Симптомы постдемократии. Постдемократия в обществе

Постдемократия как предостережение и реальность

Рассуждая о постдемократии, хочется перефразировать мудрый советский анекдот таким образом: тоталитаризма не будет, но будет такая борьба за демократию, что от нее не останется камня на камне. Сохраняя все внешние признаки, демократия утратит то содержание, о котором обычно пишут в учебниках, и которое в достаточно короткий период можно было найти в реальной жизни западного общества (50-70-е годы XX века). Уже привычная приставка «пост»- свидетельствует о неустойчивом, промежуточном, переходном состоянии современного общества. Мы уже покинули привычные координаты, но еще не обрели новых форм существования. Многие авторы пишут о трансформации демократии в последние десятилетия. По мнению Хардта и Негри, «нынешний кризис демократии связан не только с коррупцией и неэффекивностью (…) Отчасти это вызвано тем, что по-прежнему не ясно, что же вообще означает демократия в мире, подвергнутом глобализации» . С одной стороны, мы имели дело в 90-е годы с триумфальным шествием демократии по всему миру. Казалось, что и от нас зависит то, в какой стране и в каком мире мы будем жить в ближайшем будущем. Постепенно иллюзия начала рассеиваться. Демократический порыв 90-х гг., «конец истории», объявленный Ф. Фукуямой, оказался хорошо срежессированным спектаклем.

Массам там была отведена заметная роль, но развитие событий, в основном, зависело от сценаристов и от главных действующих лиц, входящих в политическую и экономическую элиту. Об этом, в частности, убедительно написано в книге Н. Кляйн «Доктрина шока», где отдельная глава посвящена реформам в России. За пределами Запада устанавливается демократия, копирующая лишь внешние формы западных политических систем, не затрагивающая ключевые механизмы управления общественным процессом. Появились и специфические термины, например, «управляемая демократия». Либеральный оптимизм 90-х годов сменяется разочарованием и достаточно пессимистичными прогнозами на будущее. В настоящее время трансформация демократии описывается очень разными эпитетами: постмодерная демократия, сетевая демократия, информационная демократия, медиа-демократия, имитационная демократия, манипулятивная демократия или даже тоталитарная демократия. Здесь можно вспомнить и отечественные термин «суверенная» демократия. Постдемократия — термин обобщающий. Также его можно считать скорее полемическим, чем содержательным. В 2000-е этот термин употреблялся всё чаще, но нередко без особой смысловой нагрузки.

Такая система предоставляет право нам самостоятельно решать, «какой формы невыбора нам свободно и рационально придерживаться. Обществу, власти, социальным институциям совершенно безразлично, какой образ жизни ведут индивидуализированные субъекты, чем они занимаются и какие цели преследуют. От принятого субъектом решения абсолютно ничего не зависит (…)» Возникает иллюзия свободы и демократии: «контролируемая вседозволенность и ни к чему не обязывающий плюрализм»5 . Постдемократия выработала свои собственные механизма избегания и нейтрализации острых общественно-политических дискуссий. СМИ формируют общую «повестку дня» (agenda). Определённые темы «вбрасываются» в общественное мнение и здесь уже не так важно «за» или «против» высказываются участники, достаточно того, что эта тема попала в общественное сознание, перестала быть чем-то непривычным и даже шокирующим. Политкорректность, господствующая в западном мире позволяет избежать неприятных поворотов в дискуссиях, отсекать те мнения, которые кажутся слишком радикальными, это и есть тот самый ни к чему не обязывающий плюрализм, о котором было сказано выше6 . По словам российского социолога Л. Ионина политкорректность выполняет две основные функции: «она служит обоснованию внутренней и внешней политики (…) западных государств и союзов, а с другой стороны – подавлению инакомыслия и обеспечению идейного и ценностного консенсуса. (…) политкорректность служит легитимации внутренней и прежде всего внешней политики»7 . Ко всему этому арсеналу средств следует ещё добавить «шоковую терапию» – любимое средство неолиберальных экономистов. Она дезориентирует население, вызывает иррациональную реакцию, парализует волю к борьбе. Наоми Кляйн в своей знаменитой книге «Доктрина шока» называет такую модель «капитализмом катастроф». Здесь используются как природные, так и рукотворные катастрофы для реализации экономических моделей, служащих интересам крупнейших корпораций. Колин Крауч констатирует, что в отношении современных социальных процессов пока нет никакой ясности, но можно выявить определенные тенденции развития общества. По его словам, новая политическая форма, сохраняя отдельные черты классической демократии, изменяет содержание политического процесса.

В условиях постдемократии формируется единое политическое пространство, не ограниченное рамками национальных государств. Здесь указывается на возрастающее влияние корпораций, усиливающих свою экономическую мощь и приобретающих политическое влияние, а также на распад классовой структуры эпохи модерна. Различные профессиональные группы оказываются изолированными и неспособными к самоорганизации. По словам английского социолога, сейчас за «спектаклем электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика», а предвыборные дебаты и сами выборы превращаются в «тщательно срежиссированное представление». Ещё одно проявление постдемократии состоит в том, что происходит сильное сужение круга лиц, принимающих решения, серьезные обсуждения общественных проблем и поиск компромиссных решений заменяется рекламными слоганами, за которыми часто скрывается прямо противоположный смысл. Можно заметить, что неолиберальные политические и экономические решения часто оформляются вполне социалистическим лозунгами. Разрушение общественных институтов часто преподносится как верность традициям. Политические программы вообще теряют значение, как это было на последних президентских выборах в России. Они превращаются в набор противоречащих друг другу тезисов. Либеральные экономисты часто связывали будущее с ограниченным правительством в неограниченной экономике и «сводили демократическую составляющую к проведению выборов». Однако, как замечает автор, чем больше государство уходит из обеспечения жизни простых людей, порождая у них апатичное отношение к политике, тем легче корпорациям использовать государство в своих целях. Можно заметить в скобках, что обычно это выражается в известной формуле: приватизация прибыли и национализация убытков. При этом Крауч надеется, что в странах с сильными демократическими традициями основные права и свободы сохранятся и в новых условиях. В большей опасности находятся страны с несформировавшейся демократии, здесь ростки демократии могут полностью исчезнуть. Еще одним существенным явлением является стирание границ между государством и рынком.

