Митрополит сурожский антоний о молитве. Ступени

Владыка Антоний Сурожский не писал молитвы специально - но порой, когда в многочисленных беседах и проповедях он обращался к пастве, у него вырывались слова молитв - словно приоткрывалась завеса его непрестанного и сокровенного разговора с Богом. собраны фрагменты живого обращения к Богу известного православного пастыря и проповедника.

Господи, я знаю, что Ты тут - и я тут, по Твоей милости Ты мне даешь стоять перед Собой, даже если я не ощущаю Твоего присутствия, но я знаю, что Ты тут, и это для меня предельное счастье, и благословение, и радость. И я с Тобой буду говорить, буду все Тебе говорить, всю душу изливать, все мысли, все чувства, буду искать Твоей воли во всем, и не уйду, не уйду, Господи, даже если Ты годами не дашь о Себе знать.

***

Владычица! Какое это чудо! Я недостоин к Тебе подойти, а Ты мне позволяешь быть в Твоем присутствии! Ты здесь! Господи, Ты здесь! Я могу молчать в Твоем присутствии, потому что без слов совершается глубинное общение между нами и без слов Твоя благодать пронизывает мое сердце, проникает мой ум, преображает меня, делает меня иным.

***

Господи, Господи! Ты нам повелел прийти, Ты послал Своих ангелов нас призвать, Ты послал пророков, Ты нам дал Евангелие, Ты нас Сам звал и звал, и мы на этот зов откликнулись - но смотри, в каком виде мы пришли! Растратили всю первозданную нашу красоту, все растратили, лохмотья покрывают грязное, оскверненное тело, душа изныла - ничего от нас не осталось, - как же нам войти, Боже, в Твое Царство? Как переступить этот порог чистоты? Даже как мытарь я не могу сказать: «Помилуй мя», потому что поздно, измениться я больше не могу… Как войти мне в область святую, в область Божию?

Господи, хоть мое сердце и каменное, хоть колеблются мои помраченные мысли, хоть моя воля устремлена ко злу, хоть моя плоть сейчас горит - я хочу Твоей победы во что бы то ни стало, любой ценой; победи меня, покори меня, разбей меня - но спаси!

***

Господи! Соедини нас с Собой так же тесно, так же совершенно, как веточка, привитая на жизнь подающее дерево, соединяется с ним. Даруй нам быть заедино с Тобой, Господи, так, чтобы Твоя жизнь вливалась в нас, Твое Божество пронизывало нас, Твоя святость наполнила нас, Твоя чистота стала нашей чистотой.

***

Господи, благослови меня войти в новый день, который до этого никогда не существовал, который, как белоснежная равнина, лежит передо мной. Дай мне вступить в эту равнину и проложить след, который не был бы кривым и недостойным меня и Тебя. Благослови меня; ночью я спал, как будто я был мертв, а теперь я словно воскрес и вступаю в новую жизнь.

***

Господи, приди! Путь твое присутствие принесет мир, дай нам мир, которого мир не может дать, благослови тех, кто ненавидит друг друга, даруй им мир, который побеждает всякую ненависть.

Митрополит Сурожский Антоний (Блум)

О Молитве Господней (Отче наш") 320

О Молитве Господней, казалось бы, говорить нечего. Мы все ее употребляем, с детства знаем, она постоянно нам попадается в службах, и мы к ней естественно обращаемся, отчасти из-за ее изумительной стройности и красоты, отчасти - зная, что это молитва, которая нам дана Самим Спасителем Христом, и поэтому она святыня для нас, это Его собственная молитва, которой Он с нами поделился (Мф 6:9-13; Лк 11:2-4). Я думаю, что мы должны помнить, когда молимся этой молитвой: это молитва Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, которая выражает все Его сыновство (и многое другое, что к этому ведет, - к чему я вернусь).

Мне Молитва Господня представляется как бы разделенной на две части.

Первая - призывание: Отче наш и три прошения.

Эти три прошения ясно представляют собой молитву сыновства, но не нашего относительного сыновства - мы ведь блудные дети нашего Небесного Отца, мы - колеблющиеся, ищущие, а это - слова, которые мог сказать только совершенный Человек, который есть и совершенный Бог. Это молитва сыновства в полном смысле этого слова. А затем идут прошения, которые, как мне кажется, к этом сыновству ведут или которые могут служить путеводной звездой к тому, чтобы вырасти в это сыновство. И вот я попробую вам сказать нечто об этих двух частях.

Первое, что меня поражает, что меня удивляет в себе, удивляет и в других: когда мы говорим: Отче наш, мы всегда думаем, что это молитва, которая нас всех, верующих, православных или прихожан одного храма, или членов одной семьи, выражает вместе, и я до сих пор не встречал никого, кто бы ощутил, что, когда Христос нам сказал: Отче наш, Он говорил о том, что это Отец Его - и наш, этим как бы предваряя момент, когда позже, в течение евангельской истории, Он Своих учеников назвал братьями Своими. Это замечательная вещь, это потрясающая вещь, потому что, если бы речь шла о том, что мы признаем отцовство Божие для нас, это было бы уже так много, но когда мы думаем, что это отцовство включает Единородного Сына Божия, что отцовство в этом призывании ставит нас и Его в одно и то же положение по отношению к Богу Отцу, это нечто, как мне кажется, такое потрясающее, такое глубокое…

Отцовство имеет особенные свойства. Отец - это тот, кто является источником нашей жизни. Отец - это тот, кто эту жизнь в нас воспитывает, но воспитывает строгим требованием безграничной любви, кто ни на какие компромиссы не готов идти и требует от нас, чтобы мы были тем, к чему мы призваны, кто не удовлетворяется ничем в нас, что ниже нашего достоинства. К примеру, возьмите притчу о блудном сыне (Лк 15:11-32). Вы помните, как блудный сын, опомнившись, идет обратно к отчему дому. И по дороге он повторяет для себя - не то что заучивает наизусть, но в его душе плачет молитва: Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим, прими меня как одного из твоих наемников… Это плач души, это не повторение того, что он скажет отцу, - он это чувствует все время и идет к отцу, несмотря на свою недостойную жизнь. Хоть он недостоин, но он знает, что отец остался отцом, что его любовь не поколебалась, даже когда сын ему сказал: я не могу дождаться момента твоей смерти для того, чтобы начать жить. Давай сговоримся: умри для меня, дай мне ту долю богатства, которую я получил бы после твоей физической смерти, уговоримся, что тебя нет больше. Даже тогда отец не обмолвился ни одним упреком, а просто дал ему его долю имущества и отпустил с миром. И вот, вспоминая это, юноша идет домой именно к отцу - не к судье, не к чужому человеку, не в надежде, что его «может быть» примут. Это слово «отец» значит, что у него надежда еще не умерла. Но обратили ли вы внимание, что, когда он перед лицом отца хочет произнести свою исповедь, отец ему не дает сказать последние слова. Сын произносит: Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим… - и тут его отец прерывает: сын или дочь могут быть недостойными детьми своего отца или матери, но никаким образом не могут перестроить свои отношения на отношения достойных наемников или рабов. Отец не может его принять как наемника, как раба, он его может принять только как сына: кающегося - да, недостойного по своему поведению - да, но как сына и не иначе. И вот страшно для нас важно, что Бог никогда не примирится с тем, чтобы мы были ниже своего уровня. Это - отцовство Божие. И когда в этом контексте мы думаем о том, что Христос нам дает эту молитву и говорит: Отче наш, то перед нами вдруг вырастает образ того, что мы собой должны бы представлять. Если мы действительно братья и сестры Единородного Сына Божия, ставшего Сыном Человеческим, то вот мера нашего человечества - не меньше. Мы должны быть иконами Христа и больше, чем иконами: мы должны так сродниться со Христом, чтобы все, что можно сказать о Христе в свое время, когда все будет завершено, могло бы быть сказано о нас. И это не легкомысленное замечание с моей стороны, потому что есть место в писаниях святого Иринея Лионского, где он говорит (это не точная цитата, но мысль его я передаю), что, когда придет конец времен, все человечество в единении с Единородным Сыном Божиим силой Святого Духа станет Единородным Сыном Божиим. Грань между Единородным Сыном Божиим и детьми Божиими по благодати сотрется, потому что наше единство со Христом будет всечеловечеством перед лицом Божиим, и в центре этого спасенного и достигшего своей полноты всечеловечества, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), - имя Иисуса Христа.

Таким образом, когда мы говорим: Отче наш , мы должны понимать, что берем на себя это непостижимое призвание и готовность на это непостижимое состояние, что мы не только братья и сестры Христовы по человечеству, но что ничто меньшее, чем полнота образа Христа, недостаточно, чтобы мы были полностью самими собой. Это требует многого. Это не просьба к Богу, чтобы Он сделал для нас то, чего мы не делаем ни для себя, ни для Него, - это призыв к тому, чтобы мы были героичны в искании той полноты, которой, конечно, мы не можем достигнуть своими силами, но которая является нашим призванием, и мы не имеем права о себе думать ниже этого, мы должны быть достаточно смиренны, чтобы принять это величие и склониться перед ним - да, но и выполнить его. А если поставить вопрос о том, каким образом это можно сделать, я на это отвечу словами, которые Господь сказал апостолу Павлу, когда тот просил силы для того, чтобы осуществить свое дело. Господь ему сказал: Довольно тебе благодати Моей, сила Моя совершается в немощи (2 Кор 12:9).

И конечно, немощь, о которой здесь говорится, не наша лень, не наша косность, не наше малодушие, но это та тварная хрупкость, которая делается прозрачной для воздействия Божества, которая делается гибкой в руке Божией, когда мы Богу отдаемся с верой, доверием, в послушании. Так что, как Спаситель сказал в Евангелии, невозможное человеку возможно Богу (Лк 18:27). И поэтому мы должны верить, что это возможно. Опять-таки, Павел говорит: все мне возможно в укрепляющем меня Господе Иисусе Христе (Флп 4:13). Так что тут и призвание, которое сверх наших сил, и уверенность, что мы можем вырасти в меру этого призвания - вырасти не органически, а подвижнически, это требование, которое перед нами ставится.

И эти слова - простые, такие привычные: Отче наш - нас вдруг ставят перед лицом нашего братства со Христом и непостижимым величием нашего призвания, и уверенностью, что это призвание может быть исполнено силой Божественной благодати, если только мы отдадим себя Богу именно, как я сказал, гибкостью, прозрачностью, послушанием.

И тут я хотел бы сказать, что послушание не есть повиновение, порабощение, оно - состояние человека, который всеми силами своего существа - и ума, и сердца, и всего - прислушивается: к голосу своей совести, к слову евангельскому, к таинственному голосу Святого Духа, Который воздыханиями неизреченными говорит в нем или минутами с ясностью учит его говорить небесному Отцу Авва, Отче (Рим 8:15, 26).

