Фома Аквинский: биография, творчество, идеи. Где Фома Аквинский? Путь к Богу - через движение

Завершителем теологии и систематизатором схоластики считают Фому Аквинского. Он опирался на труды Аристотеля. Фома пытался обосновать основные принципы христианской теологии. Под бытием Фома разумеет христианского бога, сотворившего мир. Различая бытие и сущность, Фома, тем не менее, не противопоставляет их, а подчеркивает их ко-рень. Сущность, или субстанция обладают самостоятельным бытием. Фома рассматри-вает бытие как первое из актуальных состояний. Во всякой вещи столько бытия, сколь-ко в ней актуальности. Он выделяет 4 уровня бытийности вещей в зависимости от сте-пени их актуальности. На низшей ступени бытия Фома составляет лишь внешнюю оп-ределенность вещи — минералы неорганической стихии. Следующие ступени — расти-тельная душа, 3 уровень — животные, 4 ступень — предстает форма уже не как органи-зующий принцип материи, а сама по себе независимо от материи. Это дух или ум, ра-зумная душа. Разумная душа носит у Фомы имя «самосущего». Фома рассматривает ра-зум как высшую среди человеческих способностей, видя и в самой воле, прежде всего ее разумное определение, каковым он считает способность различать добро и зло. В мире Фомы подлинно сущими оказываются, в конечном счете, индивидуумы. Учение Фомы пользовалось большим влиянием в средние века, римская церковь официально при-знала его. Фома Аквинский (1225-1274гг.). центральная фигура средневеко-вой философий позднего периода, выдающийся философ и богослов, систематизатор ортодоксальной схоластики, основатель одного из двух ее господствующих направлений - томизма.

Исходным принципом в его учении является божественное откровение, через которое человек для своего спасения узнает нечто такое, что ускользает от его разума. Предметом философии являются истины разума, предметом теологии - истины откровения. Конечным объектом и источником всякой истины является Бог, поэтому нет принципиального различия между философией и теологией.

Центральной категорией философии Аквинского является бытие. Оно есть, и оно есть истина. Придельной полнотой бытия, частью которой являются изменяющиеся вещи, является Бог. Он есть конечная реальность, его силы постоянно в действии. Он может сотворить и безначальное, и бесконечное во времени и в пространстве, поскольку он сам вне времени и пространства.

Фома Аквинский в своих работах сформулировал пять доказа-тельств (аргументов) бытия Бога;

1. Если брать движение во всей его полноте, а не только какмеханическое движение, нельзя не прийти к перводвигателю, т.е. к Богу.

2. Если все в мире имеет свою причину, то должна быть и первопричина, т.е. Бог.

3. Бесчисленное множество возможностей и случайностей в мире должно управляться абсолютно необходимой причиной, т.е. Богом.

4. Для измерения степени совершенства всего, что есть в мире, должно существовать абсолютное мерило всех совершенств, т.е. Бог.

5. Все существующее в мире обладает определенной степенью целесообразности, поэтому должна существовать последняя и главная цель - Бог.

Учение Фомы Аквинского было высоко оценено христианской церковью, он был причислен к лику святых.

Удивительно, но факт: огромная империя, история которой насчитывает более полутора тысяч лет, давшая христианскую веру и нашей стране, и многим другим, неизвестна современному человеку. О ней почти не упоминают в учебниках, а слово «византийский» в массовом сознании ассоциируется с лукавством, жестокостью и коварством. В чем причина? Об этом мы беседуем с историком, профессором ПСТГУ Александром Леонидовичем Дворкиным .

Глухое молчание

Александр Леонидович, почему ни в школьных, ни в вузовских учебниках история Византии не выделена в отдельную тему? О ней упоминается вскользь, между тем как о других странах говорится подробнейшим образом.

Дело в том, что история Византии немыслима без истории Православия. Пожалуй, нет ни одной другой страны, чья светская история так сильно была бы связана с историей церковной. Но о какой церковной истории могла идти речь в советские времена? Поэтому лакуна здесь была неизбежной. Идеологически Византия никак не вписывалась в советский политпросвет. Увы, в школьном образовании у нас до сих пор господствует советский подход, при котором никакая история Церкви в программу не входит и войти не может - а потому и Византии в программе места нет.

Более сложен вопрос, почему Византии до сих пор нет места в вузовском преподавании. Идеологических запретов сейчас нет, но, видимо, слишком сильна инерция прошлого. Да, у нас есть хорошие специалисты по истории Византии - но их пока слишком мало, чтобы переломить ситуацию.

Вы говорите про советский политпросвет. А что мешало в его рамках говорить о Византии, но говорить в уничижительном ключе? Как говорили об ужасах крепостного права, о зверствах католической инквизиции, и так далее? Казалось бы, обличай Византию на полную катушку! Но вместо обличений - глухое молчание.

Думаю, дело в том, что советские идеологи просто не знали, что делать с Византией. Ведь Русь - ее преемница, Русь именно так себя воспринимала, это неоспоримый факт. Но написать об этом значило положительно отозваться о Православии, чего абсолютно не хотелось. Вот потому и молчали. Да, советский школьник читал в учебнике - и то не в учебнике по истории, а по литературе - что Олег прибил щит к вратам Царьграда. Этим все сведения и ограничивались, да и то - никто же не объяснял школьникам, что символизировало такое прибивание щита. А значило оно, между прочим, что город Олег так и не взял. Не говорю уже о том, что легенда о щите не слишком правдоподобна.

В общем, советские школьники свято верили, будто конец Римской империи - это пятый век, захват Западной Римской империи варварами. А то, что она, Римская империя, просуществовала еще тысячу лет, не знали ни школьники, ни студенты, ни даже их учителя.

Мозаика из Собора Святой Софии. Император Константин (справа) преподносит в дар Богородице и Младенцу Христу город Константинополь. Император Юстиниан (слева) держит в руках свое подношение - Собор Святой Софии.

Полет фантазии

Но все-таки какие-то представления о Византии в советском обществе были? Не по учебникам, так по историческим книгам, фильмам…

Да, представления были, и представления почти всегда негативные. При слове «Византия» сразу вспоминались византийское лукавство, византийская коварная политика, утонченные и бесчестные интриги византийского двора, византийская бюрократия. Ну и византийская жестокость, конечно.

Да, тут влияли и художественная литература, и кино. Но и литература, и кино основывались на штампах западной историографии, а штампы эти происходят еще из средневековых западных текстов. Почему на Западе сложились именно такие штампы, мы обязательно скажем далее. Пока же отмечу, что западный миф о Византии оказался очень живучим, из текстов средневековых хроник он перетекал в сочинения историков, оттуда - в художественную литературу и в кино, а в итоге вошел в массовое сознание.

Если говорить конкретно о нашей стране - был такой роман «Русь изначальная» Валентина Иванова, экранизированный в начале 80-х годов. Эта книга и этот фильм для многих наших современников стали единственным источником представлений о Византии. И мало кто понимал, что у романа Иванова совершенно однозначный идеологический подтекст. Автор очень сочувствовал язычеству, очень не любил христианство - и на этом все выстроил. Язычество для него - свобода, сила, крутость, фантастическая воинская мощь. А христианство - рабство, пытки, коварство, предательство и так далее. В рамках такой мифологемы он и переписал историю, придумал то, чего никогда не было и быть не могло, нарисовал идеальный славянский народ и «Россию, которую мы потеряли». Даже странно - и как это славяне не снесли Константинополь, если каждый из них способен был вырубить полк византийцев…

Было, правда, одно приятное исключение - повесть Юрия Вронского «Необычайные приключения Кукши из Домовичей», изданная в 1974 году. В этой книге предстает совсем иной образ Византии, на первый план выступают культура и - как это советские цензоры недоглядели?! - православная вера. К сожалению, книга эта, считавшаяся детской, вовсе не получила такой известности, как языческие фантазии Валентина Иванова.

Сеанс черной мифологии… с разоблачением

А откуда вообще это название - Византия?

Это название взялось из работ западных историков эпохи Возрождения, и происходит оно от названия небольшого греческого города-колонии Византия, куда Константин Великий перенес в 330 году столицу империи. То есть Византий стал Константинополем. Замечу, что сами византийцы никогда себя византийцами не называли. Они называли себя «ромеи», то есть римляне, и осознавали себя как жителей Римской империи. Слово «эллин» для них было синонимом язычника. Лишь в последние два века существования Империи, когда от нее уже почти ничего не оставалось, некоторые из них стали называть себя греками с отсылом к языческому прошлому.