Интересы государства и корпораций теперь очень часто неразрывно взаимосвязаны. Наоми Кляйн описывает это, приводя множество фактов, на примере восстановительных работ в Новом Орлеане и после войны в Ираке. Здесь многие функции государства были переданы частным компаниям. На этих подрядах окологосударственный бизнес заработал колоссальные деньги. Данные примеры нам хорошо знакомы и по российской действительности. По словам Крауча, процесс развития рыночной является необратимым. Местами его критика «корпоратократии» (термин историка А. Фурсова) напоминает скрытую рекламу. В частности, в ряде интервью он заявлял, что «корпорациям нет альтернативы». Приведу его слова из интервью «Русскому журналу»: «Ни экономика малого бизнеса, ни экономика, контролируемая государством, не способны дать нам то процветание, которого мы все жаждем»9 . Заметим, очень сомнительное утверждение, что мы все «жаждем» одинакового процветания. Создаётся ощущение, что данный процесс не имеет какой-либо альтернативы. Выход, который видит Крауч, — это общественные инициативы по контролю за корпорациями. Они должны, по его мнению, стать «социально ответственными», то есть выполнять ряд функций национального государства. Корпорации способны ослабить традиционные демократические институты. Они окажутся декоративными, не играющими существенной роли в развитии общества. Официальную политику же в этой системе полностью контролируют политические и деловые элиты. Взаимосвязь между обществом и политическими элитами ослабевает. Политические лидеры изолируются от общества, охраняемые современными электронными системами безопасности. Энергия масс, в свою очередь, может найти другой выход. Крауч видит решение проблемы в выходе политики за национальные границы.

О том же самом, кстати говоря, в последнее время писал и Ульрих Бек, призывая создать глобальное гражданское общество, способное влиять на деятельность крупнейших ТНК, например, отказываясь покупать продукцию данных компаний. Определенные возможности даёт и интернет, способный формировать общественное мнение. Крауч характеризует нынешнюю ситуацию как неустойчивое равновесие, открывающее возможности для новых форм демократии. Во второй известной книге «Странная не-смерть неолиберализма» он пишет о достаточно необычном феномене. Экономический кризис, который переживает в настоящее время глобальная экономика, во многом обусловлен тотальной победой неолиберальных подходов в экономике, всевластием финансовых рынков и устранением государства. Казалось бы, кризис должен привести к смене экономического курса, как это было в 30-е годы. Но, по словам Крауча, неолиберализм в последние годы только укрепился и приобрел политическую власть, которой ранее не обладал. Это выражается в возросшей роли корпораций, в особенности финансовых. Противопоставление рынка и государства он считает устаревшим, поскольку отношения между политикой и экономикой стали гораздо более сложными. Рынок, как и демократия тоже подвергся воздействию глобальных корпораций. Речь даже не идет о трехстороннем столкновении государства, рынка и корпораций, а о «удобном приспособлении».

Представители неолиберализма (чикагской экономической школы) содействуют «могущественному объединению частной экономической власти и власти государства». Государство применяется для защиты интересов этих компаний11 . В отдельной главе «приватизированное кейнсианство» он пишет о том, как постепенно соединялась социальная деятельность государства с интересами крупных компаний. Парадокс нынешней системы состоит в том, что «коллективное благосостояние можно обеспечить, только позволив небольшому числу индивидов слишком богатыми и политически могущественными». Логика этой системы достаточно абсурдна, это настоящая ловушка для общества. Правительства вынуждены сокращать важнейшие социальные расходы ради того, чтобы успокоить финансовые рынки, встревоженные объемом государственного долг, хотя дельцы на этих рынках – это те самые люди, которые нажились на спасении банков и начали выплачивать себе огромные бонусы» .

В ряде своих интервью английский социолог выражал удивление, почему его книги переводят и изучают в странах, где демократии либо вообще не было, либо её ростки очень слабы, имея в виду и Россию. Ответ очевиден, нам интересно, что думают «они» сами о своих политических системах. Книги Крауча важны не столько оригинальностью идей, сколько совпадением ряда положений современной академической мысли с тем, что пишут и более радикальные европейские аналитики и многие российские авторы, наблюдая развитее современной политической системы под несколько иным углом зрения. По сути постдемократия – уже не предостережение, она стала реальностью не только для нас, но и для западного мира. Следует согласиться с английским аналитиком, она представляет собой весьма неустойчивое состояние, оно открывает возможности и для нового тоталитаризма, и для реализации демократического потенциала совершенно новым путём, для создания самых неожиданных коалиций и поиска новых средств влияния на политические элиты. Вряд ли можно надеяться на появление «ответственных корпораций» по Краучу, поскольку их деятельность транснациональна, непрозрачна и подчинена неумолимой бизнес-логике. Скорее национальное государство, вроде бы уже списанное со счетов западными учёными, при поддержке общества может ещё сказать своё веское слово…

Логинов А.В. кандидат философских наук, Российский государственный гуманитарный университет, г. Москва, Российская Федерация

Колин Крауч. Постдемократия. Издательство: Издательский дом Государственного университета - Высшей школы экономики, 2010. 192 с.

Британский социолог Колин Крауч написал очень актуальную и для Запада, и для постсоциалистических стран книгу-предупреждение. Ее политическая актуальность в сочетании с предельным лаконизмом и хорошим литературным языком делает ее, как мне представляется, обязательной в списке литературы, рекомендуемой современному образованному жителю России.
«Демократия, - пишет британский социолог К. Крауч (2010: 17), - когда простые люди имеют возможности для активного участия – посредством обсуждения и автономных организаций – в формировании повестки дня общественной жизни и когда они активно используют такие возможности».
Существенные расхождения между нормативными описаниями либеральной демократии и ее практикой в западных странах породили потребность новой категории для описания политической реальности. И таковой стала категория постдеморкатии. Колин Крауч (с. 19) описывает ее следующим образом:

«При этой модели, несмотря на проведение выборов и возможность смены правительств, публичные предвыборные дебаты представляют собой тщательно срежиссированный спектакль, управляемый соперничающими командами профессионалов, которые владеют техниками убеждения, и ограниченный небольшим кругом проблем, отобранных этими командами. Масса граждан играет пассивную, молчаливую, даже апатичную роль, откликаясь лишь на посылаемые им сигналы. За этим спектаклем электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика». Постдемократия – это тоже, как и демократия, идеальная модель, однако, по оценке К. Крауча, западный мир «все сильнее сносит в сторону постдемократического полюса».
Уходя от радикальной критики современной либеральной демократии, К. Крауч делает осторожную оптимистическую оговорку: «Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демократий и богатых постиндустриальных экономик Западной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, которые опровергая красивык планы партийных стратегов и медиаконсультантов, тормошат политический класс и привлекают внимание к своим проблема <…> Я пытался предупредить, что, если не появится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую политику, мы придем к постдемократии» (с 8).
Этот дрейф в сторону постдемократии достиг «своей наивысшей символической точки в убийственных и самоубийственных ударах исламских террористов по Соединенным Штатам 11 сентября 1001 г. С тех пор Соединенные Штаты и Европа получили как новые оправдания для государственной секретности и отказа в праве надзора за действиями государства, так и новые полномочия для слежки за своим населением и вторжения в частную жизнь своих граждан» (с. 30).
Концепция постдемократии позволяет глубже понять повседневный уровень политической жизни. Эта идея, - как пишет Крауч (с. 35) «помогает нам описать те ситуации, когда приверженцев демократии охватывает усталость, отчаяние и разочарование».
В чем же причины дрейфа западного мира к постдемократии? К. Крауч называет несколько факторов:
1) Изменения в классовой структуре, проявляющиеся в возникновении все новых социальных групп, которые в отличие от рабочего класса и фермерства не создали собственных автономных организаций, способных отстаивать их политические интересы.
2) Концентрация власти и богатства в руках многонациональных корпораций, способных, с одной стороны, оказывать влияние на государственную власть, минуя демократические процессы, а с другой – имеющих возможность при необходимости манипулировать общественным мнением.
3) Возникновение новой элиты в результате сближения политического класса с представителями корпораций (с. 7 -8).
Книга написана о Западе, но не только для западного читателя. Русский читатель, работая с этой книгой, повсюду узнает отечественные реалии. Однако между Россией и Западом в этом контексте есть существенное различие, которое К. Крауч формулирует в виде политически корректных вопросов: скатывается ли Россия «к постдемократии, так и не узнав, что такое настоящая демократия?»
Читая книгу К. Крауча, российский читатель, как мне представляется, может сделать два важных вывода, относящихся к отечественным реалиям:
(1) Глядя на современный Запад как образец для подражания (характерная позиция российских либералов), необходимо в его опыте разводить элементы демократии и уже очень заметные признаки ее деградирующего дрейфа к постдемократии. В противном случае мы получаем «суверенную демократию»: формально все, как у них, но с очисткой от дезорганизующего влияния неуправляемой демократии.
(2) Формальные институты демократии ничего не значат, если нет развитого и активного гражданского общества, стремящегося оказывать сильное политическое влияние на государственную власть. И здесь трагедия российской демократии: ее начали строить сверху, не стимулируя рост гражданского общества, без которого возможна только постдемократия.

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Первое издание «Постдемократии» увидело свет в английской и итальянской версиях в 2004 году. С тех пор книга была переведена на испанский, хорватский, греческий, немецкий, японский и корейский языки. И я рад, что теперь она переведена еще и на русский язык, который полвека тому назад я учил в школе и который я всегда любил.

Не могу сказать, что моя книга где-то стала «бестселлером», но для того, кто обычно пишет академические книги, которые не привлекают внимания нигде, кроме академических журналов, непривычно, когда его книга удостаивается внимания средств массовой информации и политических комментаторов. Это касалось преимущественно немецкого, итальянского, английского и японского изданий. Это не стало для меня неожиданностью и казалось вполне объяснимым: идея постдемократии ориентирована на страны, где демократические институты глубоко укоренены, население, возможно, пресытилось ими, а элиты ловко научились ими манипулировать.

Под постдемократией понималась система, в которой политики все сильнее замыкались в своем собственном мире, поддерживая связь с обществом при помощи манипулятивных техник, основанных на рекламе и маркетинговых исследованиях, в то время как все формы, характерные для здоровых демократий, казалось, оставались на своем месте. Это было обусловлено несколькими причинами:

· Изменениями в классовой структуре постиндустриального общества, которые порождают множество профессиональных групп, которые, в отличие от промышленных рабочих, крестьян, государственных служащих и мелких предпринимателей, так и не создали собственных автономных организаций для выражения своих политических интересов.

· Огромной концентрацией власти и богатства в многонациональных корпорациях, которые способны оказывать политическое влияние, не прибегая к участию в демократических процессах, хотя они и имеют огромные ресурсы для того, чтобы в случае необходимости попытаться манипулировать общественным мнением.

· И - под действием обеих этих сил - сближением политического класса с представителями корпораций и возникновением единой элиты, необычайно далекой от нужд простых людей, особенно принимая во внимание возрастающее в XXI веке неравенство.

Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демократий и богатых постиндустриальных экономик Западной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, которые, опровергая красивые планы партийных стратегов и медиаконсультантов, тормошат политический класс и привлекают его внимание к своим проблемам. Феминистское и экологическое движение служат главными свидетельствами наличия такой способности. Я пытался предупредить, что, если не появится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую политику, мы придем к постдемократии.

Даже когда я говорил о грядущем постдемократическом обществе, я не имел в виду, что общества перестанут быть демократическими, иначе я бы говорил о недемократических, а не о постдемократических обществах. Я использовал приставку «пост-» точно так же, как она используется в словах «постиндустриальный» или «постсовременный». Постиндустриальные общества продолжают пользоваться всеми плодами индустриального производства; просто их экономическая энергия и инновации направлены теперь не на промышленные продукты, а на другие виды деятельности. Точно так же постдемократические общества и дальше будут сохранять все черты демократии: свободные выборы, конкурентные партии, свободные публичные дебаты, права человека, определенную прозрачность в деятельности государства. Но энергия и жизненная сила политики вернется туда, где она находилась в эпоху, предшествующую демократии,- к немногочисленной элите и состоятельным группам, концентрирующимся вокруг властных центров и стремящимся получить от них привилегии.