А дальше идут прошения. Отче наш, Иже еси на небесех - на этом и останавливаться не стоит в том смысле, что ясно: мы не говорим, что Бог живет где-то над тучей или в пространственном положении; небо - это то место, где Бог есть, так же как древний шеол, древний ад, каким он был до сошествия туда Самого Христа, был местом всеконечного, безнадежного разлучения от Бога. Значит, мы говорим опять-таки о том, откуда пришел Христос, куда Он вернулся вознесением и где мы потенциально находимся. Вы ведь наверно помните то место у апостола Павла, где он говорит, что наша жизнь сокрыта со Христом в Боге (Кол 3:3). Он - Всечеловек; каждый из нас, все мы вместе в Нем как бы уже находимся как возможность или, вернее, как постоянное врастание в эту тайну, поэтому мы можем смотреть на престол Божий и видеть на нем подлинно, истинно Человека. Об этом Иоанн Златоуст говорит: если вы хотите знать, что такое человек, не смотрите в сторону царских престолов или палат вельмож: поднимите глаза к престолу Божию и увидите одесную Бога и Отца - Человека в полном смысле. Но когда мы Его видим, мы видим то, чем мы призваны быть. И мы не имеем ни права, ни возможности на себя смотреть иначе: это наше призвание, это воля Божия о нас. Бог в нас настолько верит, что Он нам дает такое призвание.

Я помню одного «культурного» человека, который очень простому священнику объяснял, что он, конечно, не может верить, потому что чего только не изучал: и богословие, и философию, и историю изучал… Священник был простенький, бывший деревенский священник, попавший за границу. Он на него посмотрел и говорит: «А разве важно, что ты в Бога не веришь? Какой Ему вред от этого? А вот замечательно то, что Бог в тебя верит». Вот наше положение: Бог в нас верит, и, значит, мы можем быть спокойны; только отзовись на эту веру послушанием, то есть слушанием всем существом того, что Он имеет сказать , - и это исполнится.

И вот - Да святится имя Твоё.

Святится - с одной стороны, от слова свят, с другой - говорит о сиянии. Я сейчас не путаю оба слова, но когда мы говорим о святыне, мы говорим о чем-то, что преисполнено света. Аз есмь свет миру (Ин 8:12), вы посланы как свет в этот мир (Мф 5:14). И так просто было бы понять значение этих слов, если бы мы просто к ним подходили. Именно: представьте себе, какая была бы реакция каждого из нас, если имя самого любимого нами человека употребляли бы в грязной шутке или каким-нибудь порочащим образом, какое было бы в нас возмущение и больше того - какая была бы нестерпимая боль: имя моей матери так употребляют, имя моей родины так употребляют, имя того, что для меня - святыня, так употребляют. В этом вся простота этого прошения. Если бы для нас Бог был не самым любимым (мы ведь не можем похвалиться тем, что любим Бога больше, чем родителей, родных, детей), но если бы мы любили Его хоть сколько-то, нам было бы невыносимо, что имя Божие произносится в контексте, недостойном Его. Это мы встречаем в истории. Два примера я вам могу дать.

В Сибири в старое время было племя (есть ли сейчас - не знаю), которое не имело слова для Бога, потому что они считали, что Его нельзя назвать, что это слишком святое Существо, чтобы Ему дать земное имя. И они были правы, потому что только воплотившийся Бог мог получить земное имя Иисус. И когда они в разговоре хотели обозначить Бога, они делали паузу и поднимали руку к небу, указывая, что они говорят «о Нем», но имени Ему они не давали.

Второе: есть замечательное место в писаниях Маймонида, еврейского писателя XII века, об имени Божием. Он говорит, что в древнееврейской традиции имя и существо совпали.

Нельзя произносить имя Божие даже в богослужении всенародно, потому что не каждый может понести эту тяжесть или преклониться должным образом перед этой святыней321. Вот то чувство, которое продиктовано еврейским ощущением имени Божия и которое мы можем понять из этих примеров, вот что такое имя дорогого человека. Но узнав, что значит беречь, оберегать имя любимого человека, мы можем соответственно учиться - и всю жизнь учиться - относиться к имени Божию именно с таким чувством, что это святыня и что сказать «Бог», сказать «Иисус», сказать «Господь» это не просто кличку произнести: это молитвенное призывание, которое говорит о Нем, так же как имя любимого человека говорит о нем, - нельзя его трепать. Поэтому вот к чему мы призваны: в полном смысле слова только Господь Иисус Христос мог произнести имя Божие с совершенной чистотой сердца, ума, уст, воли, плоти, всего Своего существа. Мы можем произносить эти слова во Христе, бережно, с трепетом, не употребляя слишком легко такие слова, от которых бесы дрожат и перед которыми мы не благоговеем. Ведь страшно подумать, что перед именем Иисусовым склоняется всякое колено (Флп 2:10), кроме нас, верующих христиан. Иоанн Златоуст где-то говорит, что, когда мы произносим имя Спасителя Христа, бесы отходят от нас в ужасе, а мы произносим его без ужаса. Как это жутко и какую ответственность мы берем на себя, зная это имя, потому что мы ведь знаем имя Отец и знаем его через Единородного Сына, и знаем земное имя для Бога: Иисус, «спасение». Мы можем эти слова произносить, и таких слов достаточно для того, чтобы весь мир дрожал - кроме нас… Да святится учит нас: береги его, как святыню, это больше, чем икона, это больше, чем имя любимого человека. Мы не дадим икону на поругание, а о Боге говорим с такой легкостью.

И затем: Да приидет Царствие Твоё.

Знаете, часто у нас при молитве такое чувство, что мы призываем Бога к тому, чтобы Он сделал что-то. Я как-то говорил проповедь в англиканском храме и сказал: вы молитесь Богу за все нужды мира, словно вы Богу напоминаете все то, что Он должен был сделать и не исполнил. И действительно: мы часто молимся, как нищий, который протягивает руку, тогда как Бог нам поручил Царство (Лк 22:29), Он нас поставил на земле для того, чтобы строить это Царство. Когда мы говорим: Да приидет Царствие Твое, это не значит «Приди Ты, Господи, умри вновь на кресте» или «Приди победителем и сокруши врагов». Это слишком легко. «Тебе крест - нам слава». И не думайте, что это просто кощунственное замечание с моей стороны.

Возьмите рассказ о том, как на пути в Иерусалим перед Христом предстали Иаков и Иоанн (Мк 10:35-40). Спаситель только что говорил прямо - сжато, но трагично - о грядущем Своем страдании. И с чем идут Иаков и Иоанн к Нему? «Когда Ты воскреснешь, дай нам сесть по правую и левую руку от Тебя». То есть: Ты сделай Свое, пройди через Страстную седмицу, умри на кресте, победи смерть, воскресни - и тогда мы соберем плоды от твоего страдания.

Ведь мы это тоже говорим - не этими словами, но своим поведением, когда просим: сделай, Господи! Дай, Господи! А сами стоим с открытыми руками, ожидая подачки, а не дара. А Господь нас послал в мир строить Царство Божие.

Все человечество строит какой-то град, общество; каковы бы ни были политические системы, каждая группа или масса людей строит сколько-то гармоничное общество. Но когда мы говорим о граде человеческом, мы не можем примириться ни с чем меньшим, чем с таким градом, первым гражданином которого может быть Человек Иисус Христос (Рим 5:15), воплощенный Сын Божий. И поэтому мы должны строить со всеми людьми то, что по-человечески можно строить, но знать, что это - только костяк, что этот град человеческий слишком мал, в нем нет достаточной широты, достаточной глубины и достаточной святости, чтобы Иисус из Назарета, Сын Божий, был бы в нем первым Гражданином. В посланиях апостола Павла говорится, что наша родина, град наш - на небесах (Флп 3:20), и один английский богослов перевел это: «Мы - авангард Царства Божия»322. Да, наша родина там, где Господь: душой, молитвой, любовью, призванием мы там, но мы посланы в мир для того, чтобы строить именно град человеческий, который был бы градом Божиим. И это наша ответственность.

Поэтому, когда мы говорим: Да приидет Царствие Твое, - мы не только просим Бога о том, чтобы оно пришло, мы просим, чтобы Его благодатью мы стали верными строителями этого Царства. А верные строители строят за свой счет, то есть той ценой, которой Христос строил. Помните, в том примере, который я раньше дал, Христос спрашивает Иакова и Иоанна: готовы ли вы пить Мою чашу? Готовы ли вы креститься Моим крещением? - что в переводе с греческого значит: готовы ли вы погрузиться, с головой уйти в тот ужас, в который Я теперь вступаю? Это наше призвание, и это не жуткое призвание, потому что крест, который в тот момент был страшным, ужасающим орудием смерти, убийства, стал знаком победы.

Когда Христос говорит нам: забудь про себя, возьми свой крест, следуй за мной (Мк 8:34), - Он нам больше не говорит: иди только на Голгофу. Он, воскресший и победивший, нам говорит: не бойся, возьми весь крест жизни твоей и следуй за Мной, потому что Я весь путь прошел, Я проторил его, Я все испытал; ты можешь за Мной идти без страха, потому что все Я уже знаю и тебя не поведу на поражение. А тем не менее путь наш крестный. Если мы хотим кому-нибудь принести дар жизни, мы можем его принести, только отдавая свою жизнь. И когда я говорю «отдавая жизнь», это не значит - умирая физически, но - каждый день, каждую минуту зная: я посланник Божий и должен свое «я», все, что у меня есть, истощить, отдать каждому голодному и нуждающемуся. Я говорю не о физических дарах только, а обо всем, что мы можем дать: знание правды Божией, любовь Божию, надежду - там, где нет надежды, радость - там, где нет радости, и так далее. Так что эта молитва нас больше обязывает, чем обнадеживает в том смысле, что, когда мы говорим: Да приидет Царствие Твое, мы на себя берем обязательство; мы знаем, что Господь верен, что Он будет с нами, но Он от нас ожидает того, что в Свое время сделал Сам для нас.

Слова Да будет воля Твоя , думаю, надо понимать так же.