Мы сейчас говорили о том, как сложился миф о Византии. Давайте теперь взглянем на этот миф детальнее. Например, общим местом стало убеждение, будто Византия была чрезвычайно жестоким государством, где практиковались изощренные пытки и казни. А как было на самом деле?

Прежде чем я отвечу, «как было на самом деле», скажу вот о чем: существует такое понятие - «анахронизм». Это когда жизнь людей далекого прошлого меряют нынешними мерками, оценивают по современным критериям, считают, будто тысячу лет назад люди смотрели на жизнь точно так же, как и мы. Такой подход совершенно некорректен. История - не застывшее болото, развивается всё: идеи, социальные отношения, экономическое устройство, технологии… Да, разумеется, всегда остается нечто вневременное, но очень многое меняется. Нам сейчас кажутся дикими и жестокими нравы средневекового общества - а людям Средневековья, вполне вероятно, показались бы дикими и жестокими современные нравы. Нельзя смотреть на прошлое, воображая себя на высоком пьедестале.

Кроме того, если уж мы говорим о жестокости древнего государства, то сопоставлять эту жестокость нужно с тем, что творилось в ту же эпоху в других странах.

После этих необходимых замечаний перейдем к Византии. Во-первых, Византия была правовым государством. На всей ее территории действовали единые законы, единая судебная система, основанная на римском праве. То есть заслушивались обе стороны, подсудимому предоставлялся защитник, судьи выносили решение, основываясь на законах государства.

Сравним это с тем, что в те же времена происходило в Западной Европе. Из-за ее феодальной раздробленности сфера действия общих законов, имперских или королевских, была гораздо уже, а сами законы были гораздо более жестокими. Реальное же правосудие осуществляли местные властители - графы, бароны, князья, и на своей земле они могли творить всё что угодно, руководствуясь только собственными интересами и представлениями.

Да, действительно, в законах Византийской империи были предусмотрены калечащие наказания - отрубание рук, вырывание языка, клеймение. Для нас, современных людей, чудовищно выглядит, когда за воровство отрубают руку. Но вспомним, что в просвещенной Англии еще в начале XIX века за мелкое воровство попросту вешали. В Лондоне есть район с названием «Мраморная арка». Эта арка там до сих пор стоит, и на табличке написано, что здесь еще в начале XIX века были виселицы, на которых вешали за кражу овец.

Еще для примера вспомним написанное в конце X века письмо одного немецкого епископа, где тот одобрительно отзывается о порядках в только что принявшей христианство Польше. По его словам, там замечательно отправляется правосудие, немцам бы поучиться! Скажем, во время Великого Поста объезжает епископ деревни, и тем, кто не постится, публично выбивает зубы. Или другое наказание, о котором он тоже с большим удовлетворением пишет: человека, подозреваемого в изнасиловании, за мошонку прибивали к деревянному мосту, клали рядом острый нож и уходили. То есть человеку оставалось либо оскопить себя, либо зарезаться. А оскопленный человек, надо сказать, был в обществе изгоем, ему никто не дал бы еды, не пустил переночевать, то есть оскопление означало голодную смерть.

Что же до Византии - могу привести такой пример. По закону за первое воровство полагалось отсечь левую руку, а за второе - правую. Но был случай, когда человека поймали на втором воровстве, а суд вынес решение - руку ему не рубить. Потому что без обеих рук преступник оказался бы обречен на голодную смерть, и тем самым тяжесть наказания многократно превысила бы тяжесть преступления. По современным меркам это может показаться вполне естественным, но на самом деле это был значительный прорыв в понятии правосудия. И таких примеров можно привести множество.

Интересный факт - Византийская империя просуществовала почти 1100 лет, и в общей сложности больше половины этого времени в ней по закону не было смертной казни. Это принципиально важно - ведь тем самым постулировалась идея, что отнимать жизнь может только Бог.

Да, разумеется, есть законы, а есть реальная жизнь. Отсутствие смертной казни не означало, что не было ни убийств, ни народного самосуда, ни внесудебных расправ. Но если есть закон - значит, есть некая норма, и когда она нарушается, все осознают, что это нарушение, что это плохо. Этого тогда и близко не было в западных странах.

Византийский император Алексей I Комнин.

Мозаика, София Константинопольская, XI век

Но ведь Византия была рабовладельческим государством - в отличие от западных стран, где вместо рабства был феодализм. Разве рабовладение - не признак дикости, даже если сравнивать не с современностью, а с западным средневековьем?

В Вашем вопросе прямо-таки сконцентрировано множество стереотипов. Начну с феодализма. Это очень условный термин, обозначающий отношения между владетелем территории и теми, кто ему служит. Феодализм - это в основном французская модель, уже к донорманнской Англии ее можно применять с большими оговорками, и уж тем более к немецкоязычным землям. Это ошибка - и Маркса, и всех его последователей! - когда локальному французскому термину они придали гораздо более широкий смысл. В этом «широком» смысле и Византию тоже можно назвать феодальным государством.

Но как ни спорь о термине «феодализм», важно другое: во всех феодальных обществах всегда существовало рабовладение, существовала работорговля, и отношение к рабам было несравненно более жестоким, нежели в Византии.

Например, на Западе хозяин мог совершенно безнаказанно убить раба. Твой раб, делай с ним что хочешь. В Византии это запрещалось. И хотя наказание за убийство раба полагалось менее тяжкое, чем за убийство свободного, но все же оно было.

А чем положение раба в Византии отличалось от того, что было в древней Римской империи?

В Древнем Риме раб считался просто говорящим орудием, а не человеком. Никаких прав у него не было, он полностью принадлежал своему господину, тот волен был его убить. Разумный хозяин, конечно, не убивал, поскольку рабы - ценное имущество. Но не все же были разумными…

Христианство кардинально изменило ситуацию - но изменения произошли не сразу, не вдруг. Христианство подобно дрожжам, которые кладут в тесто, и тесто постепенно всходит. Христианство не требовало немедленной отмены рабства, но постепенно создало такие условия, такой общественный климат, в котором рабство становится невозможным.

Да, в христианской Византии еще оставалось рабство. Но раб точно так же, как и его господин, ходил в церковь, и в церкви был равен своему господину. Причащался из той же чаши, крестился в той же купели. Правда, до X-XI века рабы не могли венчаться, потому что несвободный человек не мог быть субъектом юридических отношений, не мог заключать контрактов, а брак воспринимался как контракт. Но с XI века венчание стало обязательным и для рабов. Впрочем, на тот момент рабов в обществе было уже довольно мало. Вообще, в экономике они особой роли не играли, на полях не работали, а были в основном домашней прислугой, помощниками.

Между прочим, хозяину, который обесчестит рабыню, полагалось наказание - и церковное, и государственное. Кроме того, христиане не могли быть рабами иноверцев.

Да, в Византийской империи законы порой нарушались, были преступления, были бессудные расправы… Но зрение многих наших современников устроено избирательно: из истории Византии они выхватывают отдельные мрачные эпизоды и строят из них цельную картину, а в истории Запада выхватывают лишь эпизоды светлые и тоже строят картину. В итоге получается, что была мрачная, отсталая и жестокая Византия, и была культурная, просвещенная и свободолюбивая Западная Европа…

Поклонение кресту. Царь Константин и Царица Елена.

Фреска. Каппадокия, XII век

Домино вместо шахмат

- Вы сказали, что Византию тоже можно считать феодальным государством. Значит, там были крепостные? Как им жилось в сравнении с крепостными на Западе?

Разница огромная. В Византии крепостные крестьяне были свободными гражданами, обладали правами. Просто они работали на земле, принадлежащей богатому землевладельцу, и платили ему за это. Фактически, их правильнее назвать арендаторами.

