Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

ПРИЗРАК

Из поэмы «Дзяды»

Стиснуты зубы, опущены веки,
Сердце не бьется – оледенело;
Здесь он еще и не здесь уж навеки!
Кто он? Он – мертвое тело.
Живы надежды, и труп оживился,
Память зажглась путеводной звездою,
Видишь: он в юность свою возвратился,
Ищет лицо дорогое.
Затрепетали и губы и веки,
И появился в глазах жизни признак.
Снова он здесь, хоть не здесь он навеки.
Что он такое? Он – призрак!
Ведомо всем, кто у кладбища жили,
Что пробуждается в день поминальный
И восстает из кладбищенской гнили
Этот вот призрак печальный.
Но зазвонят из тумана ночного,
Что воскресенье уже наступило,
С грудью как будто разодранной снова
Падает призрак в могилу.
Живы его хоронившие… Часто
О человеке ночном говорится…
Кто же он, юноша этот несчастный?
Это – самоубийца!
Терпит, наверно, он страшную кару:
Весь пламенеет, тоскует ужасно…
Слышал однажды наш ризничий старый
Призрака голос неясный.
Передрассветные звезды блистали,
И привиденье, покинув могилу,
Руки вздымая в великой печали,
Жалобно заговорило:
«Ты, дух проклятый, зачем жизни пламя
Вновь заронил под бесчувственный камень?
Ведь угасало оно в этой яме!
Снова зачем этот пламень?
О, приговор справедливо суровый!
Вновь познакомиться, вновь разлучиться,
Из-за нее умереть смертью новой,
Помнить о ней и томиться.
Вновь между всякого сброда шататься
Буду я всюду, гонясь за тобою;
Впрочем, с людьми не хочу я считаться
В жизни изведал всего я!
Если смотрела ты – взор опускал я,
Точно преступник; когда говорила,
Слышал я все, но молчал и молчал я,
Словно немая могила.
Это замечено было друзьями,
Юноши это причудой считали,
Старшие – лишь пожимали плечами
Либо мораль мне читали.
Слушал насмешки я, слушал советы…
Впрочем, и я бы на месте другого
Точно вот так же осмеивал это
И осуждал бы сурово.
Некто решил, что моим поведеньем
Гордость задета его родовая,
Но отстранялся с любезным терпеньем,
Будто бы не замечая.
Горд был и я: мол – понятно мне это!
Громко дерзил я в ответ на молчанье
Или выказывал вместо ответа
Полное непониманье.
Ну, а иной не прощал прегрешенья,
И на лице у него выражалась
Сквозь оскорбительное снисхожденье
Лишь лицемерная жалость.
Жалости той не прощу ни за что я!
Я не молил его – я улыбнулся,
Но, и презрением не удостоив,
Он от меня отвернулся!
Вновь подвергаюсь я всем испытаньям,
В мир устремляясь кладбищенской тенью.
Эти – как черта, хлестнут заклинаньем,
Те – убегают в смятенье.
Этот смешит меня глупою спесью,
Этот – навязчив, а этот – ехиден…
Рвусь лишь к одной. Почему же всем здесь я
Дивен иль даже обиден?
Тем, кто жалел, покажу непочтенье,
А зубоскалам, пожалуй, – и жалость!..
Только бы ты, о любимая, с тенью
Снова сейчас повстречалась!
Ты погляди и скажи мне хоть слово,
Не осуди беспокойную душу.
Только на час ведь я – призрак былого
Новое счастье нарушу!
Может быть, к солнцу привычные очи
Не испугаются темного гостя,
И до конца ты дослушать захочешь
Речь, что звучит на погосте.
Может быть, мысль и твоя устремится,
Пусть на мгновенье хотя бы, к былому
К сорным травинкам в щелях черепицы
Старого, старого дома».

ЗАВОРОЖЕННЫЙ ЮНОША

Из первой части поэмы «Дзяды»

Пан Твардовский в замок входит,
Двери выломав с размаха,
Рыщет в ямах, в башнях бродит…
Сколько чар здесь, сколько страха!
Удивительное в склепе
Покаяние творится:
Юноша, закован в цепи,
Перед зеркалом томится!
Он томится и казнится:
С каждым мигом он теряет
Жизни некую частицу,
В хладный камень он врастает!
Уж по грудь он тверд, как камень,
Но на лике все ж пылает
Мужества и силы пламень,
Очи нежность излучают!
«Кто ты? – говорит заклятый,
Смело ты вошел под своды,
Где ломаются булаты
И теряется свобода!»
«Кто я? Целый мир страшится
Моего меча и слова,
Ибо я – могучий рыцарь,
Славный рыцарь из Твардова!»
«Из Твардова? Это имя
В наши дни мы не слыхали
Под шатрами. боевыми
И когда мы пировали.
Но, видать, за годы эти,
Что томлюсь я здесь, в темнице,
Много нового на свете,
Расскажи мне, что творится!
Ольгерд наш как прежде в силе?
Он Литву в походы водит?
Немцев бьем, как прежде били?
На монголов рати ходят?»
«Ольгерд? Что ты? Пролетело
Двести лет, как лег в могилу!
Нынче внук его Ягелло
Сокрушает вражью силу».
«Вот как! Ну, еще два слова:
Может быть, могучий витязь,
По дороге из Твардова
Заезжал ты и на Свитезь?
Там тебе не говорили,
Как с врагом Порай сражался
И о девушке Марыле,
Чьей красе он поклонялся?»
«Юноша! Тот край я знаю,
Неман знаю, Днепр я знаю,
Но не слышал никогда я
О Марыле и Порае!
Впрочем, что мы тратим время!
Из скалы тебя добуду
Сам увидишься со всеми,
Побываешь ты повсюду.
Знаю цену этим чарам
И сейчас же разобью я
Зеркало одним ударом
И тебя я расколдую!»
Меч он вырвал быстрым взмахом,
К зеркалу идет он, смелый.
Только юноша со страхом
Крикнул: «Этого не делай!
Это зеркало бесценно!
Ты подай его мне в руки
Сам избавлюсь я от плена,
Сам свои закончу муки!»
Зеркало тут в руки взял он,
Глянул, смертно побледнел он.
Зеркало поцеловал он
И совсем окаменел он!