Потому что мы часто лицемерим (может быть, не вы, но я - лицемерю) вот в чем: мы часто Бога просим о чем-то, чего хотим: «Да будет воля моя, Господи», - но мы себя страхуем и кончаем молитвой: Да будет воля Твоя … И таким образом, что бы ни случилось, молитва исполнена: если по-моему вышло, тем лучше, а если по-Божьи - я же Его просил об этом. Значит, я победил по всей линии. Нет, этого недостаточно, этого мало. Когда мы говорим: Да будет воля Твоя, это значит, что мы берем на себя труд познавать эту волю, жить этой волей, проводить ее в жизнь. А воля Божия - спасение мира, воля Божия - все, что содержится в понятии жертвенной, крестной, отдающей себя, уязвимой, беззащитной любови - ради того, чтобы другой человек мог жить, ожить, вырасти в полную меру. Вот некоторые черты этих первых прошений, но в совершенстве их может произнести только Господь. Он нам говорит, что Царство Божие внутри нас (Лк 17:21). В Нем полнота Царства Божия. В нас мы его должны водворить, мы должны Христа посадить на престол внутри себя, чтобы Он был Царем и Господом всей нашей жизни: мыслей, чувств, желаний, движений, действий. Но Он может сказать полностью: Да будет воля Твоя, потому что исполняет не Свою волю, но волю пославшего Его Отца (Ин 6:38). Эти прошения - чисто сыновние, и мы можем в них участвовать, только поскольку мы тесно и глубоко связаны с Господом Иисусом Христом. Мы связаны с Ним крещением, мы связаны с Ним даром Святого Духа в миропомазании, мы связаны с Ним причащением Святых Тайн Тела и Крови Христовых. И если употреблять другой образ, который употребляет апостол Павел: мы привиты к живой маслине (Рим 11:17), мы как умирающая ветка, которую садовник вдруг обнаружил и хочет привить, с тем чтобы она снова жила.

Подумайте о том, что происходит. Вот живет какой-то росток, пустил слабые корни в бедную почву. Этот росток неминуемо умрет, хотя временно тянет из земли немножко жизни. И вдруг приходит садовник и ножом отрезает его от корней, и этот росток уже не может питаться даже тем малым, что ему земля давала. Течет из него жизнь; он ближе к смерти, чем когда был в земле. Но этим не кончается. Садовник идет к животворной маслине, этим же ножом надрезает ее и рана к ране присоединяет умирающий росток к животворному стволу, и вся жизнь, все жизненные соки ствола начинают пробиваться в росток и наполнять его жизнью, которую он никак не мог получить от бедной почвы, где он был, которую он может получить только от Божественной жизни. Но помните: рана к ране. Христос-дерево тоже изранено, чтобы оно могло соединиться с ростком. И вот наша судьба. Каждый из нас путем крещения так привит ко Христу. Конечно, Христова жизнь пробивается постепенно, потому что росток-то не готов - каждый посмотри на себя, - но пробивается, пробивается, и рано или поздно этот росток начнет оживать жизнью животворного дерева, которое из него делает не нечто новое, а приводит в реальность, в расцвет все то, что могло в нем быть и что не осуществилось. В этом смысле мы уже соединены со Христом и уже дети Божии, а вместе с тем в нас только пробивается эта сила. Отец Георгий Флоровский мне говорил как-то, что в крещении в нас вкладывается семя жизни, но это семя должно быть защищено, его надо питать; когда начнет росток появляться, его надо поддерживать. Это не внезапное вторжение полноты вечной жизни, это постепенное возрастание, но в тот момент, когда эта вечная жизнь до нас дошла, мы уже как бы у цели. Воплощение Христово - уже конец мира в том смысле, что Бог и человек едины и цель достигнута в Нем, а раз в Нем, то уже зачаточно и в нас. Последнее свершение, когда Бог явится во славе и мы врастем в эту славу и тайну, уже начинается в момент, когда никто еще не знает эту тайну, кроме Спасителя Христа и Божией Матери. Вот первое положение.

Второй момент такой.

В какой-то мере мы уже Христовы, в какой-то мере мы уже обладаем жизнью Христа и можем быть в том обществе, в том мире, в котором живем, как бы телесным, воплощенным присутствием Спасителя. В нас Он живет не полностью, не так, как апостол Павел говорил: не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:20). К сожалению, я еще живу, и во мне Христос живет, как младенец или как подросток, который постепенно вырастает, чтобы наконец я стал тем, что Он есть. Однако это так. И поэтому наше присутствие в этом мире - это уже присутствие Христа. Когда христианин приходит куда бы то ни было, даже когда он об этом не думает, в нем приходит Спаситель Христос, потому что он крещен во Христа, он причащен Телу и Крови Христовым, и дары Божии неотъемлемы (Рим 11:29). Это так страшно - и так дивно, потому что, когда смотришь на себя, думаешь: как же это так?! Есть рассказ святого Симеона Нового Богослова о том, как, причастившись Святых Тайн, он вернулся в свою келью и говорит: я сижу в этой убогой келье на досках, которые мне служат и скамьей, и постелью, созерцаю дряхлое свое тело - я старик, я скоро умру, - гляжу на эти старческие руки и с трепетом и ужасом вижу члены тела Христова. Я причастился Тайн Божиих, и во мне, пронизывая меня, как огонь пронизывает железо, - Христос. И эта малюсенькая хижина, где я живу, - шире небес, потому что небеса не могут вместить Господа, а эта хижина в моем лице содержит Христа воплотившегося.

И это случается с каждым из нас - всякий раз, когда мы идем причащаться, с какой-то особенной интенсивностью. Но, как я уже сказал, дары Божии неотъемлемы, в нас остается все то, что мы получаем в причащении, в разрешительной молитве, в благодати Божией, которая изливается на нас свободно, когда Господь захочет того. Мы этого не замечаем, а другие порой замечают - и вот это потрясающе. Как может быть, что мы не видим того, что в нас происходит? - Потому что мы этого не ожидаем. Большей частью человек видит то, что он ожидает видеть, а мы не видим, потому что как-то забыли, что это так.

У меня есть племянница, которая собиралась выйти замуж за неверующего молодого человека. Он никогда не ходил в церковь, потому что считал, что не имеет права туда вступать, так как не верит ни во что: ни в Бога, ни в то, что там совершается, и он ее ждал снаружи. Как-то она причащалась. Он не знал об этом ничего, он просто знал, что она была в церкви. Они шли после службы, он - на расстоянии метра от нее. Она говорит ему: «Почему ты не возьмешь меня под руку?» Он ответил: «Не могу приблизиться. В тебе есть что-то такое величественное, что я не могу подойти ближе к тебе и, конечно, не могу тебя коснуться». Вот как человек чуткий, которому тогда было дано что-то ощутить, увидел то, что сама она не ощущала в такой же мере. Я сейчас не вдаюсь ни в какие объяснения, а просто вот вам факт.

Чудотворные слова: молитва антония сурожского книги в полном описании из всех найденных нами источников.

Читать онлайн “Молитва и жизнь” автора Митрополит (Сурожский) Антоний – RuLit – Страница 1

При публикации материалов в сети интернет обязательна гиперссылка:

Интернет-издание Электронная библиотека “Митрополит Сурожский Антоний” (mitras.ru/).

МОЛИТВА И ЖИЗНЬ

Молитва означает для меня личные отношения. Я не был верующим, затем внезапно открыл Бога, и сразу же Он предстал передо мной как высшая ценность и весь смысл жизни, – но в то же время и как личность. Думаю, что молитва ничего не означает для того, для кого нет объекта молитвы. Вы не можете научить молитве человека, у которого нет чувства Живого Бога; вы можете научить его вести себя в точности так, как если бы он верил, но это не будет живым движением, каким является подлинная молитва. Поэтому в качестве введения к этим беседам о молитве я именно хотел бы передать свою убежденность в личной реальности такого Бога, с Которым могут быть установлены отношения. Затем я попрошу читателя относиться к Богу, как к живому лицу, к соседу, и выражать это свое знание в тех же категориях, в каких он выражает свои отношения с братом или другом. Думаю, что это самое главное.

Одна из причин, почему молитва, общественная или частная, кажется столь мертвой или столь формальной, в том, что слишком часто отсутствует акт богопоклонения, совершающийся в сердце, которое общается с Богом. Каждое выражение, словесное или в действии, может быть помощью, но все это лишь выражение главного, а именно – глубокого безмолвия общения.

Из опыта человеческих взаимоотношений все мы знаем, что любовь и дружба глубоки тогда, когда мы можем молчать друг с другом. Если же для поддержания контакта нам необходимо говорить, мы с уверенностью и грустью должны признать, что взаимоотношения все еще остаются поверхностными; поэтому, если мы хотим молитвенно поклоняться Богу, то должны прежде всего научиться испытывать радость от молчаливого пребывания с Ним. Это легче, чем может показаться сначала; для этого нужно немного времени, немного доверия и решимость начать.

Однажды “Арский Кюре”, французский святой начала девятнадцатого века, спросил старого крестьянина, что он делает, часами сидя в церкви, по-видимому даже и не молясь; крестьянин ответил: “Я гляжу на Него, Он глядит на меня, и нам хорошо вместе”. Этот человек научился говорить с Богом, не нарушая тишину близости словами. Если мы это умеем, то можем употреблять любую форму молитвы. Если же мы захотим, чтобы сама молитва состояла в словах, которые мы употребляем, то безнадежно устанем от них, потому что без глубины молчания эти слова будут поверхностны и скучны.

Но каким вдохновляющими могут быть слова, когда за ними стоит безмолвие, когда они наполнены духом правым:

Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою (Пс. 50: 17).

Евангелие от Матфея почти с самого начала ставит нас лицом к лицу с самой сущностью молитвы. Волхвы увидели долгожданную звезду; они немедля пустились в путь, чтобы найти Царя; они пришли к яслям, пали на колени, поклонились и принесли дары; они выразили молитву в ее совершенстве, то есть в созерцании и трепетном поклонении.

В более или менее популярной литературе о молитве часто говорится, что молитва – это захватывающее путешествие. Нередко можно услышать: “Учитесь молиться! Молиться так интересно, так увлекательно, это открытие нового мира, вы встретитесь с Богом, вы найдете путь к духовной жизни”. В каком-то смысле это, разумеется, верно; но при этом забывается нечто гораздо более серьезное: что молитва – это путешествие опасное, и мы не можем пуститься в него без риска. Апостол Павел говорит, что страшно впасть в руки Бога Живого (Евр. 10: 31). Поэтому сознательно выйти на встречу с Живым Богом – значит отправиться в страшное путешествие: в каком-то смысле каждая встреча с Богом это Страшный суд. Когда бы мы ни являлись в присутствие Божие, будь то в таинствах или в молитве, мы делаем/совершаем нечто очень опасное, потому что, по слову Писания, Бог есть огонь. И если только мы не готовы без остатка предаться божественному пламени и стать горящей в пустыне купиной, которая горела, не сгорая, это пламя опалит нас, потому что опыт молитвы можно познать лишь изнутри и шутить с ним нельзя.