В то же время, крепостные на Западе - это изначально свободные люди, которых систематически и безвозвратно лишали всех прав. Пару слов о том, как это происходило. В Европе X век - время бурного строительства замков. Вопреки расхожему мнению, замок - это не оборонительное, а наступательное сооружение. Некий человек, у которого больше, чем у других, денег и возможностей, захватывал удобное в стратегическом смысле место, обносил его частоколом и называл своим замком. Потом деревянный частокол заменялся каменным. Это была база для того, чтобы заниматься грабежом - сейчас бы сказали, «рэкетом» - окружающих крестьян и защищаться от их возмущения. Владетель замка набирал себе головорезов - изначально из тех же самых крестьян, которым больше нравилось махать кулаками, чем работать на поле. Собственно, так и появилось рыцарство. Рыцарь, владетель замка, заставлял крестьян выплачивать себе дань. Чем дальше, тем больше эта дань становилась, и больше становилось замков. Соответственно, крестьянам оказалось попросту невыгодным работать на земле, потому что у них отнимали почти всё. А если крестьянину невыгодно работать на земле, он может прожить за счет леса - охотиться, собирать грибы, рыбачить. Ответный шаг феодалов - объявление лесов своей собственностью и запрет на охоту. Браконьеров вешали на месте, без суда и следствия. Вспомним опять же Шервудский лес, Робин Гуда…

Между прочим, деревни как таковые на Западе появляются только в Средние века. Раньше крестьяне жили на хуторах, но с появлением замков их стали с хуторов сгонять и переселять поближе к замку, чтобы легче было их контролировать. Поближе к замку, поближе к полям, подальше от леса. Сбежать стало гораздо труднее. Так, за несколько поколений, свободных крестьян лишили всего и довели до нищего полускотского состояния, которого в Византии никто и близко не видел.

Когда начались крестовые походы, западноевропейские крестьяне массово шли в крестоносные ополчения, потому что появлялся шанс куда-то вырваться. Точнее, не «куда-то», а в Святую Землю, в буквальном смысле ожидая, что она течет молоком и медом. Так вот, когда крестоносцы, направляясь на Ближний Восток, проходили через византийские земли, они видели, как живут византийские крестьяне. Видели - и люто завидовали. Они подозревали в этом какой-то обман. Странные люди, схизматики, почти турки - почему же они живут лучше нас? И это подогревало ненависть к Византии. Точнее даже сказать, ненависть варваров к более развитой цивилизации.

Причем ненависть и зависть были характерны не только для крестьян, но и для западных феодалов-крестоносцев. У себя дома они ничего не видели, кроме своих замков с голыми стенами, а тут попали в цивилизованную страну, где всякие там науки, искусства, церемонии. Всё это развивало у них комплекс неполноценности. Что они видели? Вместо прямого наскока - тонкая дипломатия. Вместо того чтобы мечом по голове - переговоры. Как это воспринималось? Да как трусость и коварство. Можно сказать так: люди, умеющие играть только в домино, увидели игру в шахматы.

Все это повлияло, конечно, на мотивацию трагических событий 1204 года, когда крестоносцы разграбили Константинополь.

А вообще, была ли Византийская империя агрессивным государством? Там любили повоевать?

Очень не любили! Война в Византии всегда воспринималась как зло - подчас необходимое, наименьшее, но все равно зло. Война была последним средством, и средством позорным. Это было фактически признанием того, что все остальные средства не сработали и государство вынуждено проливать кровь, и чужую, и своих граждан. Поэтому, кстати, воинская служба там никогда не была окружена романтическим ореолом. Профессия воина считалась такой же, как и профессия кузнеца, гончара, землепашца (эти же профессии на Западе считались низкими, в отличие от овеянного романтической славой рыцарства).

Кстати сказать, за всю свою историю Византия практически не вела захватнических войн - только оборонительные. Есть лишь одно исключение - военная кампания Юстиниана на Западе, да и то Юстиниан воспринимал ее как отвоевание исконных имперских земель, утраченных за двести лет до него.

Вообще, это очень сложный и интересный вопрос: как и на Востоке, и на Западе воспринималось разделение некогда единой империи. Довольно долго варвары, вторгшиеся на территорию Западной Римской империи и основавшие там свои государства, считали себя находящимися на имперских землях, причастными к империи. Византия же, разумеется, хотела, чтобы вся империя была под управлением императора, но понимала, что это невозможно, что ситуацию не переломить. А значит, ею надо воспользоваться. И потому варваров признавали «конфедератами», то есть союзниками, которым позволено селиться на имперских землях. Их вождям давали высокие придворные титулы. То есть в Византии эти утраченные западные земли не воспринимались утраченными де-юре. Да и западные правители прекрасно понимали, что есть законный император, и не ставили его власть под сомнение. Да и папа римский, благословлявший тех или иных варварских князей на правление, тогда, в эпоху неразделенной Церкви, считался полномочным представителем императора на Западе.

«Как там цезарь?

Чем он занят? Всё интриги?»

- Перейдем к внутренней политике. Общим местом стало мнение, будто вся политическая жизнь Византии - это череда дворцовых переворотов. Так ли это?

Это отчасти верно. Другое дело, как это интерпретировать. Знаете, я в журнале «National Geographic» читал статью о самых опасных профессиях, и там было написано, что самая опасная - это ловец крабов в северных широтах. Крабов ловят чаще всего в штормовое время, и моряков нередко смывает за борт.

Так вот, я знаю еще одну, куда более опасную профессию - это византийский император. Если просто пройтись по их полному списку - то увидим, что треть из них были убиты в переворотах, треть скончались, израненные и искалеченные, уже после переворотов, низложенные с престола. И лишь треть умерли, будучи императорами, причем далеко не все от старости - многие были убиты в бою во время военных действий.

Как это воспринимать? Что это - издержки политической системы или естественный механизм ее регуляции? Мне представляется более справедливым второе.

Вообще, государство, просуществовавшее 1100 лет, не могло бы столько прожить, не будь у него отлаженной, четкой политической системы. И перевороты - замечу, не всегда полезные! - в целом были всё же необходимым ее элементом. Это была своего рода стихийная демократия. Перевороты случались ведь не просто так, не в силу одних лишь интриг царедворцев, а как разрешение серьезных кризисов.

- Поясните, что имеется в виду?

Дело в том, что византийский император, в отличие от западных монархов, был не просто «начальником над аристократами». В Византии император всеми воспринимался как представитель народа перед Богом и представитель Бога перед народом. Именно поэтому сама императорская должность воспринималась как святая. Заметьте: не личность императора, а только его должность! Император считался благочестивейшим и христолюбивым лишь пока он исполнял императорские функции: защита обездоленных, поддержка Церкви, восстановление справедливости, милосердие, и так далее. Если же он их не исполнял, то его начинали считать тираном и узурпатором. Свержение становилось лишь вопросом времени. Поэтому любая непопулярная мера против народа должна была быть хорошо взвешена: стоит ли ее применять и каковы окажутся последствия.

Омовение ног. Миниатюра из Трапезундского Евангелия.

Византия. Вторая половина X века.

Университеты, школы и лифты

- Давайте от политики перейдем к культуре. Византии ставят в упрек, что в ней (в отличие от Европы, начиная с эпохи Возрождения) не было университетов. Так ли это?

Не так. Вернее, университеты были, только назывались иначе. И были они еще в те времена, когда на Западе не то что университетов, а и приходских школ в помине не было. Прежде всего, это великий Константинопольский университет, который постоянно переформировывался, открывался под разными именами, и существовал со времени императора Юстиниана Первого (VI век по Р.Х.). Юстиниан закрыл Афинский университет, существовавший с языческих времен - хотя там и закрывать было нечего, к VI веку тот уже фактически прекратил свое существование. С этого момента центр учености перемещается в Константинополь.

В Западной Европе практически до времен Возрождения грамотными были только священники (даже Карл Великий не знал грамоты и подписывался сквозь прорези в золотой пластине). А в Византии было множество грамотных, образованных людей среди мирян, не говоря уже о толстом слое бюрократии. И - что совершенно немыслимо для Запада! - множество образованных женщин. Не просто знающих грамоту, а оставивших большой след в культуре. Вспомним монахиню Кассию, автора многих богослужебных гимнов, вспомним императорскую дочь Анну Комнину, автора лучших мемуаров вообще за всю историю…

Между прочим, вся греческая литература дошла до нас исключительно в византийских копиях. В монастырских скрипториях переписывалось античное наследие. И художественная литература, и философская. Как известно, на Западе впервые ознакомились с Аристотелем в обратных переводах с арабского языка - но арабы-то восприняли Аристотеля через Византию, через те земли, которые завоевали. На Западе были потрясены этой мудростью, и начался расцвет западного богословия - схоласты, Фома Аквинский, приложивший аристотелевскую методику к богословию. А это, в свою очередь, подталкивало процессы Ренессанса. В XIV-XV веках в Италии считалось модным учиться в Константинопольском университете. Даже те, кто там не был, врали, будто учились.

Но кроме университетов, в Византии были и начальные школы - как правило, частные, но нередко получающие поддержку от государства (как сейчас бы сказали, гранты). В этих школах учились дети не только из аристократических семейств, но и из простонародья. А полученное образование открывало им путь к карьере.

