-------
| сайт collection
|-------
| Лев Николаевич Толстой
| Не могу молчать
-------

«Семь смертных приговоров; два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе».
И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни.
Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни.
Беру нынешнюю газету.
Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде».
Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, – двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизнь, схватили, посадили в тюрьмы, заковали в ножные кандалы. Потом связали им за спиной руки, чтобы они не могли хвататься за веревку, на которой их будут вешать, и привели под виселицы. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными в парчовой ризе и в епитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами. Шествие останавливается. Руководитель всего дела говорит что-то, секретарь читает бумагу, и когда бумага прочтена, человек с длинными волосами, обращаясь к тем людям, которых другие люди собираются удушить веревками, говорит что-то о Боге и Христе. Тотчас же после этих слов палачи, – их несколько, один не может управиться с таким сложным делом, – разведя мыло и намылив петли веревок, чтобы лучше затягивались, берутся за закованных, надевают на них саваны, взводят на помост с виселицами и накладывают на шеи веревочные петли.
И вот, один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и своею тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются.

За минуту еще перед этим живые люди превращаются в висящие на веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают в неподвижности.
Все это для своих братьев людей старательно устроено и придумано людьми высшего сословия, людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать эти дела тайно, на заре, так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы ответственность за эти злодейства так бы распределялась между совершающими их людьми, чтобы каждый мог думать и сказать: не он виновник их. Придумано то, чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, заставляя их делать дело, нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают одни (военный суд), а присутствуют обязательно при казнях не военные, а гражданские. Исполняют же дело несчастные, обманутые, развращенные, презираемые, которым остается одно: как получше намылить веревки, чтобы они вернее затягивали шеи, и как бы получ-ше напиться продаваемым этими же просвещенными, высшими людьми яда, чтобы скорее и полнее забыть о своей душе, о своем человеческом звании.
Врач обходит тела, ощупывает и докладывает начальству, что дело совершено, как должно: все двенадцать человек несомненно мертвы. И начальство удаляется к своим обычным занятиям с сознанием добросовестно исполненного, хотя и тяжелого, но необходимого дела. Застывшие тела снимают и зарывают.
Ведь это ужасно!
И делается это не один раз и не над этими только 12-ю несчастными, обманутыми людьми из лучшего сословия русского народа, но делается это, не переставая, годами, над сотнями и тысячами таких же обманутых людей, обманутых теми самыми людьми, которые делают над ними эти страшные дела.
И делается не только это ужасное дело, но под тем же предлогом и с той же хладнокровной жестокостью совершаются еще самые разнообразные мучительства и насилия по тюрьмам, крепостям, каторгам.
Это ужасно, но ужаснее всего то, что делается это не по увлечению, чувству, заглушающему ум, как это делается в драке, на войне, в грабеже даже, а, напротив, по требованию ума, расчета, заглушающего чувство. Этим-то особенно ужасны эти дела. Ужасны тем, что ничто так ярко, как все эти дела, совершаемые от судьи до палача, людьми, которые не хотят их делать, ничто так ярко и явно не показывает всю губительность деспотизма для душ человеческих, власти одних людей над другими.
Возмутительно, когда один человек может отнять у другого его труд, деньги, корову, лошадь, может отнять даже его сына, дочь, – это возмутительно, но насколько возмутительнее то, что может один человек отнять у другого его душу, может заставить его сделать то, что губит его духовное «я», лишает его духовного блага. А это самое делают те люди, которые устраивают все это и спокойно, ради блага людей, заставляют людей, от судьи до палача, подкупами, угрозами, обманами совершать эти дела, наверное лишающие их истинного блага.
И в то время как все это делается годами по всей России, главные виновники этих дел, те, по распоряжению которых это делается, те, кто мог бы остановить эти дела, – главные виновники этих дел в полной уверенности того, что эти дела – дела полезные и даже необходимые, – или придумывают и говорят речи о том, как надо мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а непременно заставить их жить так, как хотят этого несколько человек русских, или издают приказы о том, как в «армейских гусарских полках обшлага рукавов и воротников доломанов должны быть по цвету последних, а ментики, кому таковые присвоены, без выпушки вокруг рукавов над мехом».
Да, это ужасно!

Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз все то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь.
И распространяется это развращение с необычной быстротой.
Недавно еще не могли найти во всем русском народе двух палачей. Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то.
В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю.
В Орле в прошлых месяцах, как и везде, понадобился палач, и тотчас же нашелся человек, который согласился исполнять это дело, срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека. Но, узнав уже после того, как он срядился в цене, о том, что в других местах платят дороже, добровольный палач во время совершения казни, надев на убиваемого саван-мешок, вместо того чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к начальнику, сказал: «Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану». Ему прибавили, и он исполнил.
Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни к распорядителю правительственных убийств пришел неизвестный человек, желающий переговорить по тайному делу. Распорядитель вышел. Неизвестный человек сказал:
«Надысь какой-то с вас три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму и, будьте покойны, сделаю, как должно».
Не знаю, принято ли было или нет предложение, но знаю, что предложение было.
Так действуют эти совершаемые правительством преступления на худших, наименее нравственных людей народа. Но ужасные дела эти не могут оставаться без влияния и на большинство средних, в нравственном отношении, людей. Не переставая слыша и читая о самых ужасных, бесчеловечных зверствах, совершаемых властями, то есть людьми, которых народ привык почитать как лучших людей, – большинство средних, особенно молодых, занятых своими личными делами людей, невольно, вместо того чтобы понять то, что люди, совершающие гадкие дела, недостойны почтения, делают обратное рассуждение: если почитаемые всеми люди, рассуждают они, делают кажущиеся нам гадкие дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как они нам кажутся.
О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту. Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.
Вообще благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство, ложь, мучительства, убийства считаются несчастными людьми, подвергшимися развращению правительства, делами самыми естественными, свойственными человеку.
Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее.