Приближение к Богу всегда бывает открытием и красоты Божией, и расстояния, которое лежит между Ним и нами. “Расстояние” – слово неточное, ибо оно не определяется тем, что Бог свят, а мы грешны. Расстояние определяется отношением грешника к Богу. Мы можем приближаться к Богу, только если делаем это с сознанием, что приходим на суд. Если мы приходим, осудив себя; если мы приходим, потому что любим Его, несмотря на нашу собственную неверность; если мы приходим к Нему, любя Его больше, чем благополучие, в котором Его нет, тогда мы для Него открыты и Он открыт для нас, и расстояния нет; Господь приходит совсем близко, в любви и сострадании. Но если мы стоим перед Богом в броне своей гордости, своей самоуверенности, если мы стоим перед Ним так, как будто имеем на это право, если мы стоим и требует от Него ответа, то расстояние, отделяющее творение от Творца, становится бесконечным. Английский писатель К. С. Льюис высказывает мысль, что в этом смысле расстояние относительно: когда Денница предстал перед Богом, вопрошая Его, – в тот самый миг, когда он задал свой вопрос не для того, чтобы в смирении понять, но чтобы принудить Бога к ответу, он оказался на бесконечном расстоянии от Бога. Бог не двинулся, не двинулся и сатана, но и без всякого движения они оказались бесконечно отдалены друг от друга· .

Living Prayer. London, 1966. Пер. с англ. Публикации: Журнал Московской Патриархии. 1968. №№ 3-7 (с сокр.); Рига, 1992.

С. S. Lewis. Screwtape Letters. Letter XIX. Рус. пер. см. в: К. С. Льюис. Любовь. Страдание. Надежда. М.: Республика. 1992.

Название книги

Ступени. Беседы митрополита Антония Сурожского

Сурожский Митрополит Антоний

Церковь является местом встречи, соединением Бога с человеком и одновременно самым чудом этого соединения. В связи с этим справедливо будет сказать, что существуют три элемента в жизни верующего и Церкви в целом, которые абсолютно необходимы. Первое – это, конечно, действие Божие, которое нас с Ним соединяет. Я здесь имею в виду не воплощение, а именно таинства, те действия Господни, которые совершаются Им над нами, но не без нас, поскольку с нашей требуется стороны открытость, вера, жажда встречи с Богом. С другой стороны, дары Божий предлагаются, но мы должны бороться за то, чтобы эти дары стали не только нашим достоянием, но и пронизали бы нас до предела наших глубин. И если мы хотим быть членами Церкви, учениками Христа, то вступает в силу момент верности. А верность – это постоянный подвиг, постоянная борьба с самим собой, со грехом, со всеми силами зла, которые встречаются нам в жизни. Наконец, на основании этой борьбы и на основании этого дара Божия в таинствах совершается встреча совсем иного рода, – постоянная, все углубляющаяся, происходящая в молитве. И вот об этой молитве мне хочется кое-что сказать.

Мы часто думаем о молитве в уставных или формальных категориях. Часто приходят люди на исповедь и говорят, что они не выполняли своего молитвенного правила и тех или иных молитвенных действий. Но молитва не только в этом. Самая сущность молитвы – это наша устремленность к Богу, устремленность к тому, чтобы встретить Его лицом к лицу. В конечном итоге, молитва – это предстояние перед Богом, которое начинается со слов и затем возрастает, углубляется до созерцательного молчания.

Я читал об одном западном подвижнике, который был приходским священником малой церкви во Франции. Как-то он пришел в церковь и увидел там одного старика, который сидел молча и смотрел перед собой. Священник обратился к нему с вопросом:

– Дедушка, что же ты часами здесь делаешь? губами ты не шевелишь, пальцы твои не бегают по четкам. Что ты делаешь здесь?

Старик посмотрел на него и тихо ответил:

– Я на Него гляжу. Он глядит на меня, и мы так счастливы друг с другом.

Это была подлинная встреча в глубинах молчания.

Я вспоминаю другого человека, неизвестного миру, моего духовного отца – отца Афанасия Нечаева. Перед своей смертью он написал мне письмо, в котором говорил, что он познал тайну созерцательного молчания и теперь может умереть. И по истечении трех дней он умер.

Самая глубина молитвы заключается в том, чтобы встретить Бога лицом к лицу. Я говорю не о зрительном восприятии, а о встрече с Ним в самых тайниках и глубинах нашей души. Это то, к чему мы должны стремиться, и то, чему мы должны учиться.

Мы должны учиться молчать – это первое. Встать перед Богом или просто сесть перед лицом Божиим и научиться молчать, дать всем силам воображения, всем мыслям улечься, всем чувствам успокоиться. Приведу пример. Много лет назад, как только я стал священником, меня послали в старческий дом. Там жила старушка ста одного года, которая после моего первого Богослужения подошла в ризнице ко мне и сказала:

– Отец Антоний, я от Вас хочу получить совет. Я уже много-много лет постоянно повторяю молитву Иисусову и никогда не ощущала присутствия Божия. Скажите: что мне делать?

Я тогда с готовностью, с радостью ответил:

– Найдите человека, который опытнее в молитве, и он вам все скажет.

Она на меня посмотрела и сказала, что за всю свою долгую жизнь обошла всех людей, которые хоть что-нибудь знают, и ничего путного не услышала.

– Я на вас посмотрела, – сказала она, – и подумала: “Он наверное ничего не знает. Может быть он случайно (простите меня за выражение) он что-нибудь ляпнет, что мне пойдет на пользу”.

Я подумал: “Если уж на то пошло, то я могу занять положение “валаамовой ослицы”, на которой ехал пророк на неугодное Богу дело. Я решил, что если ослица могла заговорить, попробую и я, как ослица, что-нибудь сказать”.

– Как вы думаете, когда может Бог успеть что-нибудь вам сказать или проявить свое присутствие, если вы все время говорите?

– А что же мне делать?

– Вот что вы сделайте. Вы завтра утром встаньте, уберите свою комнату, затеплите лампаду перед иконами, сядете так, чтобы видеть и иконы, и лампаду, и открытое окно (тогда было лето), и фотографии любимых людей на камине. Возьмите спицы и шерсть, и вяжите молча перед лицом Божиим. И не смейте говорить ни одной молитвы. Сидите мирно и вяжите.

Она на меня посмотрела больше с недоверием, чем с надеждой, и ушла. На следующее утро я должен был служить там. Я надеялся, что ее нет, думая, что мне достанется от нее. Она была. После службы она зашла в ризницу и сказала:

– Отец Антоний, а знаете, получается.

– Я сделала то, что вы мне сказали. Я села, начала молчать, вокруг было тихо, а потом я стала слышать звук спиц, которые тихо ударяли друг о друга. Этот звук как бы углубил чувство молчания вокруг меня. Чем больше я ощущала это молчание, тем больше я ощущала, что это молчание – не просто отсутствие шума, а в нем есть что-то иное, есть чье-то присутствие в сердцевине этого молчания. И вдруг я почувствовала, что в сердцевине молчания – Сам Господь. Тогда я почувствовала, молясь словами, равно как не молясь словами, что я с Ним, Он на меня глядит, я гляжу на Него, и так хорошо нам вместе.

Здесь ее опыт совпал с опытом простого крестьянина XVIII века из Франции. Теперь она знала, что если ей захочется молиться, почувствовать, сознать присутствие Божие, то ей достаточно самой замолчать до момента, пока она не почувствует, не почует, не узнает, что она пробилась через тот шум мыслей, тот беспорядок чувств, который в ней качествовал иначе, и теперь может с Богом говорить, потому что она перед Его лицом. Это очень важный момент, и мы все этому должны учиться. То что я говорю: это не моя выдумка. Об этом подробно и очень ярко пишет св. Феофан Затворник.

Мы не можем постоянно жить такой молитвенной жизнью, есть и другие моменты. Мы читаем молитвы, и нам необходимо эти молитвы читать, потому что мы не можем при нашем малом духовном опыте постоянно довольствоваться только этим созерцательным состоянием. Мы до него не доходим сразу, нам нужна поддержка. И нам даны утренние молитвы, вечерние молитвы. Богослужения, акафисты и т.д. Как возможно совместить с ними то, о чем мы говорили выше? Часто мне говорят:

– Я читал утренние и вечерние молитвы и не могу отозваться на все, что там сказано.

Я всегда говорю вопрошающему:

– А как ты можешь ожидать, что будешь отзываться на все, что там сказано. Ты посмотри: над каждой молитвой стоит имя какого-нибудь святого: Василия Великого, Симона Нового Богослова, Иоанна Златоуста и т.д. Неужели ты можешь мечтать о том чтобы переходя от молитвы к молитве, ты сможешь в полноте пережить, как бы соединиться с опытом всех этих святых, то есть вместить в себя молитвенный опыт шести, десяти, двенадцати святых, которые написали или составили эти молитвы?

Я напрасно употребил слова “написали или составили”. Молитвы, которые у нас есть, псалтири или молитвы из нашего молитвослова, не были написаны. Никто не сидел перед письменным столом и не сочинял молитвы. Эти молитвы – крики души, вырывающиеся так, как кровь льет из раны, в момент или восторга, или покаяния, или отчаяния, или боли, или надежды: которые святой потом запечатлел на бумаге, чтобы не забыть то, что когда-то с ним случилось. И если мы хотим молиться молитвами святых, мы должны, во-первых, их читать честно, приступая к молитве, обратиться к святому и сказать ему:

– Святой Василий, святой Иоанн, святой Симеон, я буду употреблять твои молитвы, но я не в состоянии их вместить. Я буду их повторять всей честностью своей, всем своим умом, пониманием, а ты возьми эти молитвы и вознеси с твоею собственною молитвою к Престолу Божию.

Это уже начало нашего общения с данным святым и с тем, что он вложил в эту молитву. А в эту молитву он вложил все: свое знание о Боге, вложил свое знание о себе самом, свой опыт жизни, свою нужду, он влился в эту молитву. Когда мы будем читать ее, некоторые ее моменты нам будут понятны и близки, потому что они человечны, а некоторые будут для нас закрыты и непонятны. Нам не под силу будет сказать от себя самих некоторые слова, которые святой сказал совершенно правдиво из глубин своего опыта. Когда я еще был юношей, я поссорился насмерть со своим товарищем. Я пришел к отцу Афанасию и сказал ему:

– Что мне делать, я поссорился с Кириллом и простить ему не могу то, что он мне сделал. Что мне делать?

Отец Афанасий на меня спокойно посмотрел и сказал:

– Когда читаешь “Отче наш”, там есть момент, где говорится: “прости, как я прощаю”. Дойдешь до этого места и скажи: “Господи, не прощай меня, потому что я Кирилла простить не могу”.