Поэтому я был несколько удивлен, когда моя книга была переведена на испанский, хорватский, греческий и корейский. Демократии в Испании всего четверть века от роду, и кажется, что она там вполне процветает и имеет страстных сторонников как из числа левых, так и из числа правых. То же, казалось, можно было сказать и о Греции с Кореей, хотя обе эти страны имели непростой опыт политической коррупции. Надо ли считать постдемократию реальным явлением в этих странах? С другой стороны, испаноязыч-ные страны Южной Америки и Хорватия, казалось, имели не слишком большой опыт демократии. Если люди ощущали, что с их политическими системами что-то было не так, то были ли это проблемы постдемократии или же это были проблемы самой демократии?

Схожие вопросы возникают и в связи с русским изданием. Разворачиваются ли в этих новых демократиях острые политические конфликты с широким участием масс, которые ограничиваются необходимостью не выходить за пределы демократии? Или они уже перешли к состоянию, когда единая политико-экономическая элита устранилась от активного взаимодействия с народом? Русским демократам всегда было сложно бороться с теми, кто обладал огромным богатством и властью, - царской аристократией, аппаратчиками советской эпохи или современными олигархами. Значит ли это, что страна скатится к постдемократии, так и не узнав, что такое настоящая демократия? Или демократия все еще переживает становление, а борьба между ней и старым режимом далека от завершения? Сочтут ли российские читатели мою небольшую книгу чем-то, что имеет отношение к их собственному обществу, или они увидят в ней повествование о проблемах политических систем Запада?

Колин Крауч

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга постепенно выросла из различных тревожных размышлений. К концу 1990-х в большинстве промышленно развитых стран стало ясно, что, какая бы партия ни находилась у власти, на нее постоянно будет оказываться давление со вполне определенной целью: проведения государственной политики в интересах богатых, то есть тех, кто выигрывает от ничем не ограниченной капиталистической экономики, а не тех, кто нуждается в некоторой защите от нее. Приход к власти левоцентристских партий почти во всех странах - членах Европейского Союза, который, как тогда казалось, открывал беспрецедентные возможности, не привел к сколько-нибудь значительным переменам к лучшему. Меня, как социолога, не устраивали объяснения этого со ссылками на измельчание политиков. Дело было в структурных силах: в политике не появилось ничего, что могло бы заменить собой тот вызов, который на протяжении XX века бросал интересам богатых и привилегированных организованный рабочий класс. Численное сокращение этого класса означало возвращение политики к некоему подобию того, чем она всегда была: чему-то, что служило интересам различных привилегированных слоев.

Примерно в это время Эндрю Гэмбл и Тони Райт попросили меня написать главу для книги о «новой социал-демократии», которую они готовили для журнала The Political Quarterly и Фабианского общества. Так что я развил эти мрачные мысли в статье «Парабола политики рабочего класса» (Crouch С. The Parabola of Working Class Politics // Gamble A., Wright T. (eds.). The New Social Democracy. Oxford: Blackwell, 1999. R69-83). Третья глава настоящей книги представляет собой расширенную версию этой статьи.

Как и многих других, в конце 1990-х меня также не устраивал характер нового политического класса, который сложился вокруг правительства новых лейбористов в Великобритании. На смену старым руководящим кругам в партии стали приходить пересекающиеся сети всевозможных советников, консультантов и лоббистов, представлявшие интересы корпораций, которые искали расположения со стороны правительства. Этот феномен ни в коей мере не ограничивался новыми лейбористами или Великобританией, но проявился в них наиболее ярко, потому что старое руководство Лейбористской партии в начале 1980-х было дискредитировано настолько, что на него уже можно было не обращать внимания.

Многое из того, что известно мне об устройстве политической жизни и ее связях с остальным обществом, я узнал от Алессандро Пиццорно, и когда Донателла Делла Порта, Маргарет Греко и Арпад Саколцай попросили меня написать для юбилейного сборника, который они готовили для Сандро, я воспользовался этой возможностью, чтобы развить эти мысли более строго. Получившаяся в результате статья (Crouch С. Inrorno ai partiti е ai movimenti, militanti, iscritti, profes-sionisti e il mercato//Porta D.D., Greco M., Szakokzai A. (eds.). Identita, riconoscimentom scambio: Saggi in onore di Alessandro Pizzorno. Rome: Laterza, 2000. P. 135-150) с некоторыми изменениями включена в виде главы IV в настоящую книгу.

Эти две различные темы - вакуум слева в массовом политическом участии из-за упадка рабочего класса и рост политического класса, связанного с остальным обществом по большей части только через деловые лобби, - явно были взаимосвязаны. Они также помогли объяснить то, что все большее число наблюдателей стало считать тревожными признаками слабости западных демократий. Возможно, мы вступали в эпоху постдемократии. Тогда я поинтересовался у Фабианского общества, не было бы им любопытно обсудить этот феномен. Я разработал понятие постдемократии, прибавил обсуждение того, что казалось мне ключевым институтом, стоящим за этими переменами (глобальная компания), и некоторые идеи относительно того, как обеспокоенным гражданам следует ответить на эти трудности (краткие версии глав I, II и VI). Все это вылилось в брошюру «Как совладать с постдемократией» {Crouch С. Coping with Post-Democracy. Fabian Ideas 598. London: The Fabian Society, 2000).

СИМПТОМЫ ПОСТДЕМОКРАТИИ

При наличии всего двух понятий - демократии и не-Демократии - мы не слишком далеко продвинемся в дискуссиях о здоровье демократии. Идея пост-Демократии помогает нам описать те ситуации, когда приверженцев демократии охватывают усталость, отчаяние и разочарование; когда заинтересованное и сильное меньшинство проявляет гораздо большую активность в попытках с выгодой для себя эксплуатировать политическую систему, нежели массы простых людей; когда политические элиты научились управлять и манипулировать народными требованиями; когда людей чуть ли не за руку тащат на избирательные участки. Это не то же самое, что недемократия, потому что речь идет о периоде, когда мы как бы выходим на другую ветвь демократической параболы. Налицо много признаков того, что именно это происходит в современных развитых обществах: мы наблюдаем отход от идеала максимальной демократии в сторону постдемократической модели. Но прежде чем развивать эту тему дальше, следует вкратце осветить вопрос об использовании префикса «пост-» в общем смысле.