Вообще, Византия никогда не была жестко сословным обществом. В ней существовали «социальные лифты». Человек из народа мог и императором стать. Как, к примеру, Василий Первый, пришедший в столицу в поисках работы и устроившийся конюхом в дворцовую конюшню. Правда, чаще способные люди из низов делали карьеру по церковной или военной линии.

После Византии

Словом, «была великая страна…». Как же вышло так, что о Византии сложился негативный миф? Ведь не советская же власть тому первопричиной?

Разумеется, нет. Миф начал расти еще со времен Крестовых походов, ну, а когда крестоносцы разгромили в 1204 году Константинополь, им тем более нужно было как-то задним числом оправдать это преступление. Так появляются, мягко скажем, тенденциозные россказни о Византии, проникают в западные исторические хроники. Затем - эпоха Просвещения, которая все эти бредни еще и помножила на бурно развивающийся тогда европейский антиклерикализм и атеизм. Может ли быть что-то доброе на этом диком Востоке, в этом дремучем Православии? Именно с таких позиций писал в XVIII веке о Византии английский историк Эдуард Гиббон, и его мнение было некритически усвоено последующими историками. В XX веке сюда прибавился еще и идеологический момент - византийский миф был полезен и для холодной войны. В самом деле, если Русь - наследница Византии, а СССР - наследник России, то очень заманчиво объяснить все происходящее в этой «Империи зла» генетическими болезнями Византии. Если Византия - это рабство и невежество, то понятно, откуда взялись все эти ленины и сталины… Я, конечно, несколько упрощаю картину, но в целом вектор был именно таким.

У этого антивизантийского мифа чудовищная инерция, он очень крепко въелся в сознание. Но крепко - не значит навсегда. С мифом этим надо бороться, причем не только ради восстановления исторической правды. Ведь все восточноевропейские православные государства можно рассматривать как «Византию после Византии» (таково, кстати, название классической книги румынского византолога Йорги). Мы сейчас, в современной России, во многом переживаем те же проблемы, что были в византийском обществе, ставим для себя те вопросы, которые ставились в Византии. Все эти споры «западников» и «почвенников» - всё идет оттуда. Так что чем лучше мы узнаём историю Византии, тем лучше способны понять и наше настоящее. А может быть, и будущее.

Схоластов и одного из виднейших философов и богословов западной традиции. Именно Фома Аквинский приспособил к нуждам церкви учение Аристотеля, получившее широкое распространение в Западной Европе в 13 веке. Он «очистил» аристотелизм от материалистических элементов, придав ему христианский характер.

Фома Аквинский родился в конце 1225 или начале 1226 года в Неаполитанском королевстве в замке Роккасекка неподалёку от города Аквино (поэтому Фому и называют Аквинским или Аквинатом). Его отец, граф Ландольф состоял в родстве с Гогенштауфенами. В возрасте 5 лет Фома был отдан в бенедиктинский монастырь в Монте Кассино, где он провёл 9 лет. Затем он был направлен в Неапольский университет, где изучал грамматику, риторику, логику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Здесь же, по всей видимости, Фома и познакомился впервые с сочинениями Аристотеля, поскольку натуральную философию Фома изучал у Петра Ирландского, который был убеждённым приверженцем учения Аристотеля.

В 1244 году Фома, отказавшись от предложенной ему должности аббата Монте Кассино, вступает в орден доминиканцев, чем вызывает крайнее неудовольствие семьи. Генерал ордена Иоанн Тевтонский увозит Фому в Болонью. Оттуда молодой доминиканец должен был направиться в Парижский университет, бывший в то время центром католической мысли. Однако в дело решительно вмешалась семья. Братья Фомы, служившие в императорской армии Ломбардии, похитили строптивца и возвратили в отцовский замок. Там он был помещён в башню, в которой провёл больше года. Однако Фома остался непреклонен, и матери пришлось смириться со своей судьбой. Получив свободу, Фома тут же отправился в Париж.

В Парижском университете Фома провёл 3 года, находясь под опекой выдающегося доминиканского учёного Альберта Великого. В 1248 году Фома вместе Альбертом Великим отправляется в Кёльн с целью создания центра по изучению теологии. Здесь он в течение 4 лет работал в качестве лектора, читавшего основной курс библейских наук (cursor biblicus). В 1252 году Фома возвращается в Париж, где он продолжает заниматься наукой и преподавать. В Парижском университете он получил должность «baccalaurus Sententiarum», то есть лектора, читавшего основной теологический курс по «Сентенциям» Петра Ломбардского. Завершение этого курса позволило Фоме получить университетскую лицензию преподавания вместе со степенью магистра. До 1259 года Фома возглавлял в Париже доминиканскую кафедру богословия.

В 1259 году папа Римский Урбан Четвёртый отозвал Фому в Рим, где он в течение 9 лет преподавал богословие при папском дворе. Затем он вновь был направлен в Париж, очевидно, для того, чтобы помочь доминиканцам добиться права на проповедь и преподавание в университете. Здесь Аквинат оказался вовлечённым в спор о допустимости изучения философии Аристотеля в христианском университете. В ходе этого спора Фома выработал собственный подход к Аристотелю и вступил в полемику с так называемыми «латинскими аверроистами», которые, опираясь на комментарии арабского мыслителя Аверроэса (Ибн-Рушда), защищали радикальный аристотелизм, нередко вступавший в противоречие с принятым христианским богословием.

В 1272 году Фома возвращается в Италию, где он занимается преподавательской деятельностью в основанном им доминиканском учебном заведении в Неаполе. В 1274 году Папа Римский Григорий Десятый отправил Аквината на собор в Лион, где он вместе с Бонавентурой должен был разъяснить западное, латинское богословие представителям греческой православной церкви из Византии. По дороге в Лион Фома тяжело заболел и попросил сделать остановку в цистерцианском монастыре Фоссануова, где он и скончался 7 марта 1274 года. После смерти Аквинату был присвоен титул «ангельский доктор» (doctor angelicus). В 1323 году Папа Римский Иоанн XXII причислил Фому Аквинского к лику святых. В 1368 году мощи Аквината были перенесены в Тулузу, где они хранятся и по сей день.

Философское и богословское наследие Фомы Аквинского весьма обширно. Все его сочинения написаны исключительно на латыни (несмотря на многолетнее пребывание в Париже и Кёльне, Фома так и не выучил ни французского, ни немецкого!). Стиль его произведений ясный, сжатый и насыщенный, но совершенно безразличный и, по сравнению с трудами Августина, довольно монотонный. Основными сочинениями Фомы Аквинского являются его «Сумма против язычников» („Summa contra gentiles„), известная также под названием «Об истине католической веры», и «Сумма теологии» („Summa theologiae„).

«Сумма против язычников» представляет собой пространное изложение философской и богословской системы, написанное в виде рациональной апологетики. По всей видимости, этот труд предназначался доминиканцам как пособие в споре с мусульманскими (христиане называли их «языческими») богословами о правильном толковании учения Аристотеля. В этой работе Аквинат рассматривает взаимоотношение между разумом и верой, между философией и богословием. Фома считает, что не следует преувеличивать познавательные возможности философии; её следует интегрировать в область сакрального. И философия, и теология говорят о Боге, человеке, мире. Однако, по мнению Фомы, философия даёт лишь несовершенное знание того, о чём теология способна говорить более внятно, ведя при этом к вечному спасению. Вера, полагает Фома, совершенствует разум, а теология – философию.

В своём труде «Сумма теологии» Фома приводит 5 рациональных доказательств бытия Бога. Фома полагает, что существование Творца можно доказать через причину и через следствие, то есть либо априорным способом, идя от причины к следствию, либо апостериорным способом, идя от следствия к причине. Именно ко второму способу и прибегает Фома. По его мнению, поскольку следствия существуют и зависят от причины, то и существование этой причины не подлежит сомнению. Из этого Фома делает вывод, что существование Бога не просто очевидно, но и может быть доказано.

Первое доказательство Фома называет доказательством от движения. Все вещи находятся в движении, рассуждает Фома, а всё движущееся приводится в движение чем-то другим, то есть вещь может быть приведена в движение лишь тем, кто уже активен. Движение, согласно Аристотелю, это переход от возможного к действительному существованию, причём возможное не может самостоятельно стать действительным. Для этого необходим внешний двигатель. Каждая вещь, находящаяся в движении, была приведена в движение другой вещью, которая, в свою очередь, также была приведена в движение другой вещью. Поскольку цепь таких «двигателей» не может быть бесконечной, Фома делает вывод, что должен существовать некий первый «двигатель», который сам ничем не движим, но способный приводить в движение другие вещи. Этим первым «двигателем» может быть, по мнению Фомы, только Бог.