– Я не могу этого сказать.

– Ты ничего другого сказать не можешь.

Я попробовал, дошел до этого места и не мог этих слов произнести. Я вернулся к отцу Афанасию.

– Ну если ты не можешь сказать этих слов, то перескочи через это прошение.

Я попробовал – невозможно, потому что это прошение, как грань, стоит между моим спасением и моей погибелью. Я вернулся снова к отцу Афанасию. Он говорит:

– И что? Тебе страшно, что ты погибнешь? Тогда ты вот что попробуй сделать. Скажи: Господи, я очень хотел бы простить Кирилла, да не могу. Ты можешь меня простить постольку, поскольку я хотел бы ему простить.

Я попробовал и это получилось. А потом постепенно, переходя от одного оттенка переживания к другому, я вдруг увидел, какое это безумие. Конечно, я могу простить Кирилла, он передо мной даже и не виноват. Мы оба друг перед другом виноваты. Я сначала с ним примирился, а потом свободно, спокойно оказался в состоянии говорить эти Божественные слова, которые решают нашу судьбу.

Надо говорить слова молитвы честно. И когда мы не можем чего-нибудь сказать совершенно честно, мы должны сказать Господу: “Я произношу только слова святого, который написал эту молитву, но от себя это я не могу сказать. Помоги мне когда-нибудь дорасти до этой меры”. Но дорасти будет невозможно, если мы просто будем твердить эти молитвы и к ним никогда не возвращаться.

А для этого надо сделать две очень важные вещи. Во-первых, то, что нам св. Феофан Затворник предписывает: продумать и прочувствовать каждую молитву не в тот момент, когда мы совершаем молитвословие, а когда мы можем сесть спокойно, читать эту молитву, вдумываться в нее. Мы можем поставить перед собой вопрос: вот то, что знал святой такой-то о Боге, о себе, о жизни. Что я знаю об этом? Мы должны почувствовать, довести до своего сознания, до своего сердца и как бы из глубин своего воспоминания, своего опыта жизни вынести на поверхность все то, что соответствует словам этой молитвы, так, чтобы в момент ее прочтения весь мой духовный и человеческий опыт был вызван наружу словами этой молитвы. Тогда каждая молитва постепенно начнет оживать, становиться моей молитвой, вокруг каждого слова будут кристаллизироваться моменты моего собственного опыта.

Во вторых, существуют молитвы, которые могут служить как бы программой для жизни. Например, в вечерних молитвах есть двадцать четыре коротких молитовки на каждый час дня св. Иоанна Златоуста. Мы их читаем вечером, оптом, если так можно выразиться. Но мы можем каждый день выбирать одну из этих молитв и посвятить ей, если не целый день, то полдня или несколько часов. “Господи, в покаянии прими мя!”. Вот подумай, почувствуй, что значит покаяние. И когда ты это продумаешь и прочувствуешь, посвяти хотя бы несколько часов этого дня тому, чтобы учиться каяться. Есть другие молитвы: “Господи, дай мне слезы и память смертную и умиление! Господи, даждь мне целомудрие, послушание и кротость!” Если взять одно из этих слов и поставить себе за правило в течение одного дня, нескольких часов или полдня против этого не грешить, то каждая молитва начнет оживать. И когда мы будем становиться на молитву перед Богом, мы не будем просто твердить молитвы святых, а будем словами святых возносить Богу свою молитву. Тогда получится то, что один мальчонка сказал своей матери после того, как она заставила вычитать вечерние молитвы.

– Мама, теперь после того, что мы намолитвословили, давай-ка сделаем себе удовольствие и помолимся Богу. Скажем Ему сами то, что мы о Нем чувствуем или то, что нам хочется Ему сказать.

Молитва антония сурожского книги

• ЖАНРЫ
• АВТОРЫ
• КНИГИ 528 451
• СЕРИИ
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 457 321

Митрополит Антоний Сурожский.

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси АЛЕКСИЯ II

Читателю предлагается одобренный автором перевод книги митрополита Антония “Учитесь молиться. ” (School for Ргауег). Перевод впервые был напечатан в “Приходском листке” Успенского собора в Лондоне в 1995-1996 гг. Русский читатель мог встречаться с этим текстом в “самиздатском”, к сожалению, далеком от совершенства переводе под названием “Школа молитвы”. По-английски текст был впервые опубликован в 1970 году, неоднократно переиздавался в Великобритании и переведен на десятки языков. За исключением некоторых авторских вставок, главы книги соответствуют беседам, которые владыка Антоний в течение недели вел в Оксфорде со ступенек одного из университетских зданий. Вот что сам Владыка рассказывает о том, как возникли беседы, составившие затем книгу:

…Меня попросили проповедовать на улицах Оксфорда и устроили на ступеньках библиотеки, собрался маленький кружок людей, который потом стал расти и расти. Время было – конец января, холод был, скажем элегантно, собачий, дул ветер. И люди, будучи англичанами, так как они не были друг другу представлены, стояли приблизительно на расстоянии метра друг от друга, так что ветер дул вокруг каждого, и они мерзли поодиночке. Я посмотрел на них и решил подождать, чтобы время настало; они сначала были розовые, потом стали синеть. И когда они уже посинели хорошенько, я им сказал: “Знаете, вот вы стоите на таком расстоянии друг от друга; если бы вы встали вплотную, вы могли бы животным теплом обмениваться. Хотя вы друг с другом незнакомы, а все-таки тепло бы действовало”. Они стали, сплотившись; прошло некоторое время, передние уже порозовели, выглядели уютно, а те, что были сзади, на которых дул ветер, начали совершенно замерзать. Я говорю: “Вот вы научились теперь, за короткое время, обмениваться животным теплом; что если бы научиться обмениваться христианским теплом? Те, что впереди, научитесь переходить назад и обогревать спины тех, которые замерзают; станьте за ними вплотную, так чтобы ваше тепло на них переходило, и дышите им в спину своим теплом”. И в течение одной недели каждое утро так и происходило: люди приходили, становились вплотную, потом передние ряды переходили назад и обогревали других… Эти наши проповеди происходили так: я говорил около часа, потом полтора часа отвечал на вопросы, так что замерзать всякий мог, и я, в частности, замерзал, потому что я-то стоял особняком – но за короткое время, за неделю, люди научились обмениваться и животным, и человеческим теплом…

Приступая к беседам для начинающих молитвенный путь, я хочу со всей ясностью оговорить, что не ставлю цель академически объяснить или обосновать, почему надо учиться молитве; в этих беседах я хочу указать, что должен знать и что может сделать тот, кто хочет молиться. Так как сам я – начинающий, я буду считать, что вы тоже начинающие, и мы попытаемся начать вместе. Я не обращаюсь к тем, которые стремятся к мистической молитве или к высшим ступеням совершенства, – “молитва сама проторит дорожку” к ним (святитель Феофан Затворник).

Когда Бог пробьется к нам или мы прорвемся к Богу при каких-то исключительных обстоятельствах, когда повседневность внезапно распахнется перед нами с глубиной, которую мы никогда раньше не замечали, когда в себе самих мы обнаружим глубину, где молитва живет и откуда она может забить ключом – тогда проблем нет. Когда мы ощущаем Бога, то мы стоим лицом к лицу с Ним, мы поклоняемся Ему, мы говорим с Ним. Поэтому одна из очень важных исходных проблем – это положение человека, когда ему кажется, будто Бог отсутствует, и вот на этом я хочу теперь остановиться. Речь не о каком-то объективном отсутствии Бога, – Бог никогда на самом деле не отсутствует, – но о чувстве отсутствия, которое у нас бывает; мы стоим перед Богом и кричим в пустое небо, откуда нет ответа; мы обращаемся во все направления – и Бога нет . Как быть с этим ?

Прежде всего, очень важно помнить, что молитва – это встреча, это отношения, и отношения глубокие, к которым нельзя принудить насильно ни нас, ни Бога. И тот факт, что Бог может сделать для нас Свое присутствие явным или оставить нас с чувством Своего отсутствия, уже является частью этих живых, реальных отношений. Если можно было бы вызвать Бога к встрече механически, так сказать, вынудить Его к встрече только потому, что именно этот момент мы назначили для встречи с Ним, то не было бы ни встречи, ни отношений. Так можно встретиться с вымыслом, с надуманным образом, с различными идолами, которые можно поставить перед собой вместо Бога; но это невозможно сделать по отношению или в отношениях с Живым Богом, точно так же, как это невозможно в отношениях с живым человеком. Отношения должны начаться и развиваться именно во взаимной свободе. Если быть справедливым и посмотреть на эти отношения именно как на взаимные, то ясно, что у Бога гораздо больше оснований печалиться на нас, чем у нас – оснований жаловаться на Него. Мы жалуемся, что Он не делает явным Свое присутствие в те несколько минут, которые мы отводим Ему в течение всего дня; но что сказать об остальных двадцати трех с половиной часах, когда Бог может сколько угодно стучаться в нашу дверь, и мы отвечаем: “Извини, я занят”, или вообще не отвечаем, потому что даже и не слышим, как Он стучится в двери нашего сердца, нашего ума, нашего сознания или совести, нашей жизни. Так вот: мы не имеем права жаловаться на отсутствие Бога, потому что сами отсутствуем гораздо больше.

Второе важное обстоятельство – то, что встреча лицом к лицу с Богом – всегда суд для нас. Встретив Бога, будь то в молитве, в богомыслии или в созерцании, мы можем быть в этой встрече только либо оправданными, либо осужденными. Я не хочу сказать, что в этот момент над нами произносится приговор конечного осуждения или вечного спасения, но встреча с Богом – всегда критический момент, кризис. “Кризис”– греческое слово, и оно означает “суд”. Встреча с Богом лицом к лицу в молитве – критический момент, и слава Богу, что Он не всегда являет нам Себя, когда мы безответственно, беспечно добиваемся встречи с Ним, потому что такая встреча может оказаться нам не по силам. Вспомните, сколько раз Священное Писание говорит о том, что опасно оказаться лицом к лицу с Богом, потому что Бог – сила, Бог – правда, Бог – чистота. И вот, когда мы не чуем, не переживаем ощутимо Божие присутствие, первым нашим движением должна быть благодарность. Бог милостив; Он не приходит до времени; Он дает нам возможность оглянуться на себя, понять, и не добиваться Его присутствия, когда оно было бы нам в суд и в осуждение.