К М… СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В 1823 ГОДУ

«Прочь с глаз моих!..» – послушаюсь я сразу,
«Из сердца прочь!..» – и сердце равнодушно,
«Забудь совсем!..» – Нет, этому приказу
Не может наша память быть послушна.
Чем дальше тень, она длинней и шире
На землю темный очерк свой бросает,
Так образ мой, чем дальше в этом мире,
Тем все печальней память омрачает.

Где мы в мечте одной желали слиться,
Везде, всегда с тобою буду вместе,
Ведь я оставил там души частицу.
Когда на арфу ты положишь руку,
Чтоб струны вздрогнули в игре чудесной,
Ты вспомнишь вдруг, прислушиваясь к звуку:
«Его я развлекала этой песней».
Иль, наклонясь над шахматной доскою,
Готовя королю ловушку мата,
Ты вспомнишь вдруг с невольною тоскою:
«Вот так и он играл со мной когда-то».
Иль, утомясь от суматохи бальной,
Окинув место у камина взглядом,
Ты вспомнишь вдруг с улыбкою печальной:
«Он там не раз сидел со мною рядом».
Возьмешь ли книгу, где судьба жестоко
Двух любящих навеки разлучила,
Отбросишь книгу и вздохнешь глубоко,
Подумав: «Ах, и с нами так же было!»
А если автор все ж в конце искусно
Соединил их парой неразлучной,
Гася свечу, подумаешь ты грустно:
«Такой бы нам конец благополучный!»
Зашелестит в саду сухая груша,
Мигнет во тьме летучая зарница,
Сова простонет, тишину наруша,
Ты вздрогнешь: «Это он ко мне стремится!»
Все в тот же час, на том же самом месте,
Где мы в одной мечте стремились слиться,
Везде, всегда с тобой я буду вместе,
Ведь там оставил я души частицу.

ИМПРОВИЗАЦИЯ ДЛЯ Э. СЛЕДЗЕЕВСКОЙ

О, счастлив тот, кто в памяти твоей,
Как жемчуг иль коралл, навек утонет,
Когда в прозрачной глубине своей
Его лазурь балтийская хоронит.
Но мне, увы, ни красотой коралла,
Ни жемчуга сверканьем не блеснуть.
О, если б мной волна хоть миг играла,
А там – в песке забвенья утонуть!

Написано на берегу Балтийского моря.

[Июль 1821 г.]

ИЗ АЛЬБОМА МАРИИ ПУТТКАМЕР

Nessun maggior dolore che ricor darsi del tempo felice nella mi seria!

[Тот страждет высшей мукой, кто радостные помнит времена в не счастии! Данте. Ад. V, 121–121]

Перевод М. Лозинского.

Те имена блаженство ожидает,
Которые зовешь, Мария, ты своими;
А кто Марию в свой альбом включает,
Записывает в нем всего лишь имя.

МАРИИ ПУТТКАМЕР ПРИ ПОСЫЛКЕ ЕЙ ВТОРОГО ТОМИКА СТИХОВ

Мария, сестра моя! Пусть не по крови близки мы,
По духу, по мысли и чаяньям мы – побратимы.
Когда б не причуды судьбы, не твое повеленье,
Иное – нежнее – к тебе я б нашел обращенье;
Взгляни ж благосклонно на то, что прошло без
возврата,
И строки любви прими от далекого брата.

К*** в альбом

Руки тянули мы в разные дали,
К разному помыслы наши клонило,
Видели розно и врозь мы страдали,
Что же нас, милая, соединило?
Звездам высоким и равновеликим
Двум обреченным на рознь и блужданья,
Вечным изгоям под игом безликим
Неумолимого к ним мирозданья,
Гордым скитальцам со всеми в раздоре,
Вечно в пути, чтоб не быть под пятою.
Благословение им или горе,
Что полюбили друг друга – враждою?

[Июль 1824 г.]

В АЛЬБОМ М. С

Разнообразными усеян сад цветами:
Одним затейник дал причудливый наряд,
Иные друг сажал – они взрастут с годами
Иль, расцветя едва, могил украсят ряд,
В которых спят сердца, надежды и мечтанья…
Порой вздохнешь, порой с улыбкой глянешь ты,
Пройдя среди цветов в саду воспоминаний…
Взгляни на уголок, где я растил цветы.
Его ты не сравнишь с цветущими грядами,
Заброшен он в глуши, невзрачен и убог,
Там солнца не было, дожди шли за дождями,
И он зазеленеть и расцвести не мог.
Но все-таки о нем ты вспоминай порою
Ведь он лежит в саду, взлелеянном тобою.