Вы говорите, что вы совершаете все эти ужасы для того, чтобы водворить спокойствие, порядок.
Вы водворяете спокойствие и порядок!
Чем же вы его водворяете? Тем, что вы, представители христианской власти, руководители, наставники, одобряемые и поощряемые церковными служителями, разрушаете в людях последние остатки веры и нравственности, совершая величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительство и – последнее самое ужасное преступление, самое противное всякому не вполне развращенному сердцу человеческому: не убийство, не одно убийство, а убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми ссылками на такие-то статьи, написанные вами же в ваших глупых и лживых книгах, кощунственно называемые вами законами.
Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а, напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин. Ведь как вы ни стараетесь заглушить в себе свойственные людям разум и любовь, они есть в вас, и стоит вам опомниться и подумать, чтобы увидать, что, поступая так, как вы поступаете, то есть участвуя в этих ужасных преступлениях, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя внутрь.
Ведь это слишком ясно.
Причина совершающегося никак не в материальных событиях, а все дело в духовном настроении народа, которое изменилось и которое никакими усилиями нельзя вернуть к прежнему состоянию, – так же нельзя вернуть, как нельзя взрослого сделать опять ребенком. Общественное раздражение или спокойствие никак не может зависеть от того, что будет жив или повешен Петров или что Иванов будет жить не в Тамбове, а в Нерчинске, на каторге. Общественное раздражение или спокойствие может зависеть только от того, как не только Петров или Иванов, но все огромное большинство людей будет смотреть на свое положение, от того, как большинство это будет относиться к власти, к земельной собственности, к проповедуемой вере, – от того, в чем большинство это будет полагать добро и в чем зло. Сила событий никак не в материальных условиях жизни, а в духовном настроении народа. Если бы вы убили и замучили хотя бы и десятую часть всего русского народа, духовное состояние остальных не станет таким, какого вы желаете.
Так что все, что вы делаете теперь, с вашими обысками, шпионствами, изгнаниями, тюрьмами, каторгами, виселицами – все это не только не приводит народ в то состояние, в которое вы хотите привести его, а, напротив, увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения.
«Но что же делать, говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ? Как прекратить те злодейства, которые совершаются?»
Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете.
Если бы никто не знал, что нужно делать для того, чтобы успокоить «народ» – весь народ (многие же очень хорошо знают, что нужнее всего для успокоения русского народа: нужно освобождение земли от собственности, как было нужно 50 лет тому назад освобождение от крепостного права), если бы никто и не знал, что нужно теперь для успокоения народа, то все-таки очевидно, что для успокоения народа наверное не нужно делать того, что только увеличивает его раздражение. А вы именно это только и делаете.
То, что вы делаете, вы делаете не для народа, а для себя, для того, чтобы удержать то, по заблуждению вашему считаемое вами выгодным, а в сущности самое жалкое и гадкое положение, которое вы занимаете. Так и не говорите, что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом.
Но сколько вы ни говорите о том, что все, что вы делаете, вы делаете для блага народа, люди все больше и больше понимают вас и все больше и больше презирают вас, и на ваши меры подавления и пресечения все больше и больше смотрят не так, как бы вы хотели: как на действия какое-то высшего собирательного лица, правительства, а как на личные дурные дела отдельных недобрых себялюбцев.

Вы говорите: «Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства».
Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны.
Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того, что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами.
Они делают совершенно то же, что и вы, и по тем же побудительным причинам. Они так же, как и вы, находятся под тем же (я бы сказал комическим, если бы последствия его не были так ужасны) заблуждением, что одни люди, составив себе план о том, какое, по их мнению, желательно и должно быть устройство общества, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь других людей. Одинаково заблуждение, одинаковы и средства достижения воображаемой цели. Средства эти – насилие всякого рода, доходящее до смертоубийства. Одинаково и оправдание в совершаемых злодеяниях. Оправдание в том, что дурное дело, совершаемое для блага многих, перестает быть безнравственным и что потому можно, не нарушая нравственного закона, лгать, грабить, убивать, когда это ведет к осуществлению того предполагаемого благого состояния для многих, которое мы воображаем, что знаем, и можем предвидеть, и которое хотим устроить.
Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали, и не делали в несравненно большей степени. Так что, употребляя те безнравственные средства, которые вы употребляете для достижения своих целей, вам-то уж никак нельзя упрекать революционеров. Они делают только то же самое, что и вы: вы держите шпионов, обманываете, распространяете ложь в печати, и они делают то же; вы отбираете собственность людей посредством всякого рода насилия и по-своему распоряжаетесь ею, и они делают то же самое; вы казните тех, кого считаете вредными, – они делают то же. Все, что вы только можете привести в свое оправдание, они точно так же приведут в свое, не говоря уже о том, что вы делаете много такого дурного, чего они не делают: растрату народных богатств, приготовления к войнам и самые войны, покорение и угнетение чужих народностей и многое другое.
Вы говорите, что у вас есть предания старины, которые вы блюдете, есть образцы деятельности великих людей прошедшего. У них тоже предания, которые ведутся тоже издавна, еще раньше большой французской революции, а великих людей, образцов для подражания, мучеников, погибших за истину и свободу, не меньше, чем у вас.
Так что, если есть разница между вами и ими, то только в том, что вы хотите, чтобы все оставалось, как было и есть, а они хотят перемены. А думая, что нельзя всему всегда оставаться по-прежнему, они были бы правее вас, если бы у них не было того же, взятого от вас, странного и губительного заблуждения в том, что одни люди могут знать ту форму жизни, которая свойственна в будущем всем людям, и что эту форму можно установить насилием. Во всем же остальном они делают только то самое, что вы делаете, и теми же самыми средствами. Они вполне ваши ученики, они, как говорится, все ваши капельки подобрали, они не только ваши ученики, они – ваше произведение, они ваши дети. Не будь вас – не было бы их, так что, когда вы силою хотите подавить их, вы делаете то, что делает человек, налегающий всею силою на дверь, отворяющуюся на него.
Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу. Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи. Во-вторых, в том, что они в огромном большинстве – совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же – большею частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае не совместимое с совершаемыми вами делами.
И вы-то, люди старые, руководители других людей, исповедующие христианство, вы говорите, как подравшиеся дети, когда их бранят за то, что они дерутся: «Не мы начали, а они», и лучше этого ничего не умеете, не можете сказать вы, люди, взявшие на себя роль правителей народа. И какие же вы люди? Люди, признающие Богом того, кто самым определенным образом запретил не только всякое убийство, но всякий гнев на брата, который запретил не только суд и наказание, но осуждение брата, который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни повторилось преступление, который велел ударившему в одну щеку подставлять другую, а не воздавать злом за зло, который так просто, так ясно показал рассказом о приговоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других, вы – люди, признающие этого учителя Богом, ничего другого не можете найти сказать в свое оправдание, кроме того, что «они начали, они убивают – давайте и мы будем убивать их».

Знакомый мне живописец задумал картину «Смертная казнь», и ему нужно было для натуры лицо палача. Он узнал, что в то время в Москве дело палача исполнял сторож-дворник. Художник пошел на дом к сторожу. Это было на святой. Семейные разряженные сидели за чайным столом, хозяина не было: как потом оказалось, он спрятался, увидев незнакомца. Жена тоже смутилась и сказала, что мужа нет дома, но ребенок-девочка выдала его.
Она сказала: «Батя на чердаке». Она еще не знала, что ее отец знает, что он делает дурное дело и что ему поэтому надо бояться всех. Художник объяснил хозяйке, что нужен ему ее муж для «натуры», для того, чтобы списать с него портрет, так как лицо его подходит к задуманной картине. (Художник, разумеется, не сказал, для какой картины ему нужно лицо дворника.) Разговорившись с хозяйкой, художник предложил ей, чтобы задобрить ее, взять к себе на выучку мальчика-сына. Предложение это, очевидно, подкупило хозяйку. Она вышла, и через несколько времени вошел и глядящий исподлобья хозяин, мрачный, беспокойный и испуганный, он долго выпытывал художника, зачем и почему ему нужен именно он. Когда художник сказал ему, что он встретил его на улице и лицо его показалось ему подходящим к картине, дворник спрашивал, где он его видел? в какой час? в какой одежде? И, очевидно, боясь и подозревая худое, отказался от всего.
Да, этот непосредственный палач знает, что он палач и что то, что он делает, – дурно, и что его ненавидят за то, что он делает, и он боится людей, и я думаю, что это сознание и страх перед людьми выкупают хоть часть его вины. Все же вы, от секретарей суда до главного министра и царя, посредственные участники ежедневно совершаемых злодеяний, вы как будто не чувствуете свой вины и не испытываете того чувства стыда, которое должно бы вызывать в вас участие в совершаемых ужасах. Правда, вы так же опасаетесь людей, как и палач, и опасаетесь тем больше, чем больше ваша ответственность за совершаемые преступления: прокурор опасается больше секретаря, председатель суда больше прокурора, генерал-губернатор больше председателя, председатель совета министров еще больше, царь больше всех. Все вы боитесь, но не оттого, что, как тот палач, вы знаете, что вы поступаете дурно, а вы боитесь оттого, что вам кажется, что люди поступают дурно.
И потому я думаю, что как ни низко пал этот несчастный дворник, он нравственно все-таки стоит несравненно выше вас, участников и отчасти виновников этих ужасных преступлений, – людей, осуждающих других, а не себя, и высоко носящих голову.

Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928-1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л.Н.Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л.Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте .

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»
Фекла Толстая

НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ

(Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 37, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1956; OCR: Габриел Мумжиев)

"Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе". И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни. Беру нынешнюю газету. Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: "Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде". (1) Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, -- двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, (1) В газетах появились потом опровержения известия о казни двадцати крестьян. Могу только радоваться этой ошибке: как тому, что задавлено на восемь человек меньше, чем было в первом известии, так и тому, что эта ужасная цифра заставила меня выразить в этих страницах то чувство, которое давно уже мучает меня, и потому только, заменяя слово двадцать словом двенадцать, оставляю без перемены всё то, что сказано здесь, так как сказанное относится не к одним двенадцати казненным, а ко всем тысячам, в последнее время убитым и задавленным людям. и обстраивают и которые развращали и развращают их. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизнь, схватили, посадили в тюрьмы, заковали в ножные кандалы. Потом связали им за спиной руки, чтобы они не могли хвататься за веревку, на которой их будут вешать, и привели под виселицы. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными, в парчовой ризе и в эпитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами. Шествие останавливается. Руководитель всего дела говорит что-то, секретарь читает бумагу, и когда бумага прочтена, человек, с длинными волосами, обращаясь к тем людям, которых другие люди собираются удушить веревками, говорит что-то о боге и Христе. Тотчас же после этих слов палачи, -- их несколько, один не может управиться с таким сложным делом, -- разведя мыло и намылив петли веревок, чтобы лучше затягивались, берутся за закованных, надевают на них саваны, взводят на помост с виселицами и накладывают на шеи веревочные петли. И вот, один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и своею тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются. За минуту еще перед этим живые люди превращаются в висящие на веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают в неподвижности. Всё это для своих братьев людей старательно устроено и придумано людьми высшего сословия, людьми учеными, просвещенными. Придумано то, чтобы делать эти дела тайно, на заре, так, чтобы никто не видал их, придумано то, чтобы ответственность за эти злодейства так бы распределялась между совершающими их людьми, чтобы каждый мог думать и сказать: не он виновник их. Придумано то, чтобы разыскивать самых развращенных и несчастных людей и, Заставляя их делать дело, нами же придуманное и одобряемое, делать вид, что мы гнушаемся людьми, делающими это дело. Придумана даже такая тонкость, что приговаривают одни (военный суд), а присутствуют обязательно при казнях не военные, а гражданские. Исполняют же дело несчастные, обманутые, развращенные, презираемые, которым остается одно: как получше намылить веревки, чтобы они вернее затягивали шеи, и как бы получше напиться продаваемым этими же просвещенными, высшими людьми яда, чтобы скорее и полнее забыть о своей душе, о своем человеческом звании. Врач обходит тела, ощупывает и докладывает начальству, что дело совершено, как должно: все двенадцать человек несомненно мертвы. И начальство удаляется к своим обычным занятиям с сознанием добросовестно исполненного, хотя и тяжелого, но необходимого дела. Застывшие тела снимают и зарывают. Ведь это ужасно! И делается это не один раз и не над этими только 12-ю несчастными, обманутыми людьми из лучшего сословия русского народа, но делается это, не переставая, годами, над сотнями и тысячами таких же обманутых людей, обманутых теми самыми людьми, которые делают над ними эти страшные дела. И делается не только это ужасное дело, но под тем же предлогом и с той же хладнокровной жестокостью совершаются еще самые разнообразные мучительства и насилия по тюрьмам, крепостям, каторгам. Это ужасно, но ужаснее всего то, что делается это не по увлечению, чувству, заглушающему ум, как это делается в драке, на войне, в грабеже даже, а, напротив, по требованию ума, расчета, заглушающего чувство. Этим-то особенно ужасны эти дела. Ужасны тем, что ничто так ярко, как все эти дела, совершаемые от судьи до палача, людьми, которые не хотят их делать, ничто так ярко и явно не показывает всю губительность деспотизма для душ человеческих, власти одних людей над другими. Возмутительно, когда один человек может отнять у другого его труд, деньги, корову, лошадь, может отнять даже его сына, дочь, -- это возмутительно, но насколько возмутительнее то, что может один человек отнять у другого его душу, может заставить его сделать то, что губит его духовное "я", лишает его его духовного блага. А это самое делают те люди, которые устраивают всё это и спокойно, ради блага людей , заставляют людей, от судьи до палача, подкупами, угрозами, обманами совершать эти дела, наверное лишающие их их истинного блага. И в то время как всё это делается годами по всей России, главные виновники этих дел, те, по распоряжению которых это делается, те, кто мог бы остановить эти дела, -- главные виновники этих дел в полной уверенности того, что эти дела -- дела полезные и даже необходимые,-- или придумывают и говорят речи о том, как надо мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а непременно заставить их жить так, как хотят этого несколько человек русских, или издают приказы о том, как в "армейских гусарских полках обшлага рукавов и воротники доломанов должны быть по цвету последних, а ментики, кому таковые присвоены, без выпушки вокруг рукавов над мехом". Да, это ужасно!

Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз всё то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь. И распространяется это развращение с необычайной быстротой. Недавно еще не могли найти во всем русском народе двух палачей. Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то. В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю. В Орле в прошлых месяцах, как и везде, понадобился палач, и тотчас же нашелся человек, который согласился исполнять это дело, срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека. Но, узнав уже после того, как он срядился в цене, о том, что в других местах платят дороже, добровольный палач во время совершения казни, надев на убиваемого саван-мешок, вместо того чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к начальнику, сказал: "Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану". Ему прибавили, и он исполнил. Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни к распорядителю правительственных убийств пришел неизвестный человек, желающий переговорить по тайному делу. Распорядитель вышел. Неизвестный человек сказал: "Надысь какой-то с вас три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму, и, будьте покойны, сделаю, как должно". Не знаю, принято ли было, или нет предложение, но знаю, что предложение было. Так действуют эти совершаемые правительством преступления на худших, наименее нравственных людей народа. Но ужасные дела эти не могут оставаться без влияния и на большинство средних, в нравственном отношении, людей. Не переставая слыша и читая о самых ужасных, бесчеловечных зверствах, совершаемых властями, то есть людьми, которых народ привык почитать как лучших людей, -- большинство средних, особенно молодых, занятых своими личными делами людей, невольно, вместо того чтобы понять то, что люди, совершающие гадкие дела недостойны почтения, делают обратное рассуждение: если почитаемые всеми люди, рассуждают они, делают кажущиеся нам гадкие дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как они нам кажутся. О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту. Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса. Вообще благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство, ложь, мучительства, убийства считаются несчастными людьми, подвергшимися развращению правительства, делами самыми естественными, свойственными человеку. Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее.