Идея «пост-» регулярно всплывает в современных дискуссиях: мы любим рассуждать о постиндустриализме, постмодерне, постлиберализме, постиронии. Однако она может означать нечто весьма конкретное. Здесь самое существенное - упомянутая выше мысль об исторической параболе, по которой движется феномен, снабженный префиксом «пост-». Это верно в отношении любых явлений, поэтому давайте сперва абстрактно поговорим о «пост-х». Временной период 1 - это эпоха «пред-х», обладающая определенными характеристиками, которые обусловлены отсутствием X. Временной период 2 - эпоха расцвета X, когда многое им затрагивается и приобретает иной вид по сравнению с первым периодом. Временной период 3 - эпоха «пост-Х»: появляются новые факторы, снижая значение X и в некотором смысле выходя за его пределы; соответственно, некоторые явления становятся иными, нежели в периоды 1 и 2. Но влияние X продолжает сказываться; его проявления по-прежнему хорошо заметны, хотя кое-что возвращается в то состояние, каким оно было в период 1. Следовательно, постпериоды должны отличаться весьма сложным характером. (Если вышеприведенные рассуждения кажутся слишком абстрактными, читатель может заменить все X словом «индустриальный», получив в качестве иллюстрации весьма характерный пример.)

Именно так можно понимать и постдемократию. Связанные с ней изменения на определенном уровне представляют собой переход от демократии к некоей более гибкой форме политического реагирования, нежели те конфликты, которые привели к тяжеловесным компромиссам середины XX столетия. В известной степени мы вышли за рамки идеи народовластия, бросив вызов идее власти как таковой. Это отражается в подвижках, происходящих в среде граждан: налицо утрата уважения к правительству, характерная, в частности, для нынешнего отношения к политике в СМИ; от правительства требуют полной открытости; сами политики превращаются из правителей во что-то вроде лавочников, в стремлении сохранить свой бизнес озабоченно старающихся выяснить все пожелания своих «клиентов».

Соответственно, политический мир по-своему реагирует на эти перемены, грозящие вытолкнуть его на непривлекательную и второстепенную позицию. Будучи не в состоянии вернуть себе прежний авторитет и уважение, с трудом представляя, чего от него ждет население, он вынужден прибегать к хорошо известным приемам современных политических манипуляций, которые дают возможность выяснить настроения общества, не позволяя при этом последнему взять контроль за процессом в свои руки. Кроме того, политический мир имитирует методы других миров, имеющих более определенное представление о самих себе и более уверенных в себе: речь идет о мире шоу-бизнеса и рекламы.

Отсюда и возникают известные парадоксы современной политики: в то время как технологии манипулирования общественным мнением и механизмы надзора за политическим процессом приобретают все большую изощренность, содержание партийных программ и характер межпартийного соперничества становятся все более пресными и невыразительными.

Политику такого рода нельзя назвать не- или антидемократической, потому что ее результаты во многом определяются стремлением политиков сохранить хорошие отношения с гражданами. В то же время такую политику трудно назвать демократической, потому что многие граждане сводятся в ней к пассивным объектам манипулирования, редко участвующим в политическом процессе.

Именно в этом контексте мы можем понять высказывания некоторых ведущих фигур из стана британских новых лейбористов относительно необходимости создания демократических институтов, которые не сводились бы к идее выборных представителей в парламенте, но в качестве примера при этом ссылаются на использование фокус-групп, что само по себе нелепо. Фокус-группа находится всецело под контролем своих организаторов, которые отбирают и участников, и обсуждаемые темы, а также методы их обсуждения и анализа результатов. Тем не менее в эпоху постдемократии политики имеют дело с запутавшейся общественностью, пассивной в смысле выработки собственной повестки дня. Ра1зумеет-ся, понятно, что они усматривают в фокус-группах более научное средство выяснения общественного мнения по сравнению с грубыми и неадекватными механизмами массового партийного участия и объявляют их гласом народа и исторической альтернативой модели демократии, опирающейся на рабочее движение.

В рамках постдемократии с присущей ей сложностью постпериода продолжают существовать практически все формальные компоненты демократии. Но в долгосрочной перспективе следует ожидать их эрозии, сопровождающей дальнейший отход пресыщенного и разочарованного общества от максимальной демократии. Доказательством того, что это происходит, служит по большей части вялая реакция американского общественного мнения на скандал вокруг президентских выборов 2000 года. Признаки усталости от демократии в Великобритании проявляются в подходах консерваторов и новых лейбористов к местному самоуправлению, которое почти без всякого сопротивления постепенно отдает свои функции как органам центральной власти, так и частным фирмам. Кроме того, следует ожидать исчезновения некоторых фундаментальных столпов демократии и соответствующего параболического возвращения ряда элементов, характерных для преддемократии. К этому приводит глобализация деловых интересов и фрагментация остальной части населения, отнимающие политические преимущества у тех, кто борется с неравенством при распределении богатства и власти, в пользу тех, кто хочет вернуть это неравенство к уровню преддемократической эпохи.

Некоторые заметные последствия этих процессов уже можно наблюдать во многих странах. Государство всеобщего благосостояния из системы всеобщих гражданских прав постепенно превращается в механизм для вознаграждения достойных бедняков; профсоюзы подвергаются все большей маргинализации; вновь становится все более заметной роль государства как полицейского и тюремщика; растет разрыв в доходах между богатыми и бедными; налогообложение теряет свой перераспределительный характер; политики отзываются в первую очередь на запросы горстки вождей бизнеса, чьи особые интересы становятся содержанием публичной политики; бедные постепенно утрачивают всякий интерес к политике и даже не ходят на выборы, добровольно возвращаясь к той позиции, которую вынужденно занимали в преддемократическую эпоху. То, что подобный возврат к прошлому в наибольшей степени заметен именно в США - в обществе, наиболее ориентированном на будущее, проявившем себя в прежние времена в качестве лидера демократических достижений, - объяснимо лишь феноменом демократической параболы.

Глубокой двусмысленностью отличается постдемократическая тенденция все более подозрительного отношения к политике и желания взять ее под строгий контроль, что опять-таки особенно заметно в случае с Соединенными Штатами. Важным элементом демократического движения было требование общественности, чтобы власть государства использовалась для недопущения концентрации частной власти. Соответственно, атмосфера цинизма в отношении политики и политиков, невысокие ожидания по части их достижений и жесткий надзор за масштабами их деятельности и полномочий вполне отвечают повестке дня тех, кто желает обуздать активное государство, например принявшее форму государства всеобщего благосостояния или кейнсианского государства, именно с целью освободить частную власть и вывести ее из-под контроля. По крайней мере в западных обществах неконтролируемая частная власть была не менее заметной чертой преддемократических обществ, чем неконтролируемая власть государства.