Второе доказательство Фома называет доказательством от действующей причины. Фома указывает, что в материальном мире существует определённый причинный порядок. Вещь не может быть причиной самой себя, рассуждает Фома, поскольку в этом случае вещь должна была бы предшествовать самой себе, а это абсурдно. Цепь причин не может быть бесконечной, поэтому должна существовать некая первопричина, которой может быть только Бог.

Третье доказательство Фома называет доказательством от необходимости и случайности. Фома указывает, что вещи в природе могут существовать либо не существовать, а, следовательно, носят случайный характер. Иными словами, эти вещи не являются чем-то необходимым. Следовательно, для их возникновения, уверен Фома, должно быть что-то необходимое, поскольку всё сущее возникло лишь потому, что это было необходимо другой вещи, которая, в свою очередь, тоже носит случайный характер и возникла потому, что это было необходимо другой вещи. И опять-таки эта цепь необходимостей не может быть бесконечной. Следовательно, приходится предположить наличие кого-то, кто существует не потому, что это необходимо кому-то или чему-то другому, а потому, что сам по себе является необходимостью. Это и есть Бог.

Четвёртое доказательство Фома называет доказательством от степени совершенства. Поскольку в мире, рассуждает Фома, мы определяем вещи по степени совершенства (вещи и люди могут быть более или менее красивыми, добрыми, благородными), то подразумевается наличие чего-то или кого-то, обладающего абсолютным максимумом тех или иных качеств. Таковым, по мнению Аквината, может быть только Бог.

И, наконец, пятое доказательство Фома называет доказательством от божественного руководства миром. Указывая на существующую упорядоченность мира, на целесообразность деятельности и поведения как разумных, так и неразумных существ, Фома приходит к выводу, что какая-то сила целенаправленно руководит миром. И этой всеведущей силой, направляющей природные существа к цели, может быть только Бог.

Учение Фомы Аквинского получило широкое признание. В 1309 году оно было объявлено официальной доктриной ордена доминиканцев. В 1567 году Аквинат был признан пятым Учителем Церкви. В 1879 году Папа Римский Лев Третий в своей энциклике „Aeterni Patris„ провозгласил учение Фомы Аквинского обязательным для всей католической церкви.

Фома Аквинский выступал апологетом централизованного папства. Его богословие было направлено на прославление папской власти. Фома был, по сути, придворным теологом. Аквинату удалось встроить новую политико-юридическую концепцию абсолютистского папизма в догматическую систему теологии. Если для Августина основой Церкви является Христос и вера в него, то для Фомы – личность и служение Петра. Августин считал высшим авторитетом Вселенский собор, Фома же – папу. Вступая в противоречие с учением древней церкви и даже Августина, Фома создаёт образ церкви, производной от папства, оправдывая тем самым церковные и светские притязания папского престола.

Четыре мнемонических правила, пять доказательств того, что Бог есть, задачи теологии, превосходство устной речи над письменной, причины, по которым деятельность доминиканцев имеет смысл, и другие важные открытия, а также факты биографии Сицилийского Быка

Подготовила Светлана Яцык

Святой Фома Аквинский. Фреска Фра Бартоломео. Около 1510-1511 годов Museo di San Marco dell"Angelico, Florence, Italy / Bridgeman Images

1. О происхождении и невыгодном родстве

Фома Аквинский (или Аквинат; 1225-1274) был сыном графа Ландольфо д’Аквино и племянником графа Томмазо д’Ачерра, великого юстициария Сицилийского королевства (то есть первого из королевских советников, ведающего судом и финансами), а также троюродным братом Фридриха II Штауфена. Родство с императором, который, стремясь подчинить своему влиянию всю Италию, постоянно боролся с римскими папами, не могло не сослужить дурную службу молодому богослову — несмотря на открытый и даже демонстративный конфликт Аквината с семьей и на то, что он вступил в верный папству орден доминиканцев. В 1277 году часть тезисов Фомы была осуждена епископом Парижа и церковью — видимо, в основном по политическим причинам. Впоследствии эти тезисы стали общепринятыми.

2. О школьном прозвище

Фома Аквинский отличался высоким ростом, грузностью и неповоротливостью. Считается также, что ему была присуща кротость, чрезмерная даже для монашеского смирения. Во время дискуссий, которые проводил его наставник, теолог и доминиканец Альберт Великий, Фома высказывался редко, и другие студенты посмеивались над ним, называя Сицилийским Быком (хотя родом он был из Неаполя, а не с Сицилии). Альберту Великому приписывается пророческая реплика, якобы произнесенная, чтобы усмирить дразнивших Фому студентов: «Вы называете его быком? Говорю вам, этот бык взревет так громко, что рев его оглушит мир».

Посмертно Аквинат был удостоен множества других, более лестных прозвищ: его называют «ангельским наставником», «всеобщим наставником» и «князем философов».

3. О мнемонических приемах

Ранние биографы Фомы Аквинского утверждают, что он обладал изумительной памятью. Еще в школьные годы он запоминал все, что говорил учитель, а позже, в Кельне, развивал свою память под руководством того же Альберта Великого. Собрание изречений отцов церкви о четырех Евангелиях, подготовленное им для папы Урбана, было составлено из того, что он запомнил, просматривая, но не переписывая рукописи в различных монастырях. Его память, по мнению современников, обладала такой силой и цепкостью, что в ней сохранялось все, что ему доводилось прочитать.

Память для Фомы Аквинского, как и для Альберта Великого, была частью добродетели благоразумия, которую следовало пестовать и развивать. Для этого Фома сформулировал ряд мнемонических правил, которые описал в комментарии к трактату Аристотеля «О памяти и припоминании» и в «Сумме теологии»:

— Способность к запоминанию расположена в «чувствительной» части души и связана с телом. Поэтому «чувственные вещи более доступны человеческому познанию». Знания, не связанные «с какими-либо телесными подобиями», легко забываются. Поэтому следует искать «символы, присущие тем вещам, которые нужно запомнить. Они не должны быть слишком известными, поскольку нас более интересуют непривычные вещи, они более глубоко и четко запечатлеваются в душе. <…> Следуя этому, необходимо придумать подобия и образы» Summa Theologiae, II, II, quaestio XLVIII, De partibus Prudentiae. .

— Память подконтрольна рассудку, поэтому второй мнемонический принцип Фомы — «расположить вещи [в памяти] в определенном порядке, чтобы, припомнив одну какую-то черту, можно было бы легко перейти к следующей».

— Память связана с вниманием, поэтому нужно «испытывать привязанность к тому, что нужно запомнить, ведь то, что сильно запечатлелось в душе, не так легко из нее ускользает».

— И наконец, последнее правило — регулярно размышлять о том, что нужно запомнить.

4. О взаимоотношении теологии и философии

Аквинат выделял три типа мудрости, каждый из которых наделен своим «светом истины»: мудрость Благодати, богословскую мудрость (мудрость откровения, использующую разум) и метафизическую мудрость (мудрость разума, постигающую сущность бытия). Исходя из этого, он полагал, что предметом науки являются «истины разума», а предметом теологии — «истины откровения».

Философия, используя свои рациональные методы познания, способна изучать свойства окружающего мира. Догматы веры, доказанные с помощью рационализированных философских доводов (например, догмат о бытии Бога), становятся более понятными человеку и тем самым укрепляют его в вере. И в этом смысле научно-философское знание является серьезной опорой в обосновании христианского вероучения и опровержении критики веры.

Но многие догматы (например, идея о тварности мира, концепции первородного греха, воплощения Христа, воскресения из мертвых, неизбежности Страшного суда и т. п.) не поддаются рациональному обоснованию, поскольку в них отражены сверхъестественные, чудесные качества Бога. Человеческий разум не способен постичь божественный замысел в полном объеме, поэтому истинное, высшее знание науке неподвластно. Бог — это удел сверхразумного познания и, следовательно, предмет теологии.

Впрочем, для Фомы между философией и теологией нет противоречия (как нет его и между «истинами разума» и «истинами откровения»), поскольку философия и познание мира приводят человека к истинам веры. Поэтому, в представлении Фомы Аквинского, изучая вещи и явления природы, истинный ученый прав лишь тогда, когда раскрывает зависимость природы от Бога, когда показывает, как в природе воплощается божественный замысел.