Вы говорите, что вы совершаете все эти ужасы для того, чтобы водворить спокойствие, порядок. Вы водворяете спокойствие и порядок! Чем же вы его водворяете? Тем, что вы, представители христианской власти, руководители, наставники, одобряемые и поощряемые церковными служителями, разрушаете в людях последние остатки веры и нравственности, совершая величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительство и -- последнее самое ужасное преступление, самое противное всякому не вполне развращенному сердцу человеческому: не убийство, не одно убийство, а убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми ссылками на такие-то статьи, написанные вами же в ваших глупых и лживых книгах, кощунственно называемые вами законами. Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин. Ведь как вы ни стараетесь заглушить в себе свойственные людям разум и любовь, они есть в вас, и стоит вам опомниться и подумать, чтобы увидать, что, поступая так, как вы поступаете, то есть участвуя в этих ужасных преступлениях, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя внутрь. Ведь это слишком ясно. Причина совершающегося никак не в материальных событиях, а всё дело в духовном настроении народа, которое изменялось и которое никакими усилиями нельзя вернуть к прежнему состоянию, -- так же нельзя вернуть, как нельзя взрослого сделать опять ребенком. Общественное раздражение или спокойствие никак не может зависеть от того, что будет жив или повешен Петров или что Иванов будет жить не в Тамбове, а в Нерчинске, на каторге. Общественное раздражение или спокойствие может зависеть только от того, как не только Петров или Иванов, но всё огромное большинство людей будет смотреть на свое положение, от того, как большинство это будет относиться к власти, к земельной собственности, к проповедуемой вере, -- от того, в чем большинство это будет полагать добро и в чем зло. Сила событий никак не в материальных условиях жизни, а в духовном настроении народа. Если бы вы убили и замучили хотя бы и десятую часть всего русского народа, духовное состояние остальных не станет таким, какого вы желаете. Так что всё, что вы делаете теперь, с вашими обысками, шпионствами, изгнаниями, тюрьмами, каторгами, виселицами -- всё это не только не приводит народ в то состояние, в которое вы хотите привести его, а, напротив, увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения. "Но что же делать, говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ? Как прекратить те злодейства, которые совершаются?" Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете . Если бы никто не знал, что нужно делать для того, чтобы успокоить "народ" -- весь народ (многие же очень хорошо знают, что нужнее всего для успокоения русского народа: нужно освобождение земли от собственности, как было нужно 50 лет тому назад освобождение от крепостного права), если бы никто и не знал, что нужно теперь для успокоения, народа, то все-таки очевидно, что для успокоения народа наверное не нужно делать того , что только увеличивает его раздражение. А вы именно это только и делаете. То, что вы делаете, вы делаете не для народа, а для себя, для того, чтобы удержать то, по заблуждению вашему считаемое вами выгодным, а в сущности самое жалкое и гадкое положение, которое вы занимаете. Так и не говорите, что то, что вы делаете, вы делаете для народа: это неправда. Все те гадости, которые вы делаете, вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом. Но сколько вы ни говорите о том, что всё, что вы делаете, вы делаете для блага народа, люди всё больше и больше понимают вас и всё больше и больше презирают вас, и на ваши меры подавления и пресечения всё больше и больше смотрят не так, как бы вы хотели; как на действия какого-то высшего собирательного лица, правительства, а как на личные дурные дела отдельных недобрых себялюбцев.

Вы говорите: "Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства". Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны. Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того, что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами. Они делают совершенно то же, что и вы, и по тем же побудительным причинам. Они так же, как и вы, находятся под тем же (я бы сказал комическим, если бы последствия его не были так ужасны) заблуждением, что одни люди составив себе план о том, какое, по их мнению, желательно и должно быть устройство общества, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь других людей. Одинаково заблуждение, одинаковы и средства достижения воображаемой пели. Средства эти-- насилие всякого рода, доходящее до смертоубийства. Одинаково и оправдание в совершаемых злодеяниях. Оправдание в том, что дурное дело, совершаемое для блага многих, перестает быть безнравственным, и что потому можно, не нарушая нравственного закона, лгать, грабить, убивать, когда это ведет к осуществлению того предполагаемого благого состояния для многих, которое мы воображаем, что знаем, и можем предвидеть, и которое хотим устроить. Вы, правительственные люди, называете дела революционеров злодействами и великими преступлениями, но они ничего не делали и не делают такого, чего бы вы не делали, и не делали в несравненно большей степени. Так что, употребляя те безнравственные средства, которые вы употребляете для достижения своих целей, вам-то уж никак нельзя упрекать революционеров. Они делают только то же самое, что и вы: вы держите шпионов, обманываете, распространяете ложь в печати, и они делают то же; вы отбираете собственность людей посредством всякого рода насилия и по-своему распоряжаетесь ею, и они делают то же самое; вы казните тех, кого считаете вредными,--они делают то же. Всё, что вы только можете привести в свое оправдание, они точно так же приведут в свое, не говоря уже о том, что вы делаете много такого дурного, чего они не делают: растрату народных богатств, приготовления к войнам и самые войны, покорение и угнетение чужих народностей и многое другое. Вы говорите, что у вас есть предания старины, которые вы блюдете, есть образцы деятельности великих людей прошедшего. У них тоже предания, которые ведутся тоже издавна, еще раньше большой французской революции, а великих людей, образцов для подражания, мучеников, погибших за истину и свободу, не меньше, чем у вас. Так что, если есть разница между вами и ими, то только в том, что вы хотите, чтобы всё оставалось, как было и есть, а они хотят перемены. А думая, что нельзя всему всегда оставаться по-прежнему, они были бы правее вас, если бы у них не было того же, взятого от вас, странного и губительного заблуждения в том, что одни люди могут знать ту форму жизни, которая свойственна в будущем всем людям, и что эту форму можно установить насилием. Во всем же остальном они делают только то самое, что вы делаете, и теми же самыми средствами. Они вполне ваши ученики, они, как говорится, все ваши капельки подобрали, они не только ваши ученики, они -- ваше произведение, они ваши дети. Не будь вас -- не было бы их, так что, когда вы силою хотите подавить их, вы делаете то, что делает человек, налегающий всею силою на дверь, отворяющуюся на него. Если есть разница между вами и ими, то никак не в вашу, а в их пользу. Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи. Во-вторых, в том, что они в огромном большинстве -- совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же -- большею частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающие обстоятельства в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае несовместимое с совершаемыми вами делами. И вы-то, люди старые, руководители других людей, исповедующие христианство, вы говорите, как подравшиеся дети, когда их бранят за то, что они дерутся: "Не мы начали, а они", и лучше этого ничего не умеете, не можете сказать вы, люди, взявшие на себя роль правителей народа. И какие же вы люди? Люди, признающие богом того, кто самым определенным образом запретил не только всякое убийство, но всякий гнев на брата, который запретил не только суд и наказание, но осуждение брата, который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни повторилось преступление, который велел ударившему в одну щеку подставлять другую, а не воздавать злом за зло, который так просто, так ясно показал рассказом о приговоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других, вы -- люди, признающие этого учителя богом, ничего другого не можете найти сказать в свое оправдание, кроме того, что "они начали, они убивают -- давайте и мы будем убивать их".