МАТРОС

«Зачем, о беглец несчастный,
Ты с нами спешишь расстаться,
Покинуть берег прекрасный
И больше не возвращаться?
Зачем ты от нас скрываешь
Свой взгляд, озаренный светом,
Улыбкой нас не встречаешь,
Не даришь прежним приветом?
Все бродят вокруг лениво,
Ты мчишь по палубе зыбкой.
Возможно ль быть торопливым
И край покидать с улыбкой?»
«Послушай, – матрос ответил,
Я долго прожил в отчизне,
Но радости в ней не встретил,
Не видел счастливой жизни.
Я видел страданья правых
И горе с нуждою в хатах,
Ничтожность сердец лукавых
И жадность в глазах богатых.
Меня не прельщает счастье,
Я бренность жизни измерил.
Остаток мыслей и страсти
Родимой ладье доверил.
Искать ли мне наслажденья
И верить в любовь, как прежде,
В последней ладье крушенье
Последней видя надежды?
Но бог осветил мне душу,
Покрытую мглой холодной.
Еще не оставив сушу,
Нашел я дом благородный.
Мать с сердцем спартанки встретил,
Что польской плачет слезою,
Дочь с ангельским ликом заметил
И с твердой сарматской душою.
Как девы шли к жертвам Нерона,
Льву брошенным на съеденье,
Так братьям несут обреченным
Они слова утешенья.
Не видя взглядов суровых,
Не слыша окриков вражьих,
Навстречу звериному реву
Идут мимо грозной стражи.
Ничто меня не тревожит…
Эй! Ставьпаруса прямые!..
Погибнуть страна не может,
Где жены и девы такие».

[Вторая половина 1824 г.]

В АЛЬБОМ ЛЮДВИКЕ МАЦКЕВИЧ

Неведомой, дальней – безвестный и дальний,
Пока нас уводит по разным дорогам,
Два вечные знака разлук и свиданий
Я шлю тебе разом: и «Здравствуй» и «С богом».
Так путник альпийский, бредя по отрогу,
Когда что ни шаг, то пустынней округа,
И не о ком петь, чтобы скрасить дорогу,
Поет, вспоминая любимую друга.
И, может, домчится к ней эхо по кручам,
Когда заметет его снегом сыпучим.

Людвике, будущей Ходзько, я написая эти стихи через час после получения приказа о высылке.

В АЛЬБОМ С. Б

Ушли счастливые мгновенья лета,
Когда легко так было на лугу
Нарвать цветы для целого букета,
Теперь цветка найти там не могу.
Завыли бури, мрак на небосклоне,
И там, где золотился пестрый луг,
Хотя б листочек для твоих ладоней,
Увы, так трудно отыскать, мой друг.
Нашел листок, несу его с приветом.
Пусть оттого тебе он будет мил,
Что дружеской моей рукой согрет он
Последний дар, что я тебе вручил.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1825 – 1829
В АЛЬБОМ К. Р

Носясь, как две ладьи, в житейском бурном море,
Мы встретились с тобой в лазоревом просторе!
Твоя ладья в броне, сверкает краской свежей,
Вздувает паруса и грудью волны режет.
Моя же после бурь и ужасов уныло
С поломанным рулем скользит, почти бескрыла.
И грудь ейточит червь, и туч зловещих стаи
Скрывают звезды все, и компас я бросаю.
Мы разошлись. И вновь не встретимся. Свиданья
Искать не будешь ты, а я – не в состоянье.

С.-Петербург

ВОСТОК И СЕВЕР

В альбом госпоже М. Сенковской

В краю, где мы живем, владычествует вьюга.
Завидовать ли тем, кто ближе к солнцу юга?
Ковром кашмирским ширь без края и конца,
Цветы в шелках зари, из пламени сердца,
Но там бюльбюль, запев, уже смежает очи,
Цветенье розы там мгновения короче,
Наш материк суров, но память он хранит
О тех, кто сотни лет в его могилах спит.
А там, где чтит земля тех, кто лежит в могилах,
Живые о живых вовек забыть не в силах!

С.-Петербург

Бюльбюль – по-арабски соловей.

ПУТНИКИ

В альбом Э. Головинской

Меж двух седых пучин жизнь пролегла тропой
Для нас, в теснине дней блуждающих толпой:
В пучину мрачную несемся из пучины.
Одни – летят стремглав, торопят час кончины,
Других земная ложь порою отвлечет,
Цветущий сад любви, богатство и почет.
Блажен, кто разогнал иллюзии сурово
И дружбой освятил конец пути земного!

Стеблево

ПЛОВЕЦ

(Из альбома 3.)

Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной,
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!
Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним;
Что толку в немощном рыданье,
Когда конец неотвратим?
Нет, лучше, с грозной бурей споря,
Последний миг борьбе отдать,
Чем с отмели глядеть на море
И раны горестно считать.

В АЛЬБОМ АПОЛЛОНУ СКАЛЬКОВСКОМУ

Искусно нежностью добыл ты сувениры
От русских женщин, – пуд набрал ты, говорят.
Пускай же наконец и дружеская лира
В сентиментальный твой сундук внесет свой
вклад.
В какие бы края ни увлекли скитанья,
Пусть компас стрелкою укажет путь твой вдаль,
Пусть будет на одном ее конце – желанье,
Всегда влекущее, а на другом – печаль.

М. Ш

В каких краях ты б ни блистала мира,
Повсюду видели в тебе кумира.
Певцы, которых всюду лаврами венчали,
Напевом сотен арф тебя встречали.
Вдруг слышишь ты, смущением объята:
В хор ангелов, в ликующие клики
Ворвался голос незнакомый, дикий,
Как будто селянин попал в палаты,
Всех растолкал, спеша к тебе навстречу,
Приблизился, обнял бесцеремонно,
Но будь, царица звуков, благосклонна:
Ведь то твой старый друг – звук польской
речи.

* * *

Когда пролетных птиц несутся вереницы
От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,
Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы
Знакомым им путем к желанной стороне.
Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!
Едва надежда вновь блеснет моей судьбе,
На крыльях радости помчусь я быстро с юга
Опять на север, вновь к тебе!

В АЛЬБОМ ЦЕЛИНЕ Ш…

Набор уж начался. Вот движется колонна
Пехота, конница, гусары и уланы
Идут на твой альбом, воинственны и рьяны,
Вздымая имена, как грозные знамена.
В дни старости, – бог весть в каком я буду
ранге, – Вернувшись к прошлому, гордясь былым
примером,
Я расскажу друзьям, что первым гренадером
Я в армии твоей стоял на правом фланге.