5. Об Аристотеле

Альберт Великий, учитель Фомы Аквинского, был автором первого написанного в Западной Европе комментария к «Никомаховой этике» Аристотеля. Именно он ввел в обиход католического богословия сочинения Аристотеля, до того известные на Западе преимущественно в изложении арабского философа Аверроэса. Альберт показал отсутствие противоречий между учением Аристотеля и христианством.

Благодаря этому Фома Аквинский получил возможность христианизировать античную философию, в первую очередь — труды Аристотеля: стремясь к синтезу веры и знания, он дополнил вероучительные догматы и религиозно-философские умозрения христианства социально-теоретической и научной рефлексией, опирающейся на логику и метафизику Аристотеля.

Фома не был единственным богословом, пытавшимся апеллировать к трудам Аристотеля. Это же делал, например, его современник Сигер Брабантский. Однако аристотелизм Сигера считали «аверроистским», сохранившим некоторые идеи, привнесенные в труды Аристотеля его арабскими и иудейскими переводчиками и интерпретаторами. «Христианский аристотелизм» Фомы, опиравшийся на «чистое» учение древнегреческого философа, не противоречащее христианству, победил — а Сигер Брабантский за свои убеждения был предан суду инквизиции и убит.

6. О разговорном жанре

Отвечая на вопрос, почему Христос проповедовал, но не записывал постулаты своего учения, Фома Аквинский заметил: «Христос, обращаясь к сердцам, ставил слово выше писания» Summa Theologiae, III, quaestio XXXII, articulus 4. . Этот принцип был вообще популярен в XIII веке: даже система схоластического университетского преподавания строилась на quaestio disputata, дискуссии по заданной проблеме. Большую часть своих произведений Аквинат написал в жанре «суммы» — диалога, состоящего из вопросов и ответов, который казался ему наиболее доступным для студентов-теологов. «Сумма теологии», например, — трактат, написанный им в Риме, Париже и Неаполе между 1265 и 1273 годом, — состоит из глав-артикулов, в заглавие которых вынесен спорный вопрос. К каждому Фома приводит несколько аргументов, дающих разные, порой противоположные ответы, а в конце сообщает контраргументы и правильное, с его точки зрения, решение.

7. Доказательства бытия Божия

В первой части «Суммы теологии» Аквинат обосновывает необходимость теологии как науки со своей целью, предметом и методом исследования. Предметом ее он полагает первопричину и предельную цель всего сущего, то есть Бога. Именно поэтому трактат начинается с пяти доказательств бытия Божия. Именно благодаря им в первую очередь известна «Сумма теологии», несмотря на то, что из 3 500 листов, которые занимает этот трактат, существованию Бога посвящены всего полтора.

Первое доказательство бытия Божия опирается на аристотелевское понимание движения. Фома утверждает, что «все, что движется, должно быть движимо чем-то иным» Здесь и далее: Summa Theologiae, I, quaestio II, De Deo, an Deus sit. . Попытка представить себе ряд объектов, каждый из которых заставляет двигаться предыдущий, но и сам при этом приводим в движение следующим, уводит в бесконечность. Попытка это вообразить неизбежно должна привести нас к пониманию того, что был некий перводвигатель, «который не движим ничем, а под ним все разумеют Бога».

Второе доказательство немного напоминает первое и также опирается на Аристотеля, в этот раз — на его учение о четырех причинах. По Аристотелю, у всего сущего должна быть действующая (или порождающая) причина, то, с чего начинается существование вещи. Поскольку ничто не может произвести самое себя, должна быть некая первопричина, начало всех начал. Это и есть Бог.

Третье доказательство бытия Божия — доказательство «от необходимости и случайности». Фома поясняет, что среди сущностей есть такие, которые могут как быть, так и не быть, то есть их существование случайно. Есть и необходимые сущности. «Но все необходимое либо имеет причину своей необходимости в чем-либо еще, либо нет. Однако невозможно, чтобы [ряд] необходимых [сущих], имеющих причину своей необходимости [в чем-то еще], уходил в бесконечность». Следовательно, есть некая сущность, необходимая сама по себе. Эта необходимая сущность может быть только Богом.

Четвертое доказательство «исходит из степеней [совершенств], обнаруживаемых в вещах. Среди вещей обнаруживаются более и менее благие, истинные, благородные и так далее». Однако о степени благости, истинности и благородства можно судить только в сравнении с чем-то «наиболее истинным, наилучшим и благороднейшим». Этими свойствами обладает Бог.

В пятом доказательстве Аквинат вновь опирается на учение Аристотеля о причинах. Исходя из аристотелевского определения целесообразности, Фома констатирует, что все предметы бытия направлены в своем существовании к какой-то цели. При этом «они достигают цели не случайно, но намеренно». Поскольку сами предметы «лишены разумения», следовательно, «существует нечто мыслящее, которым все природные вещи направляются к [своей] цели. И таковое мы называем Богом».

8. Об общественном строе

Вслед за Аристотелем, развивавшим эти вопросы в «Политике», Фома Аквинский размышлял о природе и характере единоличной власти правителя. Он сопоставлял царскую власть с другими формами правления и, в соответствии с традициями христианской политической мысли, однозначно высказывался в пользу монархии. С его точки зрения, монархия — самая справедливая форма правления, безусловно превосходящая аристократию (власть лучших) и политию (власть большинства в интересах общего блага).

Самым надежным видом монархии Фома считал выборную, а не наследственную, поскольку выборность способна предотвратить превращение правителя в тирана. Теолог полагал, что некое множество людей (вероятно, он имел в виду епископов и часть светской знати, участвующих в избрании светских государей, в первую очередь императора Священной Римской империи и папы римского) должно иметь законную возможность не только наделять короля властью над собой, но и лишать его этой власти, если она начнет приобретать черты тирании. С точки зрения Фомы Аквинского, это «множество» должно иметь право лишить правителя власти, даже если оно «ранее подчинило себя ему навечно», потому что дурной правитель «выходит за пределы» своей должности, тем самым нарушая условия первоначального договора. Эта мысль Фомы Аквинского впоследствии легла в основу концепции «общественного договора», очень значимой в Новое время.

Еще один способ борьбы с тиранией, который предложил Аквинат, позволяет понять, на чьей стороне он был в конфликте между империей и папством: против бесчинств тирана, полагал он, может помочь вмешательство кого-то, стоящего выше этого правителя, — что легко могло истолковываться современниками как одобрение вмешательства папы в дела «плохих» светских правителей.

9. Об индульгенциях

Фома Аквинский разрешил ряд сомнений, связанных с практикой дарования (и покупки) индульгенций. Он разделял концепцию «сокровищницы церкви» — некоего «избыточного» запаса добродетелей, пополняемого Иисусом Христом, Девой Марией и святыми, из которого могут черпать остальные христиане. Этой «сокровищницей» может распоряжаться папа римский, выпуская особые, юридические по своей природе акты — индульгенции. Индульгенции действуют только потому, что святость одних членов христианского сообщества перевешивает греховность других.

10. О доминиканской миссии и проповедничестве

Хотя доминиканский орден был основан святым Домиником в 1214 году, еще до рождения Аквината, именно Фома сформулировал положения, ставшие обоснованием их деятельности. В «Сумме против язычников» теолог писал, что путь к спасению открыт для каждого, а роль миссионера заключается в том, чтобы дать конкретному человеку необходимое для его спасения знание. Спастись может даже дикий язычник (чья душа стремится к благу), если миссионеру удастся донести до него спасительную божественную правду. 

Беседа Александра Морозова с Константином Бандуровским

От редакции. «Русский журнал» продолжает цикл бесед со знающими людьми о том, как большие философские традиции присутствуют здесь и сейчас в нашей культуре, социальных практиках, текущем политическом дискурсе. На этот раз шеф-редактор РЖ Александр Морозов побеседовал с Константином Бандуровским о Фоме Аквинском .

Предыдущая беседа была посвящена наследию .

Константин Бандуровский - поэт, ученый, историк философии, переводчик Фомы Аквинского, Альберта Великого, Р. Бультмана, Эдмунда Гуссерля, Ханны Арендт, современных философов. Среди его основных публикаций - "Средневековая философия; Философия Возрождения и Реформации", "Понятие "контингентного" и проблема свободы воли у Фомы Аквинского", "Критика монопсихизма Фомой Аквинским".