Кроме того, состояние постдемократии заметным образом сказывается на характере политической коммуникации. Вспоминая всевозможные формы политических дискуссий в меж- и послевоенные десятилетия, поражаешься существовавшему в то время сравнительному сходству языка и стиля государственных документов, серьезной журналистики, популярной журналистики, партийных манифестов и публичных выступлений политиков. Разумеется, серьезный официальный доклад, предназначенный для сообщества тех, кто занимался разработкой политики, отличался своим языком и сложностью от многотиражной газеты, но по сравнению с сегодняшним днем различие было невелико. Язык документов, имеющих хождение в кругу тех, кто занимается разработкой политики, не претерпел за это время существенных изменений, однако радикально изменился язык дискуссий в многотиражных газетах, правительственных материалов, предназначенных для широкой публики, и партийных манифестов. Они почти не допускают сложности языка и аргументации. Если человек, привыкший к такому стилю, неожиданно получит доступ к протоколу серьезной дискуссии, он растеряется, не зная, как его понимать. Возможно, новостные программы телевидения, вынужденного кое-как существовать между двух миров, оказывают людям серьезную услугу, помогая им устанавливать подобные связи.

Мы уже привыкли, что политики говорят не так, как нормальные люди, изъясняясь бойкими и отточенными афоризмами в оригинальном стиле. Мы не задумываемся над этим явлением, а ведь такая форма коммуникации, подобно языку таблоидов и партийной литературе, не похожа ни на обыкновенную речь людей на улице, ни на язык реальных политических дискуссий. Ее задача - в том, чтобы оставаться неподконтрольной этим двум основным разновидностям демократического дискурса.

Отсюда возникает несколько вопросов. Полвека тому назад население в среднем было менее образованным, чем сегодня. Было ли оно в состоянии понимать предназначенные для его ушей политические дискуссии? Несомненно, что оно более регулярно участвовало в выборах по сравнению с последующими поколениями, а во многих странах постоянно покупало газеты, обращавшиеся к нему не на столь примитивном уровне, и готово было платить за них более высокую долю своих доходов, чем платим мы.

Чтобы разобраться в том, что произошло за истекшие полвека, необходимо рассмотреть этот процесс в более широкой исторической перспективе. Поли-тики, в первой половине века застигнутые врасплох сперва призывами к демократии, а затем и ее реалия-ми, старались придумать, как им следует обращать-ся к новой массовой общественности. В течение какого-то времени казалось, что лишь такие манипуляторы и демагоги, как Гитлер, Муссолини и Сталин, владеют секретом власти, приобретенной путем коммуникации с массами. Неуклюжесть попыток говорить с массами ставила демократических политиков примерно в равные дискурсивные условия с их электоратом. Но затем рекламная индустрия США начала оттачивать свое мастерство, добившись особенных успехов благодаря развитию коммерческого телевидения. Так умение убеждать стало профессией. До сих пор большинство ее представителей посвящают себя искусству продажи товаров и услуг, однако политики и прочие из числа тех, кто использует убеждение в своих целях, с готовностью шли следом, подхватывая инновации рекламной индустрии и добиваясь максимального сходства своего занятия с торговлей, чтобы извлечь как можно больше выгоды из новых методов.

Мы уже настолько привыкли к этому, что по умолчанию воспринимаем партийную программу как «товар», а в политиках видим людей, «впаривающих» нам свое послание. Но на самом деле все это совсем не так очевидно. Теоретически были доступны и другие успешные механизмы обращения к большому числу людей, используемые религиозными проповедниками, школьными учителями и популярными журналистами, пишущими на серьезные темы. Поразительный пример последнего мы видим в лице британского писателя Джорджа Оруэлла, который стремился превратить массовую политическую коммуникацию и в разновидность искусства, и в нечто весьма серьезное. С 1930-х по 1950-е годы в британской популярной журналистике было весьма распространено подражание Оруэллу, которое сейчас практически сошло на нет. Популярная журналистика, как и политика, начала строиться по образцу рекламы: очень короткие сообщения, почти не требующие концентрации внимания, и использование слов для создания ярких образов вместо аргументов, обращенных к разуму. Реклама - это не рациональный диалог. Она не доказывает необходимость покупки рекламируемой продукции, а связывает последнюю с конкретной образной системой. Рекламе невозможно возразить. Ее цель - не вовлечь вас в дискуссию, а убедить сделать покупку. Использование ее методов помогло политикам решить задачу коммуникации с массами, но отнюдь не пошло на пользу самой демократии.

В дальнейшем деградация массовой политической коммуникации проявилась в растущей персонализа-ции электоральной политики. Прежде избирательные кампании, тотально завязанные на личность кандидата, были характерны для диктатур и для электоральной политики в обществах со слаборазвитой системой партий и дискуссий. За некоторыми случайными исключениями (такими как Конрад Аденауэр и Шарль де Голль), они гораздо реже встречались в демократический период; их широкое распространение в наше время служит еще одним признаком перехода на другую ветвь параболы. Восхваление мнимых харизматических качеств партийного лидера, его фото- и видеоизображения в красивых позах с течением времени все больше подменяют собой дискуссии о насущных проблемах и конфликтах интересов. В итальянской политике ничего подобного не наблюдалось до всеобщих выборов 2001 года, когда Сильвио Берлускони выстроил всю правоцентристскую кампанию вокруг своей фигуры, используя огромное количество своих портретов, на которых выглядел гораздо моложе своих лет, что составляло резкий контраст с традиционным партийно-ориентированным стилем, использовавшимся итальянскими политиками после свержения Муссолини. Вместо того чтобы использовать такое поведение Берлускони для резкой критики в его адрес, непосредственный и единственный ответ левоцентристов заключался в том, чтобы найти достаточно фотогеничную личность среди своего руководства и постараться сымитировать кампанию Берлускони настолько, насколько это возможно.