С.-Петербург, 1829 г.

ПРИВАЛ В УПИТЕ

(Истинное происшествие)

Упита встарь была богата, знаменита,
Теперь забыли все, что где-то есть Упита:
Одна часовенка, десяток жалких хат;
Где шумный рынок был, одни грибы торчат;
Где были вал и мост преградой силе вражьей,
Крапива и лопух стоят теперь на страже;
Где замок высился на темени холма,
Стоит среди руин убогая корчма.
Застряв в Упите, я забрел в корчму без цели
И за людьми следил, что за столом сидели.
Сидело трое там. Один – старик седой
В конфедератке был да с саблею кривой;
Жупан его был пепельного цвета,
Бог весть какой он был в былые лета;
Усы предлинные, как в августовский век…
С ним рядом молодой сидел там человек.
Из грубого сукна, но модного покроя
На нем был фрак. То чуб он теребил рукою,
То кистью сапога играл, труня притом
Над дьяконом в плаще предлинном и с крестом.
Четвертый был корчмарь. Старик в конфедератке
Ему и говорит: «С тебя, что ж, взятки гладки,
Покойником тебя пугать не стану я.
Но с вами об заклад побьюсь я, кумовья,
Пускай найдет приют Сицинский3
Сицинский, будучи депутатом сейма от Упиты (1652), первый подал пример срыва решений сейма незаконным применением вето, чем нанес сокрушительный удар королевской власти, а страну поверг в водоворот шляхетской анархии. Существует легенда, будто, когда он возвращался с сейма, проклинаемый своими соотечественниками, на самом пороге своего дома он был поражен молнией. Несколько лет тому назад в Упите показывали старый, но хорошо сохранившийся труп, будто бы Сицинского, который церковные сторожа волокли на потеху всему местечку.

На кладбище,
Корчмарь поставит мед! Не правда ли, дружище?»
Корчмарь кивнул в ответ. Я всполошился весь.
«Простите, – я спросил, – ужель Сицинский здесь?»
«Да, разговор о нем, – сказал старик в жупане.
Извольте, изложу все по порядку, пане.
Громадный замок был там, где корчма стоит,
И в нем Сицинский жил, богат и именит.
Был связан узами со знатными родами,
Был вечно окружен друзьями и льстецами.
На сеймиках всегда имел он большинство,
Диктаторствовал там, все слушались его,
С вельможами держал себя запанибрата.
Для выгоды своей не раз топил магната.
Но дольше спесь его никто стерпеть не мог,
На сеймике одном ему был дан урок:
Сицинский избранным себя уже считает,
Благодарит за честь, к себе на пир сзывает,
Как сейма высшего почтенный депутат,
Но голоса сочли. И что же? Шах и мат!
Сицинский в бешенстве. За это оскорбленье
Он шляхте страшное изобретает мщенье.
Всех на обед созвал, и сеймик весь пришел.
Вино лилось рекой, от яств ломился стол.
Но были вина все настояны на зелье.
И пьяной дракою закончилось веселье.
Кто саблей действует, кто просто кулаком
Наотмашь, что есть сил, – Гоморра и Содом!
Дрались отчаянно, и битва продолжалась,
Пока ни одного в живых там не осталось.
Сицинский не успел упиться торжеством:
Вдруг молния сожгла его, семью и дом.
Как некогда Аякс, прикованный к вулкану,
Сгорел в огне живьем преступник окаянный».
«Аминь!» – костельный дед сказал, а эконом
Стал сравнивать рассказ с невеяным зерном,
И, правду, мол, стремясь очистить от мякины,
Он важно рассуждал с презрительною миной:
Вот пан маршалок сам, с которым в дружбе он,
Который и умен, который и учен,
Считал: Сицинского господь призвал к ответу
За то, что королю мешал своими вето.
И сделал вывод свой премудрый эконом,
Что сейм и выборы тут вовсе ни при чем,
Что дело тут в войне – понятно, враг неведом,
Но надо полагать, что с турком или шведом.
Сицинский короля в Упиту заманил
И предал там врагу, а враг его убил.
Хотел он речь продлить, но возмущенный дьякон
Его тут оборвал: «Нехорошо, однако,
Когда ксендза учить задумает звонарь
Иль яйца кур учить, как говорили встарь.
Послушайте меня, и все вам станет ясно.
Ни сеймик, ни война тут к делу не причастны.
Безбожие его – причина всех невзгод!
У церкви отобрал он землю и доход,
Не только то, что сам он не бывал в костеле,
И слуг он не пускал, работать их неволя.
Епископ сам ему писал, увещевал,
Анафемой грозил – безбожник не внимал,
В тот час, когда народ в костеле бога славил,
Сицинский слуг своих колодец рыть заставил.
Себе на горе рыл – беда его ждала:
Вдруг хлынула вода, кругом все залила,
Окрестные леса и нивы затопила,
Цветущие луга в болота превратила.
Затем – нам пан судья уж говорил о том,
Что молния сожгла его, семью и дом.
И, богом проклятый, не предан погребенью,
Землей не принятый, он не подвержен тленью,
Покоя вечного не обрела душа,
И вот все бродит он, честной народ страша.
И труп в корчму не раз подбрасывал проказник,
Чтоб корчмаря пугать покойником под праздник».
Окончил дьякон речь и дверь раскрыл, а там,
Внушая страх живым, стоял Сицинский сам.
Крест-накрест кисти рук, висят, как жерди, ноги,
Лицо измождено, на нем печать тревоги,
В пустом оскале рта один изгнивший зуб,
Могильным холодом пропитан мерзкий труп.
Но сохранились все ж на нем следы былого,
И он обличьем всем напоминал живого,
И даже по чертам угасшего лица
Нельзя было признать в нем сразу мертвеца.
Бывает так порой: на выцветшей картине,
Где свежести былой давно нет и в помине,
Мы прежние черты, вглядевшись, узнаем.
Так здесь: лицо живым хоть не горит огнем,
Кто знал Сицинского. тотчас его узнает,
А кто его узнал, былое вспоминает.
Приводит в трепет, в дрожь его злодейский вид,
Застывшей злобою по-прежнему грозит,
Глядит на вас, как встарь, с улыбкою злорадства,
Готовый совершить любое святотатство.
Повисла голова с проклятьем на челе,
Казалось, груз грехов клонил его к земле
И что душе его, исторгнутой из ада,