Я вам дам пример. Много лет назад ко мне пришел человек и стал просить: “Покажите мне Бога!” Я сказал, что не могу этого сделать, и прибавил, что если и мог бы, то он не увидел бы Бога. Потому что я тогда думал и теперь думаю: чтобы встретить, увидеть Бога, нужно иметь что-то общее с Ним, что-то, что даст нам глаза, чтобы увидеть, и восприимчивость, чтобы уловить, почуять. Этот человек спросил меня тогда, почему я так о нем думаю, и я предложил ему размыслить и сказать, какое место в Евангелии его особенно трогает, чтобы мне попытаться уловить, в чем его сообразность с Богом. Он сказал: “Да, такое место есть: в восьмой главе Евангелия от Иоанна рассказ о женщине, взятой в прелюбодеянии”. Я ответил: “Хорошо, это один из самых прекрасных и трогательных рассказов; а теперь сядьте и подумайте: кто вы в этой сцене? На стороне ли вы Господа и полны милосердия, понимания и веры в эту женщину, которая способна покаяться и стать новым человеком? Или вы – женщина, которая изобличена в прелюбодеянии? Или один из старейшин, которые все один за другим вышли вон, потому что знали свои грехи? Или же один из молодых, которые колеблются и медлят?” Он подумал и сказал: “Нет, я – единственный из иудеев, который не вышел и стал забивать эту женщину камнями”. Тогда я сказал: “Благодарите Бога, что Он не дает вам встретиться лицом к лицу с Ним теперь!”

Митрополит Сурожский Антоний

В первой своей сегодняшней беседе я хочу поставить два вопроса: почему верующий человек молится? И доступна ли молитва еще не верующему человеку?

Но, может быть, раньше всего следовало бы сказать, что такое молитва.

Молитва это крик души, молитва – это слово, которое вырывается из сердца. Ставить вопрос о том, почему человек молится, для верующего так же непонятно, как сказать: почему любящий человек говорит любимой о своей любви? Почему ребенок плачет, обращаясь к матери в нужде? Потому что он знает, что на его зов отзовутся, что на его слова любви ответят радостью, ответной любовью.

Порой верующий молится потому, что его охватило живое, глубокое чувство Божией близости, Его присутствия. Это может случиться в храме, это может случиться дома, или в поле, или в лесу: вдруг человек почувствует, что Бог близок, сердце полно умиления, трепет наполняет его. И вот человек с молитвой благодарности, или радости, или просто трепета оборачивается к Богу. Царь Давид в одном из своих псалмов восклицает: Господи! Радость Ты моя! – вот это молитва, самая настоящая. Иногда у пережившего такой опыт человека остается чувство: О, если бы всегда так было! Если бы продлилось! – и на него находит тоска по Богу. Ему кажется, будто теперь Бог отдалился или что он сам ушел от Бога. Это, конечно, не так; Бог бесконечно и постоянно близок к нам… И человек начинает искать Бога; как иногда в потемках мы щупаем вокруг себя в поисках какого-то предмета, человек ищет Бога не где-то в небесах, ищет Бога глубоко в себе, старается молитвенно, благоговейно погрузиться в собственные глубины, чтобы вновь стать перед лицом Божиим.

Этот опыт сродни опыту человека, еще не верующего, но ищущего. Основатель Студенческого Христианского Движения в России, барон Николаи (Павел Николаевич Николаи, † 1919), наслышавшись о Боге от своих сверстников и товарищей, почувствовал, что хочет дознаться – существует Бог или нет? И эта жажда уверенности побудила его как-то на прогулке в лесу воскликнуть: Господи! Если Ты есть – скажись!.. И какое-то глубокое чувство сошло на него, и он стал верующим.

Приступая сейчас ко второй беседе, я хотел бы поставить вопрос: каким образом неверующий человек может загореться желанием искать то, о чем, как неверующий, он и понятия не имеет?

Недостаточно, что вокруг него есть верующие, которых он, может быть, и уважает, ум которых ценит, убеждения которых кажутся ему достойными внимания: для того, чтобы молиться, надо лично самому что-то пережить.

И вот бывает, что человек, размышляя о себе, познает сразу две противоречивые вещи.
С одной стороны, глядя на себя в этом бесконечно большом, огромном, порой страшном, опасном мире, он не может не ощутить себя как малюсенькая песчинка, которую может разрушить сила, мощь этого мира.
А с другой стороны, обернувшись на самого себя, задумавшись над собой, человек вдруг обнаруживает, что в каком-то отношении он больше того громадного мира, где он является такой малой, незначительной, хрупкой песчинкой. Весь мир, который вокруг него, находится в плену двух измерений: времени и пространства, а человек в себе ощущает как бы третью величину: в нем есть глубина, которой нигде, ни в чем нет. Если мы подумаем о земном шаре и мысленно проникнем в него с какой-нибудь одной стороны, будем углубляться в него, уходить в самую его глубь, в какой-то момент мы достигнем его центра, и это предел его глубины. Если мы будем двигаться дальше, мы из этого земного шара выйдем и снова окажемся на его поверхности. Все вещественное имеет как бы толщину, но нет в нем той глубины, которая есть в человеке, потому что эта глубина – невещественная.

И вот в человеке есть голод к познанию, тоска по любви, изумление перед красотой, и сколько бы он ни познавал, только шире и шире разверзаются его познавательные способности; сколько бы любви ни вошло в его жизнь – его сердце делается все глубже и шире; сколько бы красоты он ни пережил через музыку, через природу, через произведения искусства, у него все еще остается способность принять бесконечно больше, потому что все им испытанное умещается в него, уходит в какую-то бездну и оставляет его таким же открытым, таким же пустым. Кентерберийский архиепископ Рамзей сказал, что в каждом человеке есть глубина, есть простор, которые так же велики, как Сам Бог, и что эту глубину может заполнить только Бог. И мне кажется, что это правда.

И вот когда человек подумает о себе как о бесконечно малом существе в бесконечно громадном просторе мира и вдруг обнаружит, что весь этот мир слишком мал, чтобы заполнить его до края, он начинает задумываться: как же это так?.. И может начать ставить перед собой вопрос: что же меня может заполнить, если ни знания, ни любовь, ни красота меня до конца не могут удовлетворить, не могут закрыть эту глубину, эту бездну?..

И тогда, под влиянием ли собственных размышлений, чтения, встреч, под влиянием ли чужой молитвы, человек может искать неведомого, искать того, что может заполнить его душу, о чем говорят ему другие: это есть – ищи! Ищи углубления в себя, потому что в самой твоей глубине заложена тайна познания, но иного: познания Бога.

И на пути этого искания человек может начать молиться, молиться глубоким криком души: Где Ты, Господи? Откройся мне, я не могу жить без смысла и без цели! Я теперь понимаю, что я не самодовлеющее существо, что весь мир мал, чтобы наполнить меня – но кто заполнит эту глубинную пустоту?.. И вот человек приступает к вере и к молитве, о которых я хочу сказать в следующей беседе.

В третьей беседе о молитве я хочу поставить вопрос о вере как об абсолютном условии плодотворной и честной молитвы. Современный человек часто боится заявить себя верующим, потому что ему кажется, что быть верующим это нечто специфическое, специально-религиозное, что это область, в которой он будет один, что другие культурные люди не могут иметь понятия о веере, что это упражнение ума и сердца им чуждо.

И вот мне хочется подчеркнуть сейчас, что это чистое недоразумение, происходящее от непродуманности. Вера – не только религиозное понятие. Вера имеет место во всех человеческих отношениях, имеет свое место и в научном изыскании. Священное Писание определяет веру как уверенность в том, что существует невидимое. Разве это не определение, которое охватывает всю нашу жизнь? Вот я встретил человека, меня поразило его лицо, я хочу с ним познакомиться – почему? Если существует только видимое, тогда то, что я увидел, должно было бы меня удовлетворить. Но я знаю, что лицо его интересно, значительно, потому что за видимым есть невидимое: есть ум, есть сердце, есть целая человеческая судьба. То же самое относится и к научному изысканию. Ученый не описывает предметы, которые вокруг него; он не удовлетворяется тем, чтобы различными именами назвать камни, обозначить цветки или зверей. Ученый сейчас идет гораздо глубже. Его внимание останавливается на внешнем, но его интерес обращен к тому, что невидимо. Видя предмет, он углубляется в природу материи, видя движение – в природу энергии, видя живое существо – в природу жизни. А все это является невидимым. Он только потому может заняться подобным изысканием, что совершенно уверен: за видимым кроется богатое, значительное невидимое, познание которого ему необходимо, потому что внешнее его не удовлетворяет, – это не познание.
Таким образом, вера – это состояние всякого человека в течение всей его жизни, все время, во всяком его общении с другим человеком. Вера – это подход ученого к окружающему его миру. Вера определяет все; и я помню как один советский представитель мне раз сказал: “Без веры человек жить не может!” Этим он хотел сказать, что нельзя жить без глубокого и сильного убеждения, которое определяло бы его поступки. Когда человек говорит, что он верующий и что предмет его веры – Сам Бог, он не доказывает свою некультурность; он лишь доказывает, что круг его искания, предмет его познания не только человек, не только живой мир вокруг него, не только вещественный мир, но что он, по той или иной причине, пережил существование еще мира иного: может быть, мира красоты, мира глубин собственной души, а может быть, он ощутил уже веяние Божиего духа.

Вера имеет еще другое значение – значение доверия. Когда я говорю: “я верю тебе”, это значит: “я тебе доверяю”. То же самое верующий говорит о Боге, думая о Нем или обращаясь к Нему. Но доверять означает также следовать советам, указаниям. И поэтому для того чтобы вырасти в духовной жизни, познать глубину того опыта в познании Бога, который мы обычно называем верой, надо научиться жить так, как советует Бог, жить той жизнью, к которой нас призывает Сам Бог: это путь заповедей, о котором говорили древние подвижники, попытка слиться мыслью, и сердцем, и духом с Самим Богом не только в чувстве, но и в своих поступках.

Если сущность молитвы заключается в общении человека с Богом, в таком же общении, какое бывает между человеком и человеком, то, конечно, должно быть между Богом и человеком настоящее и глубокое понимание и сродство. Христос в Евангелии говорит: Не всякий говорящий Мне: “Господи, Господи” войдет в Царство Небесное, а тот, кто творит волю Отца Моего…

Это значит, что недостаточно молиться, а надо, кроме молитвы, кроме слов молитвенных, еще жить такой жизнью, которая была бы выражением нашей молитвы, которая бы эту молитву оправдывала. Кто-то из древних писателей говорит: не заключай молитву в одни слова, сделай всю твою жизнь служением Богу и людям… И тогда, если мы будем молиться на фоне такой жизни, наша молитва будет звучать правдой; иначе она будет сплошной ложью, иначе она будет выражением несуществующих в нас чувств и мыслей, которые мы у кого-то взяли, потому что нам кажется, что так с Богом надо говорить. А Богу нужна правда: правда нашего ума, правда нашего сердца, и непременно правда нашей жизни.