Александр Морозов: Спрошу грубо. Зачем нам, русским, вообще Фома Аквинский? Понятно, что у него есть какое-то историческое место в школьном курсе истории философии. Но у нас в России вообще довольно критично относились к рациональным усилиям обосновать границы иррационального. У нас тут другой замес интереса к Богу, к трансцендентому. У нас ведь и Канта весь XIX-й век, да и начало XX-го не понимали, не любили именно из-за этого: мол, слишком сложное, слишком рассудочное соположение «веры и разума»… Да и для советского интеллигента с интеллектуальными поисками Нагарджуна был как-то роднее, чем Николай Кузанский. Нет?

Константин Бандуровский: Верно, сейчас в курсе истории философии схоластика занимает, если считать по количеству страниц, вполне достойное место. Но, если честно, мне трудно радоваться этому факту. В контексте школьной истории философии Фома Аквинский связывается с некоторыми якобы очевидными проблемами, которые на деле требуют анализа, прояснения, уточнения терминов (того, с чего начитал всякое размышление Фома). В чем, собственно, проблема «веры и разума», рационального подхода и «другого замеса»? Желаем ли мы что-то понять, ставя эту проблему? В чем здесь нерв? Является этот вопрос изначальным, элементарным, или он превращенное выражение совершенно других проблем? Скажем, некоторой формой самоутверждения, когда мы говорим, что мы, просвещенные люди, адепты разума, а они, средневековые, тонут в суевериях, или же напротив, мы хранители непосредственной истинной веры, а они несчастные люди, вынужденные пользоваться рациональными костылями?

Что же касается вопроса о рациональном познании сферы божественного, то задам встречный вопрос: а для чего нам вообще нужна логика? Разве не может человек решать любые житейские проблемы, вообще не используя, скажем, дедукцию? Неполной индукции и неполной аналогии (способов размышления, считающихся подозрительными с точки зрения логики) нам вполне хватает; дедукция лишь создает лишние проблемы. А вот понять кое-что о сфере божественного (хотя и далеко не все), дедукция позволяет, для этого она и была придумана в школе элеатов.

Чтобы понять Фому Аквинского и то, нужен ли он вообще и в частности нам, лучше отвлечься, по крайней мере, на некоторое время, от проблем рационализма-иррационализма, разума и веры, от представления о схоластах, которые занимались схоластическими вопросами. Прежде всего, Фома Аквинский вообще не был неким профессиональным философом. Проблемы, которые его волновали, были проблемами всецело жизненными, причем имеющими как теологическое, так и политическое измерение. Но вот для того, чтобы эти проблемы решить, Фоме понадобилось всерьез заняться философией. Никакой чистой метафизики в трудах Фомы нет (при том, что Фома великий метафизик).

И эти проблемы, которые волновали Фому, во многом перекликаются с теми проблемами, которые стоят и перед нами.

Приведу такой пример. Последняя книга Ю.М. Лотмана «Культура и взрыв», опубликованная в 1992 году, несколько неожиданна своей публицистической направленностью. В этой книге Лотман противопоставляет культуру российскую и западную. В российской культуре господствует дихотомическое мировоззрение, резко противопоставляющее противоположности. Переход от одной к противоположности к другой осуществляется при помощи взрыва, проникающего до самого основания общества. В рамках такого мировоззрения мы обречены метаться из крайности в крайность, непрерывно разрушая старое и возводя с нуля новое, которое опять будет разрушено.

Западное мировоззрение предполагает нечто третье, опосредующее, дающее возможность вести диалог, идти на компромиссы, веками накапливать различные ценности. Конечно, на Западе тоже бывают взрывы, но они не затрагивают некоторой основы. В Париже на площади, которая сейчас красноречиво называется площадью Согласия, может без передышки работать гильотина, но повседневная жизнь простого провинциального буржуа или крестьянина при этом мало меняется. О причинах такой ориентации на дихотомию или трихотомию Лотман писал еще в 1977 году в статье, написанной совместно с Б. Успенским («Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века)»). В этой статье Лотман и Успенский усматривают причину в том, что в то время как в русской культуре было жесткое противопоставление ада и рая, в католической культуре разрабатывалось учение о некотором медиаторе – чистилище.

Кончено, это спорный вопрос, что первично, представление о чистилище или троичное мышление о котором ведется полемика (например, см. книгу Ле Гоффа «Рождение чистилища» и критический отклик на нее Гуревича в «Категориях средневековой культуры»). Но в утверждении представлений о чистилище в католической культуре большую (возможно, ключевую) роль сыграл и Фома Аквинский, Так что если мы примем гипотезу Лотмана-Успенского, получится, что отсутствие Фомы в нашей культуре имеет далеко идущие последствия. И по существу вопрос «нужен нам Фома или нет» – это частный случай вопроса о том, что мы выбираем, двоичные или троичные структуры, бесконечную революцию или эволюцию, появится ли у нас «площадь Согласия». (Конечно, Фома повлиял на современную западную цивилизацию не только учением о чистилище. Думаю, можно было бы вполне выдвинуть гипотезу о влиянии томизма на дух современной цивилизации, на манер гипотезы Макса Вебера о происхождении духа капитализма из протестантской этики.)

Вот этот культурный и политический контекст стоит учитывать и когда мы пытаемся понять стремление Фомы найти согласие между верой и разумом, интеллектом и волей, мистическим и рациональным.

А.М.: Как вообще объяснить судьбу наследия Фомы? Ведь, в общем-то, он был совершенно малозначим как интеллектуальный герой между XIII-м и началом XIX-го века. Почему именно он оказался такой важной фигурой католического интеллектуального возрождения в XIX веке?

К.Б.: Это не совсем так. Фома «малозначим», если смотреть на индекс цитируемости, но не думаю, что это волновало самого Фому. Однако, даже не упоминая Фому и других средневековых мыслителей, философы Возрождения, Нового времени, Просвещения весьма активно пользовались и их терминологией, и мыслительными ходами. Характерный пример – Декарт, который во всем сомневался и пытался выстроить беспредпосылочную систему на самоочевидных основаниях. Однако практически каждый ход декартовского рассуждения взят из средневекового тезауруса – и «я мыслю, следовательно, существую», и доказательства бытия Бога. И это не случайно – Декарт имел блестящее образование, полученное в иезуитском колледже, а под его рукой всегда были «Метафизические размышления» Суареса. А Суарес, в свою очередь, во многом инспирирован Фомой.

С другой стороны в рамках католической теологии Фома вовсе не стал важной фигурой во второй половине XIX века как-то вдруг. Он ей становился постепенно. Другое дело, что в это время католической церкви было необходимо вести диалог с внешним миром – с наукой, с различными философскими и политическими концепциями. И здесь оказалось, что Фома лучше всего подходит для этой цели, по трем причинам. Во-первых, это философия, более всякой другой соответствующая католицизму, поэтому кому еще представлять в этом диалоге католическую церковь? В-вторых, Фома – достаточно масштабная фигура, чтобы вести диалог с любым другим мыслителем. И, в-третьих, философия Фомы имеет сильную коммуникативную, диалоговую направленность. Она формировалась в гуще споров в Европе и в ходе столкновения цивилизаций, и оказывается вновь востребованной в аналогичную эпоху.

А.М.: Тем не менее, разные идеи как-то – причем обычно боковым способом – «протекали», просачивались в русскую умственную ткань. Скажем, богословский подъем начала ХХ века в России. В нем ведь был и рационалистический извод. То есть с одной стороны Флоренский, а с другой – Тареев. И в это же время, собственно, появляются и неотомисты в Европе. Что это все такое? Дружба Маритена с Бердяевым ведь была не случайностью, оба искали какой-то новый «христианский гуманизм»? И у Маритена его основанием оказался Фома Аквинский. А Вл.Соловьев? Насколько он вообще был инфицирован томизмом в своем обращении к тематике «веры и разума»?

К.Б.: Если я правильно понял, в вопросе противопоставляется рационалистическая теология и некая нерационалистическая, причем рационалистическая – западная (с Фомой в качестве одной из ключевых фигур), нерационалистическая – восточная? Мне кажется это не совсем верное деление; внутри самой восточной традиции существует достаточно оснований для рационалистической традиции, и нет нужды в «рационалистическом изводе» российского богословия видеть скрытое или явное влияние томизма или католицизма. Российские религиозные философы довольно мало обращались к Фоме, и среди них было очень мало знатоков томизма (за редкими исключениями, вроде этика А.А.Бронзова). Вместе с тем градус «рационалистичности» у Фомы был примерно такой же, как у восточных мыслителей Дионисия Ареопагита или Иоанна Дамаскина, создавшего систематическую православную теологию с использованием аристотелевской философии еще в VII веке, – ключевых фигур для Фомы.