Еще более явной была роль личности претендента на поразительных губернаторских выборах 2003 года в Калифорнии, когда киноактер Арнольд Шварценеггер провел успешную кампанию, не имевшую политического содержания и основанную почти исключительно на факте его известности как голливудской звезды. На первых голландских всеобщих выборах 2002 года Пим Фортейн не только создал новую партию, целиком построенную вокруг его личности, но и назвал ее своим именем («Список Пима Фортей-на») - и та добилась столь поразительных успехов, что продолжала существовать, даже несмотря на его убийство незадолго до выборов (или благодаря этому). Вскоре после этого она развалилась из-за внутренних разногласий. Феномен Фортейна являет собой и пример постдемократии, и попытку дать на нее ответ. Он включал использование харизматической личности для оглашения расплывчатой и бессвязной политической программы, в которой отсутствовало четкое выражение чьих-либо интересов, кроме обеспокоенности недавним наплывом иммигрантов в Нидерланды. Она была обращена к тем слоям населения, которые утратили прежнее чувство политической идентичности, хотя и не помогала им найти его снова. Голландское общество служит особенно показательным примером стремительной утраты политической идентичности. В отличие от большинства других западноевропейских обществ, оно пережило утрату не только четкой классовой идентичности, но и ярко выраженной религиозной идентичности, которая до 1970-х годов играла ключевую роль в поиске голландцами своей специфической культурной, а также политической идентичности в рамках общества.

Однако, хотя отмирание подобных видов идентичности приветствуется некоторыми из тех, кто, подобно Тони Блэру или Сильвио Берлускони, пытается сформулировать новый, постидентичностный подход к политике, движение Фортейна одновременно выражало неудовлетворенность именно таким состоянием дел. Значительную часть своей кампании фортейн строил на сожалениях об отсутствии ясности в политических позициях большинства других голландских политиков, которые, по его (достаточно истинным) утверждениям, пытались решить проблему возрастающей расплывчатости самого электората, обращаясь к какому-то невнятному среднему классу. Апеллируя к идентичности, основанной на враждебности к иммигрантам, Фортейн был не слишком оригинален - подобное явление стало почти повсеместной чертой в современной политике. К этому вопросу мы еще вернемся.

Являясь одним из аспектов отхода от серьезных дискуссий, заимствования у шоу-бизнеса идей о том, как повысить интерес к политике, усиливающейся неспособности современных граждан определить свои интересы, а также возрастающей технической сложности проблем, феномен персонализации может быть истолкован как ответ на некоторые проблемы собственно постдемократии. Хотя никто из участников политического процесса не собирается отказываться от модели коммуникации, позаимствованной из рекламной индустрии, выявление отдельных примеров ее использования равнозначно обвинениям в нечистоплотности. Соответственно, политики приобретают репутацию людей, абсолютно не заслуживающих доверия в силу самой своей личности. К тем же последствиям ведет усиленное внимание СМИ к их личной жизни: обвинения, жалобы и расследования подменяют собой конструктивную общественную деятельность. В результате избирательная борьба принимает Форму поиска личностей с твердым и прямым характером, но этот поиск тщетен, так как массовые выборы не дают информации, на основе которой можно делать подобные оценки. Вместо этого одни кандидаты создают себе образ честного и неподкупного политика, а их противники лишь с еще большим усердием роются в их личной жизни с целью найти доказательства обратного.

ФЕНОМЕН ПОСТДЕМОКРАТИИ

В последующих главах мы изучим как причины, так и политические последствия сползания к постдемократической политике. Что касается причин, они носят сложный характер. В их числе следует ожидать энтропию максимальной демократии, однако встает вопрос - чем заполняется возникающий при этом политический вакуум? Сегодня самой очевидной силой, делающей это, является экономическая глобализация. Крупные корпорации нередко перерастают способность отдельных национальных государств осуществлять контроль за ними. Если корпорациям не нравится регулирующий или фискальный режим в одной стране, они угрожают перебраться в другую страну, и государства, нуждаясь в инвестициях, все сильнее соперничают в готовности предоставлять корпорациям наиболее благоприятные условия. Демократия просто не поспевает за темпом глобализации. Максимум, что ей под силу, - работа на уровне некоторых международных объединений. Но даже важнейший из них - Европейский Союз - просто неуклюжий пигмей по сравнению с энергичными корпоративными гигантами. К тому же по самым скромным стандартам его демократические качества крайне слабы. Некоторые из этих моментов будут рассмотрены в главе II, когда пойдет речь о минусах глобализации, а также о значении отдельного, но родственного явления- превращения компании в институт, - влекущего за собой определенные последствия для типичных механизмов демократического управления и, соответственно, роли этого явления в переходе на другую ветвь демократической параболы.

Наряду с усилением глобальной корпорации и компаний вообще мы видим, как снижается политическое значение простых трудящихся. Это отчасти связано с изменениями в структуре занятости, которые будут рассмотрены в главе III. Упадок тех профессий, в которых возникли трудовые организации, придававшие силу политическим требованиям масс, привел к фрагментированности и политической пассивности населения, не способного создать организаций, которые были бы выразителями его интересов. Более того, закат кейнсианства и массового производства снизил экономическое значение масс: можно сказать, что рабочая политика также вышла на другую ветвь параболы.

Такое изменение политического места крупных социальных групп имело важные последствия для взаимоотношений между политическими партиями и электоратом, особенно заметно сказавшись на левых партиях, которые исторически являлись представителями групп, снова выталкиваемых на обочину политической жизни. Но, поскольку многие текущие проблемы касаются массового электората вообще, вопрос ставится намного шире. Партийная модель, разработанная для эпохи расцвета демократии, постепенно и незаметно превратилась в нечто иное - в модель постдемократической партии. Об этом речь пойдет в главе IV.

Многие читатели, особенно к моменту дискуссии в главе IV, могут указать на то, что я рассматриваю исключительно политический мир, замкнутый сам на себя. Так ли уж важно для простых граждан, какие люди населяют коридоры политического влияния? Не имеем ли мы дело с куртуазной игрой, не влекущей за собой реальных социальных последствий? На эту критику можно ответить обзором различных политических сфер, демонстрирующим, насколько возрастающее доминирование деловых лобби над большинством прочих интересов исказило проведение государством реальной политики, с соответствующими реальными последствиями для граждан. Объем нашей работы позволяет уделить место лишь одному примеру, и, соответственно, в главе V мы обсудим: влияние постдемократической политики на такую злободневную проблему, как организационная реформа общественных услуг. Наконец, в главе VI мы зададимся вопросом о том, можно ли что-нибудь поделать с описанными нами тревожными тенденциями.