Знакомый мне живописец задумал картину "Смертная казнь", и ему нужно было для натуры лицо палача. Он узнал, что в то время в Москве дело палача исполнял сторож-дворник. Художник пошел на дом к сторожу. Это было на святой. Семейные разряженные сидели за чайным столом, хозяина не было: как потом оказалось, он спрятался, увидев незнакомца. Жена тоже смутилась и сказала, что мужа нет дома, но ребенок-девочка выдала его. Она сказала: "батя на чердаке". Она еще не знала, что ее отец знает, что он делает дурное дело и что ему поэтому надо бояться всех. Художник объяснил хозяйке, что нужен ему ее муж для "натуры", для того, чтобы списать с него портрет, так как лицо его подходит к задуманной картине. (Художник, разумеется, не сказал для какой картины ему нужно лицо дворника.) Разговорившись с хозяйкой, художник предложил ей, чтобы задобрить ее, взять к себе на выучку мальчика-сына. Предложение это, очевидно, подкупило хозяйку. Она вышла, и через несколько времени вошел и глядящий исподлобья хозяин, мрачный, беспокойный и испуганный, он долго выпытывал художника, зачем и почему ему нужен именно он. Когда художник сказал ему, что он встретил его на улице и лицо его показалось ему подходящим к картине, дворник спрашивал, где он его видел? в какой час? в какой одежде? И, очевидно, боясь и подозревая худое, отказался от всего. Да, этот непосредственный палач знает, что он палач и что то, что он делает, -- дурно, и что его ненавидят за то, что он делает, и он боится людей, и я думаю, что это сознание и страх перед людьми выкупают хоть часть его вины. Все же вы, от секретарей суда до главного министра и царя, посредственные участники ежедневно совершаемых злодеяний, вы как будто не чувствуете своей вины и не испытываете того чувства стыда, которое должно бы вызывать в вас участие в совершаемых ужасах. Правда, вы так же опасаетесь людей, как и палач, и опасаетесь тем больше, чем больше ваша ответственность за совершаемые преступления: прокурор опасается больше секретаря, председатель суда больше прокурора, генерал-губернатор больше председателя, председатель совета министров еще больше, царь больше всех. Все вы боитесь, но не оттого, что, как тот палач, вы знаете, что вы поступаете дурно, а вы боитесь оттого, что вам кажется, что люди поступают дурно. И потому я думаю, что как ни низко пал этот несчастный дворник, он нравственно все-таки стоит несравненно выше вас, участников и отчасти виновников этих ужасных преступлений, -- людей, осуждающих других, а не себя, и высоко носящих голову.

Знаю я, что все люди -- люди, что все мы слабы, что все мы заблуждаемся и что нельзя одному человеку судить другого. Я долго боролся с тем чувством, которое возбуждали и возбуждают во мне виновники этих страшных преступлений, и тем больше, чем выше по общественной лестнице стоят эти люди. Но я не могу и не хочу больше бороться с этим чувством. А не могу и не хочу, во-первых, потому, что людям этим, не видящим всей своей преступности, необходимо обличение, необходимо и для них самих, и для той толпы людей, которая под влиянием внешнего почета и восхваления этих людей одобряет их ужасные дела и даже старается подражать им. Во-вторых, не могу и не хочу больше бороться потому, что (откровенно признаюсь в этом) надеюсь, что мое обличение этих людей вызовет желательное мне извержение меня тем или иным путем из того круга людей, среди которого я живу и в котором я не могу не чувствовать себя участником совершаемых вокруг меня преступлений. Ведь всё, что делается теперь в России, делается во имя общего блага, во имя обеспечения и спокойствия жизни людей, живущих в России. А если это так, то всё это делается и для меня, живущего в России. Для меня, стало быть, и нищета народа, лишенного первого, самого естественного права человеческого -- пользования той землей, на которой он родился; для меня эти полмиллиона оторванных от доброй жизни мужиков, одетых в мундиры и обучаемых убийству, для меня это лживое так называемое духовенство, на главной обязанности которого лежит извращение и скрывание истинного христианства. Для меня все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, мруших от тифа, от цынги в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня страдания матерей, жен, отцов изгнанных, запертых, повешенных. Для меня эти шпионы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награду за убийство. Для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых, для меня эта ужасная работа трудно добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей-палачей. Для меня эти виселицы с висящими на них женщинами и детьми, мужиками; для меня это страшное озлобление людей друг против друга. И как ни странно утверждение о том, что всё это делается для меня и что я участник этих страшных дел, я все-таки не могу не чувствовать, что есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями, которые совершаются для устранения тех, кто желал бы отнять у меня то, чем я пользуюсь. Хотя я и знаю, что все те бездомные, озлобленные, развращенные люди, которые бы отняли у меня то, чем я пользуюсь, если бы не было угроз правительства, произведены этим самым правительством, я все-таки не могу не чувствовать, что сейчас мое спокойствие действительно обусловлено всеми теми ужасами, которые совершаются теперь правительством. А сознавая это, я не могу долее переносить этого, не могу и должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю.

V П

И вот для того, чтобы достигнуть одной из этих двух целей, обращаюсь ко всем участникам этих страшных дел, обращаюсь ко всем, начиная с надевающих на людей-братьев, на женщин, на детей колпаки и петли, от тюремных смотрителей и до вас, главных распорядителей и разрешителей этих ужасных преступлений. Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете. Вспомните, кто вы. Ведь вы прежде, чем быть палачами, генералами, прокурорами, судьями, премьерами, царями, прежде всего вы люди. Нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет. (Вам-то, палачам всякого разряда, вызывавшим и вызывающим к себе особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет божий -- ведь смерть, если вас и не убьют, всегда у всех нас за плечами, -- неужели вам не видно в ваши светлые минуты, что ваше призвание в жизни не может быть в том, чтобы мучить, убивать людей, самим дрожать от страха быть убитыми, и лгать перед собою, перед людьми и перед богом, уверяя себя и людей, что, принимая участие в этих делах, вы делаете важное, великое дело для блага миллионов? Неужели вы сами не знаете, -- когда не опьянены обстановкой, лестью и привычными софизмами, -- что всё это -- слова, придуманные только для того, чтобы, делая самые дурные дела, можно было бы считать себя хорошим человеком? Вы не можете не знать того, что у вас, так же как у каждого из нас, есть только одно настоящее дело, включающее в себя все остальные дела, -- то, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с той волей, которая послала нас в этот мир, и в согласии с ней уйти из него. Воля же эта хочет только одного: любви людей к людям. Вы же, что вы делаете? На что кладете свои душевные силы? Кого любите? Кто вас любит? Ваша жена? Ваш ребенок? Но ведь это не любовь. Любовь жены, детей -- это не человеческая любовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь -- это любовь человека к человеку, ко всякому человеку, как к сыну божию и потому брату. Кого же вы так любите? Никого. А кто вас любит? Никто. Вас боятся, как боятся ката-палача или дикого зверя. Вам льстят, потому что в душе презирают вас и ненавидят -- и как ненавидят! И вы это знаете и боитесь людей. Да, подумайте все вы, от высших до низших участников убийств, додумайте о том, кто вы, и перестаньте делать то, что делаете. Перестаньте -- не для себя, не для своей личности, и не для людей, не для того, чтобы люди перестали осуждать вас, но для своей души, для того бога, который, как вы ни заглушаете его, живет в вас. 31 мая 1908 г. Ясная Поляна. 1