Великий польский поэт Адам Мицкевич лишь семь месяцев своей жизни провел на территории Польши. Все остальное время он жил за ее пределами - в том числе в Санкт-Петербурге, Одессе, Крыму, Москве. Так что в определенном смысле Мицкевич - еще и наш изгнанник. ТЕАТР. разбирается с тем, как это откликается в современных постановках главного произведения его жизни - «Дзядов»

Слово «дзяды» звучит как-то экзотически, хотя имеет вполне вразумительные славянские корни. Dziad - это то же самое, что и «дед»; хотя dziady в данном случае относятся уже не просто к «дедам», а к названию обряда, распространенного на тех окраинах Польши, которые сегодня граничат с Белорусью или даже в нее входят (родной дом Мицкевича находится в Новогрудке, Гродненская область). Кстати, еще недавно русскоязычная Википедия сообщала, что Мицкевич - это белорусский поэт, писавший по-польски. Наверное, если погуглить «Адамас Мицкявичус» по-литовски, то мы наверняка узнаем, что он литовский поэт. В конце концов, знаменитая эпическая поэма начинается словами «Литва! О родина! Ты - как здоровье. Тот // Тебя воистину оценит и поймет, // Кто потерял тебя. Теперь живописую // Тебя во всей красе, затем, что я тоскую» .

Первый спектакль цикла
«Дзяды», части I, II, IV,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2014. На фото - Бартош
Порчик (Густав)

Перевод последних строк взят из статьи Владислава Ходасевича о Мицкевиче - статьи, в которой русский поэт рассказывает о своих польских корнях, о том, как мама по утрам, после молитвы, читала ему «Пана Тадеуша», доходила только до 72-го стиха и плакала. Удивительное признание, на самом деле, может, и не редкое, но, по всей видимости, обреченное оставаться в тени нашей культуры, столь многим обязанной этим потаенным связям с культурой польской. С культурой польских подданных Российской империи, жили ли они в Петербурге, на высылке ли в Сибири, или скитались «по местам не столь отдаленным» и наконец эмигрировали на Запад. Таким российско-подданым был и Адам Мицкевич.

Второй спектакль
цикла «Дзяды», часть III,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2015

При этом, конечно, Мицкевич был не только «поэтом, пишущим по-польски», он был поляком, сказавшим в своих произведениях такие слова, которые и современники, и потомки посчитали пророческими, более того, посчитали прямым руководством к действию. (За Мицкевичем прочно закрепился статус поэта «вещего», коим наравне с ним наделены в польском национальном сознании Юлиуш Словацкий и Зыгмунт Красиньский). Итак, он был поляком, великим поляком, но что было его родиной? Польши как государства на тот момент уже не существовало. Последствия разделения страны между тремя империями, хоть и приглушенно, но сказываются и сегодня! И сегодня - по архитектуре, по нравам, по обычаям и образу жизни - вы все же сможете сказать, находитесь ли вы в «королевстве» («Царство Польское», оно же «конфедератка»), в «прусском королевстве» или в Галиции. Так вот, примем во внимание, что Мицкевич никогда не был ни в одной из древних польских столиц - ни в Варшаве, ни в Кракове. На территории сегодняшней Польши Мицквич был всего лишь раз: в 1831-32 годах он провел 7 месяцев в Познанском Княжестве (Пруссия); к тому моменту он уже эмигрировал на Запад - в Познань же приехал в надежде перебраться в охваченное восстанием Царство Польское. В восстании, однако, Мицкевич не участвовал.
Непосредственный заряд его творчеству дали события молодости, произошедшие в Вильне, где он был студентом и членом общества филоматов, и в Ковне, где он работал учителем. В 1823-24 годах попал под следствие, «пришившее» филоматам антиправительственный заговор, в результате чего и «потерял Литву» - стал изгнанником. Изгнанничество его, однако, поначалу проходило в центральных для Российской империи районах. Читая те сцены «Дзядов», которые посвящены воссозданию салонной жизни в столице Царства Польского, или же следствия, проводимого фаворитом Александра I Новосильцевым, трудно отделаться от мысли, что виленский студент и ковненский учитель на момент тех событий, в которые он был вовлечен как жертва, вряд ли мог иметь столь обширный кругозор. Он приобрел его позже - в Москве и Петербурге. Поэтому в определенном смысле Мицкевич - еще и «наш» изгнанник, и кажется странной нелепостью отчужденность русской культуры от главного произведения его жизни - «Дзядов».
В 2014-2015 годах Вроцлавский театр «Польски» предпринял беспрецедентную попытку поставить «Дзяды» целиком. Сначала был поставлен спектакль, объединивший I, II и IV части произведения, в следующем году отдельно была представлена его III часть.