Что толку, на самом деле, если обращение не до конца правдиво? А правдивость начинается в тот момент, когда мы, становясь перед Богом, ставим себе вопрос: кто я перед лицом Того, с Кем я сейчас вступаю в беседу? На самом ли деле я хочу с Ним встретиться лицом к лицу, влечет ли меня к Нему мое сердце? Открыт ли мой ум? Что общего между мной и Тем, к Которому я обращаюсь?.. И если мы обнаруживаем, что общего между нами ничего нет или слишком мало, то и молитва непременно будет или неправдивая, или слабая, бессильная, не выражающая собой человека. Я долго настаиваю на этом, потому что это очень важная черта молитвы: мы должны быть правдивы до конца. Встает тогда вопрос о том, какими словами молиться. Почему, например, в церкви молятся все чужими словами, то есть словами святых, словами, которые сложились за столетия из поколения в поколение? Можно ли такими словами молиться правдиво? – Да, можно! Только для того, чтобы это было правдивой молитвой, надо с людьми, которые молились столетия до нас всей душой, всем умом, всей крепостью, всем криком души, разделить тот опыт познания Бога и опыт человеческой жизни, из которых эти молитвы родились. Святые молитв не выдумывали; молитвы у них вырывались по нужде: или радость, или горе, или покаяние, или тоска оставленности, или просто – потому что и они настоящие, подлинные люди – опасность, перед которой они находились, вызвала эти молитвы, вырвала их из души. И если мы хотим этими словами молиться, мы должны приобщиться к их чувствам и опыту.

Как же это сделать? Можем ли мы перенестись на столетия назад? Нет, не можем; но есть где-то в нас один основной человеческий опыт, который нас с ними соединяет: мы люди, какими были они, мы ищем Бога, Того же Самого, Которого они искали, Которого они нашли; борьба, которая в нас происходит – та же самая, что и борьба, которая раздирала их души.

И вот мы можем от них научиться молитве, так же как в совершенно в другой области мы расширяем свое познание, углубляем его, приобщаемся к опыту, который иначе был бы для нас недостижим, когда вслушиваемся в музыкальные произведения великих мастеров, когда вглядываемся в картины великих мастеров. Они жили той же жизнью, что и мы; только они воспринимали ее с утонченностью и глубиной, которые нам не всегда доступны; а через их произведения мы приобщаемся к пониманию, которого у нас иначе не было бы.

Вот почему нам надо соединить жизнь и молитву, слить их в одно, чтобы жизнь нам давала пищу для молитвы и, с другой стороны, чтобы наша жизнь была выражением правдивости нашей молитвы.

В прошлой беседе я говорил о том, что за неимением глубокого личного религиозного опыта, мы можем молиться молитвами, которые вырвались из душ святых. Но сразу встает вопрос о том, как приобщиться не словам – это не трудно, а к тому опыту, который содержится в этих молитвах.

Я уже давал в пример, что мы можем сделать это так же, как когда вслушиваемся в великие произведения музыкальных композиторов. Во всех отношениях они превосходят наш опыт. Не только в чисто музыкальном отношении, конечно; но их восприятие мира, глубина их чуткости, способность это восприятие мира выразить звуком, гармонией, внести такую дисгармонию, которая не разрывает смысл и строй, а наоборот, подчеркивает его и делает картину жизни и опыта реальной – вот эти свойства мы можем у них воспринять. У нас их нет, мы не часто так воспринимаем жизнь, как они. И вот таким же образом мы можем влиться в молитву святых.

Я могу это, может быть, также изъяснить другим примером. Бывает, что ребенок забыт где-нибудь в углу гостиной, когда разговаривают взрослые. Он слушает; сначала он слушает речь взрослых, и она ему кажется непонятной, нелепой: что это они все говорят о вещах, совершенно ему недоступных! Потом вдруг кто-то заговорил, и ему все стало понятно: этот человек рассказывает что-то, и через этот рассказ до ребенка доходит понимание жизни этого человека, он что-то может уловить, он слушает и всей душой отзывается: да, совершенно верно, это так, это так!.. А потом речь снова делается “взрослой”, и он перестает понимать. А минутами взрослые говорят такие вещи, которые он никак не может воспринять, которые не только превосходят его опыт, но и идут вразрез с его опытом.

Так бывает с нами, когда мы вчитываемся и вслушиваемся в молитвы святых. Они – как взрослые, мы – как дети. Их опыт иногда бесконечно превосходит наш. Но если мы только станем слушать внимательно, с интересом – не стараясь приспособиться, а стараясь понять все, что нам доступно, и отреагировать на то, что нам недоступно, то наша молитва будет все глубже, утонченнее и правдивее. Минутами, отвечая, отзываясь на молитву святого, мы скажем: АМИНЬ! – что значит: “Да, да, это правда! Всей душой я с этим согласен!” Минутами его молитва станет нам непонятна, и тогда мы можем сказать: Господи – не понимаю! Как же это возможно?.. Минутами такое выражение как “я самый большой грешник на земле”, исходящее из уст человека, о котором мы знаем, что он святой, нам кажется совершенно нелепым, и мы скажем: Господи, это не может быть, и я этого о себе сказать не могу, я не чувствую себя грешным!..

Вот тогда наша молитва будет правдива, тогда мы сможем приступить к молитвам святых, не стараясь влиться к них искусственно, сделать вид, будто все эти слова – мои собственные, а употребить их так, чтобы о себе сказать правду и от святого узнать больше правды, чем до сих пор мы знали. Тогда наше сознание расширится, мы начнем понимать больше, чем мы понимали, мы будем понимать хотя бы то, что есть люди, у которых опыт глубже и больше нашего, как мы это понимаем, когда вслушиваемся в прекрасную музыку или вглядываемся в картину великого мастера. В следующей беседе я скажу еще немножко больше об этом, а пока подумайте о тех молитвах, которые вы знаете, и примерьтесь к ним, попробуйте узнать тех людей, которые их писали, из их слов, из их опыта.

В прошлой беседе я говорил о том, как мы можем влиться в опыт святых, вчитываясь, вслушиваясь в молитвы, которые они составили из глубины этого своего опыта: опыта познания Бога, жизни с Ним и своего глубокого человеческого опыта. Я сравнивал это приобщение к их опыту с тем, как ребенок может прислушаться к разговору взрослых, влиться в часть этого разговора, недоумевать о многом. Но когда это бывает с ребенком, он не только слушает; в какой-то момент он может обратиться к кому-нибудь из говорящих и попросить его разъяснить, объяснить что-то.

Так же должны были бы мы поступать по отношению к святым, молитвы которых употребляем. Если действительно, как мы верим, Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых (Мф. 22: 32), если все живы для Него, если в вечности те святые, которые на земле составляли эти молитвы, продолжают жить, то они могут быть и теперь нам близки. И вот приступая к какой-то молитве, подписанной именем одного из святых, как бывает в молитвенниках: молитва святого Иоанна Златоуста, Василия Великого, Марка Подвижника – раньше чем приступить к этой молитве, почему не обратиться к святому и не сказать: святой Иоанн, святой Василий, святой Марк – я сейчас буду молиться твоими словами, я всей душой попробую приобщиться к краешку твоего опыта, – помоги мне!..

Чем же он может помочь? Во-первых, он может помолиться о нас: Господи, благослови его, просвети, вразуми, дай ему понять то, что ему до сих пор было непонятно… А во-вторых, каким-то таинственным образом – и это опытом известно, изведано очень многими – он может приоткрыть нам тайну собственной своей души и сделать нам понятным то, что иначе было бы непонятно. И наконец, он может нашу слабую молитву как бы на своих руках поднести перед лицо Божие и сказать: молится он – как ребенок лепечет, но посмотри: с какой искренностью, как честно, с каким желанием понять, с каким желанием приобщиться Тебе он это делает. Господи, благослови его!..

И если мы будем так поступать, если мы будем вдумываться в слова не в момент молитвы, а когда у нас есть свободное время задуматься и продумать то, что мы читаем; если, как говорил Феофан Затворник, мы вчувствуемся в эту молитву, то есть попробуем уловить как бы ее глубокий музыкальный звук, настроение этой молитвы, понять, что стоит за словами, какие чувства (а, значит, и какой жизненный опыт) – если мы будем это делать в свободное время, то когда мы предстанем перед Богом с этой молитвой, мы каждый раз будем немножко богаче, и наше обогащение, наша близость с этим святым будет все возрастать, он нам станет родным, он будет нам знаком, он будет нам близок. И тогда его слова станут живыми словами и начнут преображать, перестраивать нашу душу, а, следовательно, и нашу жизнь.

В предыдущих беседах я говорил о том, как мы можем молиться словами святых. Но иногда хочется помолиться своими собственными, пусть грешными, словами. Как человек иногда хочет петь своим голосом, хочет говорить своими словами с другом своим, хочет себя выразить.
И это очень важно. Мы должны научиться говорить с Богом живым языком живого человека. Однако, мы стоим по отношению к Богу в правде; все наше отношение к Нему должно быть истинно и правдиво. И приступая к молитве, мы должны ясно себе представлять, с чем мы стоим перед Ним, и открыто и честно Ему это сказать. Либо: Господи, я истосковался по Тебе! Целый день прошел, в течение которого жизнь меня мотала, и теперь нашел на меня покой, я могу с Тобой побыть… Либо может случиться что мы станем и скажем: Господи, какой постыдный день был! Как я себя вел недостойно своего человеческого звания! Я испугался ответственности и перенес ее с больной головы на здоровую, я солгал, я был нечестен, я себя опозорил, и Тебя этим опозорил. Господи, прости!.. Иногда мы станем на молитву, зная, что какими-то глубинами души мы хотим встречи с Богом, но или мы просто обуреваемы мыслями, чувствами, которые никак не укладываются в эту встречу с Богом, или мы устали физически и у нас вообще никаких чувств нет. Если бы нас спросили: что ты сейчас чувствуешь? – мы бы сказали: Ничего, кроме боли в теле от утомительного дня, кроме опустошенности в душе… А иногда бывает, что вкрадывается мысль: Ах, помолиться бы, да поскорее! Потому что мне так хочется дочитать книгу, которую я начал, или закончить разговор, или продолжать свои думы…

И все это надо перед Богом сказать, чтобы отношения были правдивые, чтобы не притворяться, чтобы не делать вид, что “да, Господи, я только одного желаю: встречи с Тобой!” – когда на самом деле душа занята чем-то другим.