Мне 34 года, я живу в Питере, замужем уже 3-ий раз, моей дочке 13 лет. Работаю управляющей торговой сети мебельной фабрики. Я не типичная женщина (с точки зрения среднего обывателя нашей страны, коих большинство). Приведу несколько отличий –

1. Я не придаю значения быту, не создаю уют в доме, не люблю готовить (хотя конечно, приходится по минимуму заниматься хозяйством, не жить же в грязи)

2. Я не люблю детей, конечно, свою дочку люблю. Вернее не так, мне не интересно заниматься с маленькими детьми, меня они не умиляют и т.д., а любить абстрактно всех детей или не любить я даже вопросом таким не задавалась. (К этому пункту я еще вернусь).

3. Я не люблю ходить по магазинам (необходимые покупки стараюсь совершать за мин. время и строго по плану), я не разговариваю с подругами о тряпках, не читаю Космо и т.д.

4. Мне нравится работать, я люблю гонять на машине, ее ремонт меня не напрягает, люблю путешествовать, люблю ходить за грибами, люблю читать книги, люблю котов, у меня их четверо.

5. Я легко отношусь к отношениям между мужчиной и женщиной, не придаю особого значения кол-ву партнеров, лишь бы в радость. Ну, примерно так.. Мне очень комфортно в моей жизни, я рада, что я такая.

Любовь.

В детстве была толстенькой и страшненькой (с моей точки зрения), родители в те времена, конечно, этому значения не придавали, я страшно переживала, лет в 14 стала сама зарабатывать (продавала польскую косметику) и, получив собственные средства, стала преображать себя как могла. С моих 15 лет считаю себя красавицей. (Урок первый - деньги решают все). Недостатка в кавалерах нет и не было. Первый муж случился, потому что все подружки выскочили за муж, и захотелось этакой взрослой жизни. Прожили вместе 3 года. Родилась дочка (не знала о беременности до 5-ти месяцев, хотя в этих делах была очень опытная, если бы узнала раньше сделала бы аборт. Вопрос: зачем Жизнь так распорядилась?).

С первым мужем не было бытовых проблем, он меня не напрягал, не перевоспитывал, просто тихо ненавидел за чрезмерную самостоятельность (сам говорил), а мне было все равно, я быстро поняла, что все это зря затеяла (замужество) и ждала удобного случая это прекратить. Поводом послужило, то, что он начал пить.. Знаю, что он до сих пор не женат, без детей (с нами он сразу перестал общаться, хотя я не препятствовала), надеюсь, что счастлив.

Со вторым мужам была не земная любовь. Мы познакомились в год, когда я похоронила всю семью (за 3 месяца - РАК, урок второй - умирать и то лучше с деньгами, деньги решают все). Наверное, душа так хотела положительных эмоций, что Жизнь решила вопрос. Прожили 3 года, разошлись. Причин две. Первая - все то же пьянство (с этим все понятно, отец у меня был алкоголиком, и я все детство и юность осуждала мать, что она с ним живет). Вторая причина - он начал меня перевоспитывать, осуждать, ненависть так и била фонтаном. Встретились с ним через пару лет, говорит, дурак был, а сам свою новую женщину почем зря ругает и со мной сравнивает. Смешно, право слово. Со здоровьем у него проблемы и четкое убеждение в голове, что окружающие его люди обязаны его любить и уважать несмотря ни на что (он идеал), а если они этого не делают - значит, твари. Надеюсь, что человек осознает свои идеализации и сможет быть счастливым.

Мой нынешний муж - мечта среднестатистической женщины нашей страны, не пьет, не курит, все в дом, руки золотые, в постели зверь. А у меня другая шкала ценностей, мне его достоинства до лампочки. Он простой, без "тараканов" в голове, хочет дом построить, машину крутую, а так каждый день - поесть вкусно, поспать допоздна, киношку про войну посмотреть. Я сложная, мне интеллектуальное общение подавай. Кроме того, он взялся меня перевоспитывать, так и говорит: ты конечно упертая и меняться не хочешь, но я все равно своего добьюсь. А модель семейной жизни у него такая - жена борщи варит, детей растит(которых я больше иметь не хочу), но при этом работает и себя и этих детей содержит (он у меня скуповат). А он то же работает, а все деньги либо на себя тратит и чуть-чуть на хоз-во, или копит (на машину, на дом и т.д.). Дома если чего починить, это пожалуйста, а все остальное женские обязанности. Будем ли мы дальше жить вместе? Это вряд ли.

А вот вопрос, ради которого я все это писала, как Вы думаете, почему Жизнь посылает мне таких мужчин (на моменте конфетно-букетного периода, они удачно маскируются, хотя я сразу и четко формулирую, кто я есть)? И что мне сделать, что бы встретить того единственного? Я много занимаюсь по Вашей методике, на жизнь не в обиде, т.к. отрицательный результат это тоже результат, я теперь лучше понимаю, какого мужчину я хочу видеть рядом. В периоды " междубрачья" живу полной жизнью, радуюсь свободе, общаюсь с разными людьми. Мужей своих не перевоспитывала, просто просила, чтобы они меня не поучали ежечасно и принимали такой, какая я есть. Своему последнему мужу желаю встретить женщину, с которой у него одинаковые системы ценностей, тогда у них будет хорошая, дружная семья. Очень надеюсь, что вы мне поможете разобраться с моей ситуацией.

Часть вторую, про деньги оставлю на потом, тем более, что там все в порядке, просто мне странно, что не смотря на то что я живу с четким убеждением, что деньги в нашем мире решают все, Жизнь не только не разрушает это убеждение, но и помогает, мне их зарабатывать. Я сделала очень хорошую карьеру, с хорошей з.п. без высшего образования, без связей и без интима.

Про дочку не пишу, потому что у нас все хорошо!!!

С уважением, Надежда

Здравствуйте, Александр.

Пишу вам, так как меня несколько покоробил ваш ответ Надежде (вопрос 3.82). Осмелюсь утвердить, вы смотрите на нее сквозь призму своих собственных идеализаций, в данном примере - касательно гендерных ролей. К тому же, вы излишне (непростительно, я бы сказала) категоричны, особенно учитывая ваш возраст и род занятия.

Такое ощущение, что вы видите в письме только то, что хотите видеть.