В этом высказывании Дж. Б. Шоу затрагивает проблему влияния политической культуры на характер демократии. Уровень политического сознания граждан, их опыт общественного участия, традиции и уровень правовых знаний определяют функционирование демократического режима.

Проблема становления и развития демократии сопровождала человечество с самого ее появления в городах-полисах до наших дней.

Это слово происходит от греческого “власть народа». Таким образом, демократия - политический режим, при которой источником власти является народ, а не монарх или аристократы. На первый взгляд, все просто, но на деле далеко не так. Как отмечал Дэвид Хелд, каждое слово в определении демократии вызывает вопросы. Ответы на эти вопросы давались в зависимости от времени и от типа общества.

Начнем со слова народ. Это понятие в каждую эпоху наполнялось разным содержанием. Но в современном обществе его чаще понимают как граждан, обладающих активным избирательным правом и принимающих участие в политической жизни общества.

Качество «человеческого материала» или народа определяется, в первую очередь, политической культурой общества. Габриэль Алмонд и Сидней Верба называли ее гражданской культурой. Они выдели три основных типа политических культур: патриархальную, подданническую и активистскую (культуру участия, партиципаторную). Применительно же к демократии следует отметить, что с ней совместим лишь определенный тип политической культуры. Она может утвердиться только на почве гражданской политической культуры, сочетающей в себе как активистскую, так и подданническую культуры, так как демократии необходимо участие в политике, способность править с одной стороны, и подчинение закону с другой. Не меньшую роль в становлении демократии играет уровень развития гражданского общества, то есть совокупности общественных отношений вне рамок властно-государственных и коммерческих структур, но не вне рамок государства как такового. Пока в сознании граждан не утвердится четких представлений о своих правах, пока население не захочет их отстаивать, нельзя говорить о демократии как таковой. Являясь основополагающими, социальные факторы не могут существовать изолированно от других. Только совокупность экономических, социальных, политических и духовных условий может служить благотворной почвой для формирования демократии.

По причине того, что демократия может утвердиться на основе определенного политического мышления, можно сделать вывод, что декларация политических свобод вовсе не значит, что политический режим можно назвать настоящей демократией. Множество государств с декларативными правами и свободами можно назвать авторитарными, так как действительная и полная власть принадлежит не народу, а узкой группе людей- политической элите. Такой была советская демократия. В СССР была конституция, и даже несколько, где были прописаны многие права и свободы. Однако в современное время вряд ли кто-нибудь будет утверждать, что СССР был демократическим государством. Советское общество глубоко отличалось от обществ Стран Западной Европы с ее многолетними традициями индивидуалистической культуры. Резкое падение уровня жизни населения скомпрометировало демократию в его глазах. Поэтому и до сегодняшнего дня демократия в России еще не достигла того уровня, который провозглашен Конституцией. Наша демократия еще находится на этапе своего утверждения. На примере нашей страны можно показать особое значение политической социализации, как приобщения к политической культуре. Она не может войти в культуру населения за короткий срок, но это возможно только в случае планомерной и совместной работе государства и гражданского общества. По причине несоответствия реальных условий и провозглашенных ценностей, в настоящее время в политической науке появляются термины, обозначающие гибридные режимы, то есть режимы, сочетающие в себе как признаки авторитарного государства, так и демократического. Таковыми являются диктабланда, демократура. В тех случаях, когда правительство уступает некоторые индивидуальные права без согласия на подотчетность гражданам, возникает гибридный режим, который получил название диктабланда. В тех же случаях, когда выборы проводятся, но при условиях гарантированной победы правящей партии, исключения определенных общественно-политических групп из участия в них, или при лишении выбранных граждан возможности подлинного управления, был предложен неологизм демокрадура.

Другая ситуация наблюдается в современной Европе. Головокружительный промышленный и эконмический рост XX-го столетия привел к тому, что социально-экономическое благополучие и утверждение общества потребления. А это означает все новые и новые поколения граждан не успевают усвоить демократическую политическую культуру. В результате население, привыкшее к «хорошей жизни» с самого детства полагает все блага как свою собственность, как само собой разумеющееся. Такие обстоятельства не могут не бередить аппетиты масс, которые в принципе могут расти бесконечно. Не понимая истинного смысла демократии, они устанавливают всеобщую и неограниченную свободу, фактически насаждая ее. Массы настолько всесильны, практически свели на нет само понятие оппозиции. По классификации Габриэля Алмонда и Сиднея Вербы, европейскую гражданскую культуру можно отнести к активистской. Массовый человек беспрепятственно вторгается во все сферы общества, не чувствуя свою неспособность к подобной деятельности. Но если население является массой, то и правительство является массовым. Государство, правительство живут сегодняшним днем, без жизненной программы. В современной политической литературе появился новый термин, который наилучшим образом отражает ситуацию в Европе, - тоталитарный либерализм. При таком политическом режиме свобода понимается как отсутствие ограничений, также происходит возвеличивание собственных желаний над общественными и всевозможное показное демонстрирование демократичности. На столько человек открылся миру, что за ним легко наблюдать. В США и в Европе не фоне усиления угрозы международного терроризма и проблемы мигрантов возрастали роль спецслужб и контроль через компьютерные сети за настроениями и поведением граждан. Другой гранью современного общества является все больше распространяющийся абсентеизм, сведение роли народа в управлении государством до выборов. В XXI веке население настолько привыкло к хорошей жизни, что многие, можно сказать, устали от вовлеченности в политику и считают, что правительство должно само все делать. Такие настроения повлекли за собой трансформацию традиционных демократических институтов, кризис идентичностей, отказ от многих положений классической демократии. Демократию современного типа К. Крауч назвал постдемократией- ситуацию, когда заинтересованное сильное меньшинство активно вливается в политику, берет ее в свои руки, когда элиты манипулируют народными требованиями в своих интересах.

Таким образом, можно судить, что такие понятия, как политическая культура и политическая социализация являются важными основами для формирования электората в современной демократии. Так, движение к демократии тормозит целостная, тоталитарная культура. Демократии враждебна и культура, отводящая государству роль «ночного сторожа». И напротив, ей благоприятствует открытая политическая культура, допускающая политический плюрализм.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) -