«Дзяды», часть III,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2015

«Дзяды»-2014

Представьте себе, что после заключительной сцены «Евгения Онегина» история главного героя не только не заканчивается, она только как раз и начинается. Конечно, срок его «уж измерен», дни его сочтены. Но ведь в этом-то все и дело! Наш Евгений становится призраком, упырем, и в таком качестве исполняет обращенное к любимой заклинание: «Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами…» и так далее. Вплоть до «бледнеть и гаснуть», что уже совсем по-привиденчески. Но кроме того, наш Евгений - а к чему, собственно, и шел весь роман? - мало того, что умер, он еще и переродился. Он внял упреку Татьяны: «Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом». Пережив трагедию любви, он стал борцом за свободу. Скорее всего, декабристом.
Таков Густав Адама Мицкевича. С поправкой на Польшу, на польский романтизм и на польское освободительное движение. И, конечно, на поэтическую индивидуальность автора.
«Дзяды» состоят из нескольких частей, которые пронумерованы автором, однако в такой нумерации никак не хотят складываться в линейный сюжет (кроме того, рукописи некоторых из них обрываются). Трудно поверить, что все они где-то сливаются в одну финишную прямую, идущую к одной ясной цели, которую традиция интерпретаций усматривает в формулировании идей польского освободительного движения.
В первом спектакле Михала Задары, поставленном на сцене вроцлавского театра «Польски» третья часть, в которой собственно и происходит перерождение «любовного романтика» Густава в «патриотического романтика» Конрада, отсутствует; спектакль включает все остальные части «Дзядов»: I, II и IV.
Интегральной частью постановки является решение поставить «Дзяды» без купюр. А значит не навязывать им какого бы то ни было сквозного смысла. Нужно учесть, что произведение входит в обязательную программу польской школы, что неизменно в восприятии массовой аудитории приводит к его редукции, к нескольким обязательным смысловым моментам - т. е. к редукции в пользу интерпретационной традиции. В этом смысле «Дзяды» Задары уже были обречены открыть произведение заново, хотя бы своей заявкой на то, что произведение - впервые! - прозвучит со сцены целиком.
Порой кажется, что спектакль всего лишь остроумно приближает произведение почти более чем полуторавековой давности к сегодняшнему зрителю. Мы видим девушку, хлопающую по засыпанному книжками раскладному дивану, явно намекая, что это и есть образ «пещеры, в которую всегда возвращается отшельник» (в оригинале, правда, тоже имеется в виду не пещера, а комнатка уездной барышни). Мы видим, как под предводительством доморощенного экстрасенса кучка жаждущих сенсаций провинциалов встречается в заброшенной двухэтажной постройке, чтобы вызывать духов и «разбираться с ними» со страхом, но без всякого пиетета. (В оригинале речь идет о так называемом обряде «дзядов», распространенном на восточных окраинах Польши и заключающемся в повериях, что в ночь с 31 октября на 1 ноября духи умерших, но еще не попавших на небо людей приходят к тем живущим, с кем так или иначе продолжают быть связаны. В этот день живущие и умершие имеют шанс помочь друг другу).
Проецируемые на два больших экрана лица, на которых отражается «встреча со сверхъестественным», исполнены то ужаса, то презрения, то вызова, а то панибратства по отношению к появляющимся страшилкам. Эти гримасы типичны, узнаваемы.
Главный интерпретационный ход, однако, касается, конечно же, Густава. А он по-настоящему появляется в заключительной части этого спектакля. В этой, четвертой по нумерации автора, части в дом, где со своими детьми живет ксендз-униат Петр, приходит персонаж, который поначалу называется отшельником. «Отшельник» этот, однако, необычный - не благостный, как нам подсказывало бы это слово, а бунтующий; скорее изгой, чем отшельник. За его порой очень несвязными речами вырисовывается трагедия любви: возникает типичная фигура скитающегося возлюбленного, который вернулся именно в тот момент, когда становится слишком поздно, поскольку над его любимой звучат слова брачной клятвы. Более того, оказывается, что несчастный скиталец Густав - это бывший ученик ксендза Петра, а это внезапно поворачивает его душу к идиллическим воспоминаниям утраченного рая детства и юности. Но вскоре Густав начинает вновь бросаться из крайности в крайность, то обвиняя любимую в сребролюбии (которым только и может объяснить ее замужество), то неожиданно беря всю вину на себя и признавая, что Марыля не давала ему никаких обещаний, а значит, несправедливо обвинять ее и в предательстве.
Отчаяние, однако, берет верх, и неожиданно Густав закалывает себя ножом на глазах ксендза. Но не падает замертво. Что это было? Густав туманно говорит о том, что, может, это трюк, а может, повтор когда-то произошедшего самоубийства. Ксендз понимает, что перед ним - неприкаянный дух. Густав начинает защищать древний обряд «дзядов» - и в той же манере, в котором подытоживала появление того или иного духа короткая сентенция в предыдущем акте спектакля, объясняет собственные скитания:
Слушайте же все и разумейте,
Знайте - так Господь повелевает:
Кто на небе был хоть раз до смерти,
Мертв, туда не сразу попадает!
Хотя в сцене у ксендза еще ничего не говорится о возможной конвертации личного романтизма в общественно-значимый, традиционно этот акт рассматривается в тесной связи с возрождением Густава в Конраде-патриоте (чему посвящена третья и, по общему признанию, главная часть произведения). Если уж в чем по-настоящему критичен спектакль Задары по отношению к традиции (ведь осовременивание, низведение празднующих «дзяды» крестьян до уровня сегодняшних городских маргиналов - это еще не критика), то критичен именно в отношении романтичности Густава. Обычно в сцене у ксендза Густав, конечно, показан опасно безумным, но эта опасность - прежде всего для него самого. Это как бы - предполагается - возвышенное безумие, которое выведет его к безумной смелости романтического бунтаря.
Густав Бартоша Порчика безумен совсем по-другому - осязаемо опасен как отрепье, как маргинал, который от всего себя отделил и ничто человеческое уже, возможно, не ценит. Его безумие по большей части совсем не возвышенно, а скорее неприглядно. Не только потому, что в уютный домик ксендза Петра вваливается юродствующий бомж, но прежде всего своим эгоцентрическим фиглярством, за которым кроется безграничная жалость к самому себе. И жестокость ко всем окружающим, «заслуживающим» того, чтобы затянуть их в свое отчаяние.
В конце IV части Густав у Мицкевича объясняет ксендзу Петру, что появление его связано с обрядом «дзядов», а также с молитвами его старого учителя, который так хотел его еще раз увидеть. Густав говорит о том, что вся жизнь его оказалась спрессована в те три часа, которые он провел у ксендза. Допустим, если мерить нашими земными часами, эти три часа - преувеличение. Однако факт, что на протяжении почти двух часов нас занимает виртуозная игра Бартоша Порчика.
Божьей милостью актер. Глядя на Бартоша Порчика, прибегаешь к этой формулировке невольно, но весь контекст «Дзядов» заставляет этот, казалось бы, эвфемизм работать заново.
Ведь недаром исследователи считают, что, обратившись в своем opus magnum к обряду «дзядов», Мицкевич предопределил облик всего польского театра, столь часто прибегающего - скрыто или открыто - к формуле вызывания духов. Однако, только ли предопределил, и только ли облик польского театра? Не является ли перформативное воскрешение, переселение душ смыслом театра вообще?
Гуттаперчивый - «без костей», дух все же! - Густав Порчика оживляет все вокруг: облезлую палку («мой приятель»), воображаемого червячка («он нас подслушал!»), мотыльков, в которых, по его мнению, вселились души мракобесов, уж не говоря о «Ней», т.е. романтической возлюбленной: бесчисленное число раз разыгрывается, что было сказано при расставании, воображение дорисовывает сцены встреч.