Наверное, некое «просачивание» происходило, но я подробно не занимался вопросом влияния томизма на российское богословие, так что могу сказать лишь, что оно не было значительным. Некоторые симпатии или интерес к схоластической традиции в среде российской интеллигенции скорее возникают во второй половине ХХ века, под влиянием Н. Трауберг, С. Аверинцева, идей экуменизма, обновления. Но в целом для российской культуры Фома был чужд, и остается таковым и по сей день, несмотря на то, что за последние 20 лет вышло довольно большое число переводов и исследований. Во многом причина в том, что Фома признается католическим святым, официальным учителем церкви. Это формирует предвзятое отношение и ограничивает рецепцию томизма рамками противостояния православия и католицизма.

Ситуация примерно такая, как если бы, говоря об Аристотеле, мы вели бы исключительно малопродуктивную дискуссию о том, хорошо ли быть язычником, или, говоря о Канте, сводили бы все к протестантизму. Но ведь Фома как раз считал, что возможен разговор и на внеконфессиональной основе! Мне кажется, нужно увидеть в Фоме мыслителя, а не учителя церкви. В противном случае диалог невозможен: у Фомы своя вера, у нас своя, можно расходиться.

А.М.: Сейчас как-то активно пересматривают отношение к схоластике. С эпохи Просвещения и вплоть до «лингвистического поворота» она была совсем понижена в статусе. Но вот теперь пишутся заметные исследования о ней, в том числе даже и в России (Вдовина). Что означает этот пересмотр? В чем актуальность средневековой схоластики? То есть, где она располагается сейчас и где она будет располагаться завтра на карте европейского интеллектуального ландшафта. Ведь «метафизика» вряд ли может вернуться в качестве «царицы наук». Иначе говоря, схоластика важна только как «история теории познания», только как «резервуар аргументативных традиций и практик». Или здесь что-то другое?

К.Б.: Да, можно говорить о своего рода повороте к средневековой философии в последнее время. Собственно, в течение конца XIX – XX века философия также неоднократно продуктивно обращалась к средневековым концепциям, самые известные примеры: понятие «интенции» у Брентано, «хабитус» в социальной философии, в философии языка (например, обращение к Фоме у Романа Якобсона), в аналитической философии (есть даже такое направление, «аналитический томизм»). Причем следует говорить о влиянии не только на философию, но и в целом на культуру – томизм играет существенную роль в «Улиссе» Джойса или в поэтике Поля Клоделя.

В конце XX – начале XXI века интерес к томизму проявляется в весьма неожиданных местах, например, Агамбен создает концепцию «Грядущего сообщества» (1990), обращаясь к представлениям Фомы о лимбе и к полемике Фомы и Дунса Скота о принципе индивидуации. Жижек в «Кукле и карлике» то и дело приводит обширные цитаты из Честертона, в свою очередь опиравшегося на Фому. В настоящее время опять ведется спор – субъект все же скорее мертв или скорее жив, и философия Фомы привлекается Аленом де Либера для нового обоснования субъекта.

Лично мне кажется весьма актуальным старый вопрос о свободе воли, которая много раз отвергалась и опять отвергается в рамках неоматериализма, базирующегося на нейрофизиологии. А ведь признание свободного волевого субъекта лежит в основе современной юриспруденции, субъект-субъектной педагогики, свободного рынка и демократического политического устройства (да и современной цивилизации в целом). Здесь опять уместно вспомнить об аргументации Фомы в защиту свободы воли.

Или, скажем, меня очень волнует то, как современное кино работает со временем. Казалось бы бесконечно далекая тема от средневековой философии. Однако из всех представлений о времени, которые существует, наиболее эвристичным оказывается томистское. То есть, если сказать коротко, схоластика и томизм явно перестали быть странным явлением из «темных веков», а стали такой же частью истории культуры, как античность или кантианство, к которым мы постоянно обращаемся по самым разным поводам.

А.М.: Что вообще в наследии Фомы в какой-то мере обращено к любому человеку, к каждому? Философия, в общем-то, должна «воодушевлять» читателя. Вот на что воодушевляет Фома?

К.Б.: Мне сложно говорить о любом и каждом, могу сказать, что затрагивает лично меня и мне кажется, что это касается каждого, независимо от того, осознаем ли мы это. Но это требует отступления в далекую историю. Во время жизни Фомы происходило интенсивное столкновение с арабской культурой. Фома родился в государстве, именуемом Королевство Сицилия (в которое входила и Южная Италия). И в этом королевстве происходили очень интересные интенсивные процессы взаимопроникновения христианской, арабской и отчасти иудейской культур. Войска Сицилии, чиновники, преподаватели Неополитанского университета (основанного Фридрихом II в том году, в котором, возможно, родился Фома, в 1224) активно рекрутировались из мусульман (а откуда еще было их взять?). То есть, говоря современным языком, в Сицилии была сплошная мультикультурность и толерантность. Но вместе с тем это была и эпоха крестовых походов и идеологических сражений. С другой стороны, внутри самой Европы существовало жестокое противостояние, как идеологическое, так и военное, христиан с различными ересями манихейского типа (богомилы, катары, альбигойцы, вальденсы). И совершенно неслучайно вышло так, что Фому Аквинского, пожалуй, больше всех других волновали две проблемы, очень далекие от вопроса о том, сколько ангелов умещается на конце иглы (это, кстати, вопрос элементарный – ангелы являются чистыми интеллигенциями, не имеющими размеров вообще). Во-первых, это борьба с аверроизмом, во-вторых, борьба с манихейством.

Если теперь вернуться к современности, то окажется, что эти две позиции совсем не остались в прошлом, а напротив, усилились, и даже появилось что-то вроде «аверроисткого манихейства». И мне представляется, что эти проблемы являются главными для современной культуры и общества, какими они были в XIII веке. Разумеется, современные аверроистские манихеи едва ли слышали эти слова и речь идет не о передаче традиции, а о типологическом сходстве. Манихейство и аверроизм зарождаются сами собой, без связи с учениями древности.

Манихейство – это представление о том, что в основе мироздания лежит два начала – Добро и Зло, а наш мир является ареной их борьбы. Это воззрение просто пронизывает все уровни нашей культуры, от компьютерных игр и голливудских боевиков до политических решений глобального масштаба. Есть good boys и bad boys , которых следует уничтожить физически (например, Кадаффи в холодильнике, или педофилы, которым нужно сделать химическую кастрацию при помощи серпа). Есть «наши», «приличные люди» и прочая нерукопожатая сволочь.

Аверроизм – это представление о том, что отдельный человек не может и не имеет право думать; мыслит только сообщество, рой: государство, партия (все равно, либеральная, консервативная, коммунистическая), церковь, все тот же конклав «приличных», а индивид должен некритически и вообще не думая усваивать и транслировать готовые лозунги. Задавать вопросы, сомневаться, взвешивать за и против, иметь свои глупые мысли (а наши мысли по определению глупые, ведь наш интеллект ограничен) просто стыдно. Да и невозможно. Нет некоторого чистого поля, в котором человек мог бы поразмыслить, скажем, о плюсах и минусах нашего будущего Президента. Всякий раз, когда вы выскажете аргумент за или против Путина, пытаясь удерживаться в стоянии раздумывания, не вынося окончательный вердикт, этот аргумент тотчас же приватизируется партией тех, кто за Путина или тех, кто против Путина. Если вы думаете, вы не можете не лить воду на ту или иную мельницу, не быть коллаборационистом. Человек, отважившийся думать своим умом, в лучшем случае игнорируется, перестает существовать (так в либеральных блогах и СМИ часто можно встретить утверждение, что не существует людей, симпатизирующих Путину или ЕР иначе, как получив халявную маечку от Якеменко), а то и подвергается процедуре «травли». При том, что борьба партии Добра и партии Зла чаще всего есть не более, чем битва нанайских мальчиков. Именно наши либералы, как будто нарочно, делают все, чтобы дискредитировать либеральную идею и создать фон, на котором Путин выглядит вполне привлекательно.

Не знаю, как остальных, но меня лично очень удручает эта ситуация. А философия Фомы, напротив, воодушевляет и внушает надежды, и тем, что Фома приводит наиболее решительные аргументы против манихейства и аверроизма, и самим фактом бескомпромиссного противостояния им.