Новый ее муж как раз таки "обижает ее деньгами". Он считает, что жена должна не только хозяйство вести, но и сама работать и зарабатывать деньги (совершенно несовместимые установки, если говорить о какой-либо справедливости), и сама обеспечивать себя и детей. Свои деньги он тратит исключительно на себя. В семью и дом он делает абсолютно минимальный вклад. Простите, но это никогда не было ролью самца в природе в принципе. Однако, лекции при этом вы читаете только ей, "мужику в юбке".

Нахождение "внутренней богини" никак не влечет за собой любовь к хозяйству и детям - надеюсь, это очевидно. Озабоченная своей внешностью женщина не захочет "испортить маникюр". Я никого тут вовсе не осуждаю, я просто за то, чтобы отделить мухи от котлет. (Кстати, учитывая, что у данной особы никогда не было проблем с нахождением желающих ее мужчин, хотя бы элементарно следить за собой она явно способна.)

Тем более, не совсем ясно (а точнее, совсем неясно) зачем женщину, вполне довольную собой, нужно убеждать, что она непременно должна в корне измениться. Никто никому ничего не должен. И уж тем более никто не должен менять свою личность для того, чтобы их любили. Я думала, что такие вещи не требуют объяснения, особенно ВАМ. Позволю также себе напомнить вам, что она никогда не пыталась ввести кого-либо в заблуждение насчет того, что она из себя представляет - все ее мужчины прекрасно знали, на что шли (но очевидно предпочли в тот момент проигнорировать).

Проблема не в том, каких мужчин "подсовывает" этой женщине жизнь, а в том, что она сама их недостаточно разглядела перед тем, как связывать с ними свою жизнь. Судя по тексту ее письма, браки наступали незамедлительно после "конфетно-букетного периода", а это неблагоразумно. В частности, в том, что последний муж интеллектуально ей не ровня - ее собственная оплошность / нерациональность, что согласилась на союз с таким партнером.

Некомфортно от свободы себя чувствует не "настоящая" женщина, а не любящая себя женщина, давно забывшая (или никогда вообще не осознавшая) свою индивидуальность.

Насчет незамеченности беременности: вы бы сначала осведомились некоторыми медицинскими нюансами, а потом отвечали. Что вообще за склонность осуждать? Не все так черно-бело. Разве вы не сами сделали выбор помогать людям?

Кстати, учитывая ее нелюбовь к детям и нежеланность данной беременности, эту женщину следует похвалить за то, что в ее отношениях с дочерью отсутствует какая-либо дисфункциональность.

А не задумывались ли вы о том, что если таких женщин, какими женщины (на ваш взгляд) должны быть, становится в мире все меньше и меньше, то это всего лишь означает, что они всегда истинно такими ("неженственными") и были, просто сейчас у них есть возможность жить, как хочется? Ведь эволюция так быстро не происходит (да и не может на данном этапе, так как мы в слишком большом контроле над своей окружающей средой). Это нереалистично предполагать, что люди и в самом деле меняются на психическом / физиологическом уровнях. Женщины подчиняются только до тех пор, пока условия этого требуют.

Мне, к слову, было бы интереснее услышать ваш ответ на ее слова про деньги.

Всего доброго. Юля

Судя по обратному адресу, Юля живет где-то в Европе и ее письмо выражает позицию женщины, осознающей значение своей Личности и не желающей хоть в чем-либо уступать в своих правах. Ошиблась, мол, Надежда, выбрала себе очередного урода вместо нормального человека. Мол, если бы не ошиблась, то все было бы в порядке.

Позволю себе не согласиться с этим мнением.

Во-первых потому, что Надежда живет в России и может выбирать преимущественно из живущих здесь мужчин. А они все в той или иной мере носят в сознании примативный стереотип поведения и так или иначе реализуют его. Это в Европах мужчины так запуганы, что молчат в тряпочку и варят себе кашку на кухне, у нас с этим пока сложно. Хотя, конечно, бывают исключения (я, например, никогда не «строил» свою жену, скорее наоборот, давал ей полную свободу. А ей это не понравилось – смотрите мой Живой журнал на эту тему).

Во-вторых, повторюсь, что у Надежды явная идеализация независимости. И она бессознательно всегда выберет себе такого мужчину, которому потом нужно будет доказывать, что нужно уважать Личность в другом человеке. А как это можно делать, если вас не угнетают? Значит, нужен потенциальный угнетатель, и она бессознательно выбирает себе такого в мужья. Отрицать такие процессы более чем странно, они многократно подтверждены реальными фактами из жизни людей. Это стандартный процесс разрушения идеализации, и никакой «осознанный» выбор не спасет от него. Точнее, сверхрассудочный человек, держащий все свои эмоции и инстинктивные устремления под контролем, может их избежать. Но я что-то пока не встречал такого человека.

Кроме того, поскольку статья так задела Юлю, то, похоже, у нее самой есть какие-то избыточно значимые идеи на этот счет. И она дает рекомендации мне, как нужно думать и отвечать. Но у нас тут не Европа, нас вон толпой всех гонят голосовать за одну партию, и мы все туда дружно идем. Мы не Европа или Америка, мы высокопримативная Азия, и это нужно понимать.

Возможно, я и ошибаюсь в своих ответах, почему нет, я всего лишь человек. Если кто-то переживает из-за моих ответов, то почитайте на меня медитацию прощения, очень помогает. Сам недавно активно пользовался.

Я получил ряд вопросов от одной из подписчиц рассылки (журналистки). Это что-то вроде интервью, только без публикации. Вопросы показались мне интересными, и я публикую ответы на них здесь. Они были вызваны изменениями в моей семейной жизни (см. .Живой журнал)

Уникального рецепта семейного счастья нет? Ваше мнение?

Я думаю, нет. Ведь рецепт – это то, что могут повторить разные люди в разных условиях и прийти к одному и тому же результату. Но люди разные, ситуации разные, поэтому единого рецепта не существует.

С другой стороны хорошо известно, что если мужчина и женщина на долгое время оказываются вместе в замкнутом месте (например, на зимовке в безлюдном месте), то между ними обязательно вспыхивает сильное чувство. Вот и рецепт – поместите пару в изолированное от других людей пространство на полгода, и счастливая пара готова. Не навсегда, конечно, но года два-три они обязательно будут счастливы вместе.

Самодостаточная женщина может быть счастлива с самодостаточным мужчиной?

Я думаю, что да – до тех пор, пока у них имеется взаимное влечение. Как только чувства одного из партнеров угасают, а это неизбежный процесс, то начинается просто совместное сосуществование, вызванное разными обстоятельствами (дети, материальная зависимость и т.д.).

Какую степень самодостаточности мужчина МОЖЕТ ПРОСТИТЬ женщине?

Любую. Это зависит от степени примативности мужчины. Если мужчина высокорассудочен, то он может спокойно принимать все то, что доставляет радость любимой женщине, будь то ее секс со сторонним мужчиной или что-то еще. Примат будет бороться с самодостаточностью женщины.

Какая степень открытости не затмевает женственности?

Трудно сказать, нужно сначала ввести шкалу открытости.

Открытость не противоречит женственности, скорее наоборот. Искренность в проявлении чувств делает женщину более женственной.

Что для Вас загадка женщины?

Я думаю, это ее непредсказуемость поведения. Это то, что меня раздражает – у меня ведь идеализация разумности.