И если бы мы имели мужество, правдивость, честность так становиться перед Богом, тогда наша молитва была бы и дальше правдивой. Мы могли бы выразить Богу свою радость, что наконец, наконец какой-то просвет, я могу с Тобой побыть – как это бывает с другом, с женой… Иногда от стыда мы сказали бы: Господи, я Тебя знаю, Ты – мой Бог, и мне не хочется с Тобой побыть, – какой позор! какой стыд! Так даже с другом земным не поступают… А иногда мы встали бы перед Богом и сказали: Господи! День был позорный, унизительный, – я оказался недостойным звания человека, уж не говоря о звании христианина – прости меня! Дай мне покаяться. Потряси мою душу до глубин, чтобы мне стать чистым, опомниться, чтобы мне этого никогда не повторить…

Если бы мы так начали молиться, то наша молитва могла бы стать живой, потому что она началась бы на живой струе нашей души. Приступим к этому! Попробуем молиться Богу истиной, и тогда нам будет дано молиться и духом.

Когда мы беседуем с другом, с мужем, с женой, с людьми нам близкими, мы стараемся говорить с ними правдиво и достойно. И вот так надо научиться говорить с Богом. Только, говоря с Богом, например, прося Его о чем-либо, моля Его о чем-либо (хотя, конечно, этим не исчерпывается вся наша молитвенная жизнь), надо помнить, что мы стоим перед величием Божиим, перед святыней Божией.

Но не только это: надо помнить, что человек – не пресмыкающееся, что мы стоим во всем достоинстве нашего человечества. Мы для Бога значим очень много. Когда Он нас творил, Он нас возжелал. Он нас сотворил, не просто по власти Своей введя нас в жизнь, чтобы мы маялись и в какой-то день предстали перед судом; Он нас сотворил по любви. Его зов, приведший нас к жизни, это зов стать во веки вечные Его друзьями; Он нас призывает стать родными Ему, детьми, сыновьями, дочерьми Его, стать по отношению с Нему такими же близкими, дорогими, как Единородный Сын Его Иисус Христос, стать местом вселения Святого Духа, приобщиться Самому Божеству.

И если ставить вопрос о том, как расценивает Бог человека, который от Него отпал, ответ такой простой и такой страшный: цена человека в глазах Божиих, это вся жизнь, все страдание, вся смерть Иисуса Христа, Сына Его, ставшего человеком. Вот что мы для Бога значим. И поэтому мы не смеем стоять перед Богом, будто мы рабы, будто мы наемники, клянча, моля, пресмыкаясь; мы должны научиться стоять перед Ним с сознанием своего достоинства, и говорить Богу, как сын или дочь говорит с отцом, которого уважает, но и кого отец уважает, чье достоинство для отца значит очень много.

И поэтому, когда мы обращаемся с мольбой к Богу о том, чтобы то или другое случилось, или тот или другой ужас миновал, мы должны думать о том, соответствует и это нашему человеческому достоинству и достоинству Бога. Это очень важно. В молитве можно все сказать Богу, просить Его о самом малом, как будто ничтожном, потому что для любви нет великого и малого; но есть достойное или недостойное человека. Мы не можем молить Бога о том, чтобы Он нам помог сделать что бы то ни было, что унизит наше человеческое достоинство, но мы можем просить Его о помощи в самом мелком, самом малом, потому что самое малое, самое, как будто, ничтожное, может иметь громадное значение. Ведь песчинка может ослепить человека, маленькая деталь жизни может открыть перед ним возможности или закрыть перед ним возможности жить, вырасти в меру своего человечества. Поэтому каждый из нас должен задуматься: кто он для Бога, кто он перед собой – и молиться достойно своего величия, своего великого призвания, и любви Божией, и величия Божия.

В заключение я хочу поговорить с вами об особенной молитве, которая в православной церковной практике называется Иисусовой молитвой. Иисусова молитва потому так названа, что сердце этой молитвы – имя и личность Господа Иисуса Христа. Читается она так: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя (меня), грешного. Как говорили древние писатели и как ясно из самой молитвы, она содержит, с одной стороны, полное исповедание веры, и с другой стороны – все, что человек может сказать о себе самом: Помилуй меня, я грешен!

Я хочу остановиться на этих двух понятиях: на первой половине, в которой мы исповедуем нашу веру, и на второй, где мы говорим о себе самих.

Мы называем Иисуса Христа своим Господом не только потому, что Он – Творец, не только потому, что Он – Бог, но потому что мы собственной волей, без принуждения, избрали Его Господином, Хозяином нашей жизни. И это значит, что между Ним и нами устанавливается связь взаимной верности, взаимной преданности, и что когда мы называем Его Господом, нам делается дорого каждое Его слово, каждое Его желание, каждая Его заповедь, и что мы готовы быть послушными Ему: не как рабы, не из страха, а потому что Он наш Учитель, Наставник и идеал человека. Мы называем Его Господом, и мы должны жить так, чтобы Он господствовал и в нашей жизни, и, через нас, в жизни других; но господство Его заключается в любви, а не во власти, и поэтому, называя Его Господом, мы себя отдаем делу служения, служению любви.

Иисусом мы называем Его, напоминая себе, исповедуя, проповедуя, что у Бога есть человеческое историческое имя, что Бог стал человеком, что Он воплотился, и что Тот, Кого мы называем Иисусом, Кого мы называем своим Господом, есть Бог наш, но что Он – человек, один из нас, и мы Ему родные, свои. Он в Евангелии нас называет братьями, и в другом месте Евангелия говорит: Я вас не называю слугами, а друзьями, потому что слуга не знает воли своего господина, а Я вам все сказал (Ин. 15:15). Иисус – историческое имя Бога воплощенного.

Христом (это слово греческое, которое значит “помазанник”) мы Его называем, чтобы указать, что Он – Тот, о Ком весь Ветхий Завет говорит, что придет Посланник от Бога, на Котором почиет Святой Дух, Который будет завершением всей человеческой истории и средоточием ее, завершением всего прошлого и началом вечности уже теперь, раньше чем время придет к концу.

И наконец, мы называем Его Сыном Божиим, потому что по нашей вере и даже по нашему опыту мы знаем, что тот человек, который родился в Вифлееме, который назван был Иисусом, на самом деле не только сын Марии Девы, но Сын Самого Бога, что Он – Бог воплотившийся и ставший человеком.

Это – вся православная вера: господство любви, признание Иисуса Сыном Божиим, наше признание того, что Он – завершение всего прошлого истории, средоточие ее и начало будущего: и будущего человечества на земле, и всей вечности. Со Христа начинается новая пора человеческой истории; Христос внес в нее понятия, которые до Него не существовали. Одно из самых важный понятий – это бесконечная, абсолютная ценность каждой человеческой личности. И только поэтому каждый отдельный человек может признать Иисуса Христа Господином; не только Его исповедовать таковым, но жить согласно Его воле, не утрачивая своего человеческого достоинства и не теряя из вида своего человеческого величия.

В этой беседе я попробовал изложить самые основные понятия первой части Иисусовой молитвы. В следующей беседе я попробую разъяснить, что значит быть грешником, и почему, обращаясь к Богу, мы употребляем слово помилуй, вместо того, чтобы употребить бесконечное количество богатых слов, полных значения, которые у нас существуют на человеческом языке.

В прошлой беседе я говорил об Иисусовой молитве, той молитве, которая выражается словами:
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного.

И я попробовал объяснить, почему с самой древности первые слова этой молитвы рассматриваются как сокращенное Евангелие, как исповедание всей христианской веры в нескольких решительных словах.

А сегодня я хочу остановиться на второй половине этой молитвы, а именно, на словах: помилуй меня, грешного. Как может всякий человек себя назвать грешным? Может ли честно всякий человек это сделать? Не будет ли это лицемерно, правда ли это?

Это не всегда была бы правда, если бы понятие греха относилось только к нравственным категориям правдивости, честности, добротности нравственной. Но есть более глубокое, основное значение слова “грех”: грех это прежде всего потеря человеком контакта с собственной своей глубиной. Человек глубок – а так часто он живет поверхностно, только поверхностными чувствами, понятиями, и вместо того, чтобы жить из глубины, действовать из сердцевины своего бытия, он живет отраженной жизнью; человек реагирует на жизнь, – простой отблеск тех лучей, которые падают на него.

Это первый и основной грех: поверхностность, потеря глубины, потеря контакта с этой глубиной. И в результате человек теряет контакт с содержанием этой глубины, то есть с Богом. В одной из первых бесед я упоминал слова архиепископа Кентерберийского Михаила Рамзея о том, что в каждом человеке есть бездонная глубина, заполнить которую может только Сам Бог. И вот, живя на поверхности собственной жизни, человек теряет контакт с Самим Богом. И потеряв контакт с Богом, человек становится чужим и для своего ближнего, для окружения, для людей и для всей жизни. Он становится таким человеком, который живет только в себе, для себя, человеком, для которого центр жизни – он сам, и жизнь делается такая же бедная, как его малое содержание. Епископ Феофан Затворник говорит, что такой человек подобен древесной стружке, которая свернулась вокруг внутренней своей пустоты. Вот это и есть греховное состояние; и это состояние в себе может, должен признать всякий человек, если только он честен: кто может сказать, что он живет всеми глубинами своей души, своего сердца, своего ума, всем размахом своей воли, всей смелостью, всем благородством, всем величием своим?

И вот, становясь перед Богом, Который и есть величие, Который создал нас для величия, мы не можем не признать своей греховности, того именно, что мы отпали от своего первородного достоинства. Поэтому мы, конечно, можем обратиться к Богу с криком души: Господи, прости! Какой позор: Ты меня создал великим, а я измельчал, так постыдно измельчал…

Но слово помилуй не значит только “прости”; по-гречески, Kurie, elehson– Господи, помилуй, значит очень многое. Оно значит: “прости, останови Свой гнев, дай мне время опомниться, дай мне возможность вырасти в ту меру величия, которую Ты предназначил мне”. Это значит: “увенчай меня этим величием”. И поэтому слова Господи, помилуй! мы употребляем во всех случаях жизни: “прояви ко мне Свою первоначальную любовь! Прояви ко мне ту любовь, которую Ты явил нам в Иисусе Христе: крестную, жертвенную, великодушную любовь; обласкай меня, утешь меня, исцели меня, сделай меня вновь человеком, достойным этого звания, то есть, в конечном итоге, достойным быть Твоим другом во веки веков”.

На этом я кончаю свой ряд бесед о молитве. Употребляйте эту молитву; она проста, но учитесь употреблять ее со всей правдивостью и искренностью, помня, что, назвав Иисуса Христа Сыном Божиим и Господом, вы обязуетесь жить достойно Его величия и вашего величия.