«Дзяды»-2015

III часть «Дзядов» выросла в полнометражный спектакль на 5 часов. Спектакль, который - как это и соответствует оригиналу - складывается из нескольких автономных частей разных достоинств. Рядом с гениальной романтической лирикой «Великой импровизации» Густава-Конрада в «Дзядах» существует и средневековое моралите, в котором посланцы рая и ада борются за душу грешника, и реалистическая драма в духе «Горя от ума», и многое другое.
III часть - это также самая известная и, более того, в полном смысле слова хрестоматийная часть «Дзядов». Именно ее проходят в школе и именно она становится чаще всего основой режиссерских редакций, в которых произведение играют на сцене. Именно она наиболее тесно связана и с историческим контекстом - восстанием 1830-31 годов в Польше и Литве. Хотя она написана уже после восстания и является его осмыслением, в нем не описываются главные его события. Можно даже сказать, что собственно восстания в драме как бы не существует. Имел ли в планах Мицкевич к нему прийти? Ну, по крайней мере как Толстой в «Войне и мире» (романе, первоначально планировавшемся как роман о декабристах) собирался прийти к 1825 году.

«Дзяды», части I, II, IV,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2014

Перед читателем «Дзядов» проходят несколько отдельно взятых фрагментов большего целого. Обзор даже географически не мал. Вильна, где в 1823 году ведется следствие антицарского заговора. Варшава и Галиция, куда доходят только отголоски того, что происходит в Литве. В 1832 году, после попытки вооруженного восстания и его подавления, Мицкевич возвращается на десятилетие назад, чтобы не только объяснить его предпосылки, но и разработать концепцию духовной жизни народа на гораздо более длительный срок. В который патриотический порыв 1830 года будет, конечно, вписан, но в котором, пожалуй, более важно приглядеться к тому, что происходило и происходит в периоды беспросветного господства неправедной власти. Приглядеться к тому, как невинные терпят гонения, как мало кого на поверхности интересуют эти ритуальные жертвоприношения и как, тем не менее, именно они определяют бессознательное общества: где одни вызывают на суд самого Господа Бога, а другие сходят с ума, пытаясь скрыть от себя правду.
В спектакле Задары нет аллюзивного осовременивания. Только духи, которые борются за душу Густава-Конрада, являются сюда из безвременья, обозначенного современной одеждой (а больше всего они похожи на ангелов из «Неба над Берлином»). И тем не менее он звучит на редкость актуально.
III часть «Дзядов» начинается сценой в тюрьме в Вильне. Сюда привозят нового арестанта: это становится сюжетным поводом, чтобы раскрылась история странного следствия, тут происходящего, и чтобы крупным планом предстало перед нами сообщество политзаключенных. Вскоре совсем уж крупным планом мы увидим, как Густав перерождается в Конрада.
Как член виленской студенческой организации, ставившей перед своими членами цели морального совершенствования, но со всей неизбежностью обратившейся и к политическому вольнодумству, Мицкевич и сам сидел в келье бывшего базилианского монастыря, превращенного в тюрьму, и был осужден на изгнание. Однако в «Дзядах» он не занимается прославлением одиночек, восставших на правое дело и жестоко покаранных. Его больше интересует судьба других - тех, кто не знает, за что их схватили, тех, из кого выбивают имена никогда не существовавших сообщников, наконец, тех, кто из отчаяния и ради спасения большинства собирается взять на себя вымышленную вину, чтобы закончить пытки.
В позднейших сценах «Дзядов» мы увидим другую сторону следствия: там, где оно фабрикуется, где «подозрением в причастности» шантажируются люди, просто помогающие семье узников хоть что-то узнать о судьбе арестанта. Эти истории вполне можно поставить в более актуальном для нас по времени антураже, а «безвременье» или «многовременье» вызывают в памяти «Покаяние» Абуладзе.
Центральным эпизодом III части по праву считается «Импровизация» Конрада, бросающего Богу и обвинения, и вызов, и убеждающего дать ему «власть над душами». Этот эпизод как наиболее обросший интерпретациями, мифологизирующими пафос освободительной борьбы, уже не раз становился мишенью критиков польской мартирологии. Так, на сцене вроцлавского театра уже шел текст Павла Демирского «Дзяды. Эксгумация», являющийся беспощадной деконструкцией творения Мицкевича. Соответствующая сцена там начиналась с того, что Конрад, входя, говорил присутствующим: «Вые<…>сь, я буду импровизировать». Задара не идет так далеко (обрадованные школы и гимназии уже массово покупают билеты на этот спектакль). Тем не менее и у него для снижения пафоса Конрад для начала отворачивается к параше и большую часть монолога читает, обращаясь все к той же стене, спиной к публике. В «Импровизации» мы слышим все те же нотки гистрионства, что и в первом спектакле, однако в полную меру они прозвучат в следующей сцене, в которой Густав-Конрад принимает на себя роль персонажа, в тексте Мицкевича обозначенного как «Дух». Ксендз, которого товарищи одержимого поэта призвали в помощь, трактует Конрада как «одержимого» и принимается за экзорцизм. После этого в тексте и идут реплики «Духа»; Задара отдал их непосредственно Конраду. Порчик в этой сцене возвращается в столь любимую ему стихию ерничества. В какой-то момент, когда сцену вдруг наполняет множество персонажей во главе с одетым в белое грустным стариком, происходящее начинает отдавать Дэвидом Линчем (одновременно, конечно, отсылая к первому спектаклю, связанному с духами, упырями и обрядом «Дзядов»).