Женщина высокого полета может быть счастлива с мужчиной или это по определению свободный, одиночный полет?

Женщина высокого полета может полюбить только того, кто летает выше ее – этот механизм подробно описан у многих авторов, в том числе в моей книге «Советы брачующимся…». Если она встретит такого и он полюбит ее, то у них могут быть вполне счастливые отношения.

Здравствуйте!
Очень надеюсь получить от Вас ответ на свой вопрос.
Несколько лет я училась на дневном отделении университета (получала второе образование) и не работала. Жила на стипендию. Подработка появилась только на 4-ом курсе. К этому времени у меня накопился большой долг за квартиру, в течение нескольких лет я не обновляла свой гардероб и не облагораживала свой дом. После окончания университета желание побольше заработать стало для меня приоритетным. Недавно мои доходы увеличились в два раза, при этом я не могу выкроить деньги на выплату долга за квартиру. Все трачу на текущие нужды, так как долго не имела возможности приобрести необходимое. При этом постоянно думаю о невыплаченном долге. Это создает душевный дискомфорт. Я пыталась найти наличие скрытых выгод, которое дает мне сложившаяся ситуация. Но так их и не обнаружила.
Пожалуйста, прокомментируйте мою ситуацию. Я не могу понять, что мне мешает расплатиться с долгом. Причем, когда я зарабатывала меньше, я все же погашала задолженность (платила за квартиру ежемесячно примерно 1/4 своей зарплаты), а сейчас у меня на это не хватает денег.
С уважением, Алина

Алина, вы явно думаете о вашем долге с недовольством, то есть находитесь в борьбе с ним (и с собой, которая не может отдать долг). А раз вы боретесь, то наполняете силой то, с чем боретесь, оно только крепнет от борьбы.

Значит, нужно просто перестать бороться. Например, можно начать гордиться тем, что у вас есть долг. Вы богатый человек и люди вам доверяют, раз дали вам денег. Чем больше денег вам доверяют, тем более вы значимы в глазах окружающих, гордитесь этим.

Найдите еще 3 основания годиться своим нынешним положением, и все будет замечательно.

Лев Николаевич Толстой

"Семь смертных приговоров; два в Петербурге- один в Москве- два в Пензе- два в Риге. Четыре жизни: две в Херсоне- одна в Вильне- одна в Одессе". И это в каждой газете. И это продолжается не неделю- не месяц- не год- а годы. И происходит это в России- в той России- в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню- как гордился я этим когда-то перед европейцами- и вот второй- третий год неперестающие казни- казни- казни. Беру нынешнюю газету. Нынче- 9 мая- что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: "Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешенье...

Дополнительная информация

• Читать:
  
• Скачать:
  

Случайный отрывок из книги:

Не могу молчать. Летом 1908 года это произведение Толстого опубликовали в переводах многие английские, немецкие, итальянские, французские и другие иностранные газеты. В России ряд газет, напечатавших отрывки из "Не могу молчать", поплатились большими штрафами. Издатель севастопольской газеты, напечатавший статью и расклеивший ее полный печатный текст по городу, был арестован и отдан под суд. Статья "Не могу молчать" широко распространялась в стране в рукописных списках и печаталась подпольными революционными организациями. В тульской подпольной типографии она набиралась по рукописи, доставленной из Ясной Поляны. Лишь в 1917 году статья получила открытый доступ к читателям.

В дневнике Толстого 10 марта 1908 года появилась запись: "Ужасаюсь на казни". В последующие дни дневник писателя становится летописью новых злодеяний царского правительства. 10 мая 1908 года газета "Русь" сообщила о казни в Херсоне 20 крестьян, обвиненных в том, что они совершили "разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде". Прочитав это сообщение, Толстой был подавлен. На другой день он подошел к фонографу (присланному ему в дар американским изобретателем Эдисоном) и сказал: "Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче пять, завтра семь, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей... А в Думе продолжают разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть..." (Гусев Н.Н. Два года с Л.Н.Толстым. М., 1973, с. 157). 14 мая в дневнике Толстой отметил: "Вчера, 13-го, написал обращение, обличение, не знаю, что - о казнях". Так началсь работа над статьей, которую писатель сначала называл в дневнике "Казни", "О смертных казнях". В окончательной редакции она получила название "Не могу молчать". В середине июня статья была завершена, потребовав всего месяц работы, правда, исключительной по своей интенсивности. Как и каждое публицистическое произведение позднего Толстого, статья "Не могу молчать" вызвала новый взрыв идейной борьбы. Правая черносотенно-монархическая и церковная - печать обрушилась на автора статьи с клеветой и бранью. Дошло до того, что Иоанн Кронштадский опубликовал "молитву", в которой просил Бога "взять с земли хульника... злейшего и нераскаянного Льва Толстого" (Вестник Европы, 1908, кн. 8, с. 816). А нововременец М.О.Меньшиков писал в своей статье: "По раздраженному тону, по анархизму банальных идей, по партийной озлобленности, по ожесточенной ненависти к "правительству" и "попам", Лев Толстой падает иногда до какого-нибудь плебея мысли" (Новое время, 1908, 13 июля). Многие люди в России решительно поддержали выступление Толстого. Художник И.Е.Репин заявил в своем письме в газеты: "Прав Лев Толстой - лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу Родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им. Миллионы, десятки миллионов людей, несомненно, подпишутся теперь под письмом нашего великого гения, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку" (Слово, 1908, 10 июля). В этом же духе высказались о статье Толстого Леонид Андреев, Александр Блок и другие известные литераторы. Журнал "Вестник Европы" напечатал сочувственный отклик "Лев Толстой и его "Не могу молчать" (Вестник Европы, 1908, кн. 8, с. 810-816).

Беру нынешнюю газету. - Заметка, кратко цитируемая Толстым, была напечатана в "Русских ведомостях" 10 мая и в газете "Русь" 11 мая 1908 года. ...говорят речи о том, как надо мешать финляндцам жить... - В мае 1908 года в Государственной думе шли дебаты о "порядках" в Финляндии. Соловьёв Владимир Сергеевич (1853-1900) - религиозный философ, поэт, публицист и критик. Знакомый Л.Н.Толстого с 1875 г. Также, как и Толстой, обращался в 1881 г. к Александру III с просьбой помиловать участников террористического акта против Александра II. ...все эти бомбы, и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи... - Толстой имеет в виду революционеров, использовавших метод террора против отдельных лиц и прибегавших к насильственным экспроприациям денег и ценностей. ...мучеников, погибших за истину... - В пору работы над статьей Толстой читал книги и статьи о преследованиях, которым подвергало участников революции царское правительство ("Русские женщины на эшафоте", рассказ Л.Д.Семенова "Отрывки" и др.). ...ваши Шлиссельбурги... - Шлиссельбург - крепость близ Петербурга. До 1917 года служила тюрьмой для политических заключенных. Знакомый мне живописец... - художник-передвижник Н.В.Орлов. В 1908 году Толстой написал предисловие к альбому фотографий с его картин "Русские мужики" (1909). Художник пошел на дом к сторожу. - Выполняя просьбу Толстого, Н.В.Орлов отыскал в Москве дворника, выполнявшего в охранке за большую плату обязанности палача.