«Дзяды», часть III,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2015

Вторым по значению мессианским фрагментом «Дзядов» считается монолог ксендза Петра (в трактовке Задары связанного не с одноименным персонажем финальной части первого спектакля, а с предводителем обряда «дзядов»: обоих играет Мариуш Кильян). В монологе выражены геополитические концепции Мицкевича, подготовляющие высказанный им в дальнейшем тезис о том, что Польша - это «Христос народов». У Задары размышления ксендза о судьбах родины предстают как бред, рожденный отчаянием и алкоголем. Сначала смешно, потом страшно.
Главной неожиданностью спектакля, однако, являются сцены в салонном антураже. Задара редко проявляет себя знатоком и ценителем исторических стилей. Но тут: спускается задник, представляющий элегантный классицистский зал, появляются франты александровской эпохи и дамы в бальных платьях и замысловатых прическах. Появляется сатира на свет, на придворных, чиновников и равнодушных литераторов. Задара мастерски обращается со специфической формой салонных сцен (разговоры в рассыпанных по залу группках, разговоры при бальных танцах!). Но ему удается и нечто гораздо большее. Такова, например, сцена в варшавском салоне, в которую вставлен огромный монолог о вернувшемся в семью изгнаннике. Тут эта история вдруг приобретает совершенно особый смысл. В начале спектакля мы столкнулись с сообществом людей, ставших изгоями общества. Они практически наугад выбраны для того, чтобы принести жертву тирании. Ту жертву, которая будет держать в повиновении всю остальную, подавляющую часть общества. В сцене в варшавском салоне мы видим срез этой «подавляющей части» и наблюдаем ее реакцию на «изгоя».
Собственно, изгой в салоне так и не появляется. О нем лишь рассказывает персонаж по имени Адольф. Вроде бы такой рассказ нужен Мицкевичу потому, что сам изгой не мог бы появиться в варшавском салоне, он туда не допущен, это раз; он - как сообщает Адольф, отказывается рассказывать собственную историю, ее его лишили, это два. Рассказ становится пробой эмпатии: на нее оказываются способны немногие. Адольф - сам из Вильны, и он на нее способен; по видимости, способны и некоторые присутствующие в салоне женщины. Призыв к сочувствию и обличение светского равнодушия представляются главным смыслом этой сцены.
Задара расслышал тут и другое. Адольф у него - не только носитель «невозможного рассказа», который может оформиться только от третьего лица, поскольку сам носитель трагических переживаний оказался нем. Но более того - этот рассказ формирует и самого Адольфа (Цезарий Лукашевич) - как изгоя. Изгоем его делает сам факт артикуляции «теневого опыта», его выговаривания в обществе, которому удобно его не замечать, а если уж замечать, то не присваивать как собственный.
Поначалу Адольф кажется лишь несколько странным. Одет с некоторым вызовом - грязноватые белые рейтузы, спущенные подтяжки, выглядывающие из-под пиджака. Благовоспитанные господа стараются не замечать эти призванные эпатировать их знаки не-комильфо. И сам носитель запыленных рейтуз тоже держится как ни в чем не бывало.
Его вступление в зону эксцесса происходит постепенно. В тексте Мицкевича длинный монолог кажется чем-то естественным - таких много в «Дзядах». Адольф ведет историю своего опального знакомого от его молодости, через годы его пугающего отсутствия (сфабрикованная смерть, случайная информация о том, что его где-то все же видели, годы бесплодных стараний жены хоть что-либо узнать). Наконец, приходит к его сегодняшнему состоянию живого трупа. В тексте пьесы кажется естественным, что его никто не прерывает, пока он не подойдет к концу. В спектакле Задары монолог длится именно потому, что слушатели молчат; эта тишина - неловкая, отчуждающая. Рассказывающий все больше понимает свое одиночество среди людей; понимает, что и он уже перешел черту, которая отделяет тех, кто может жить дальше, как будто ничего не случилось, как будто где-то там, в особом параллельном мире, не существует страшных человеческих жертвоприношений во имя тирании, от тех, кто с этим не может смириться. По мере этого рассказа сам Адольф становится изгоем, «живым трупом», тенью человека, еще бродящей между людей.

«Дзяды», часть III,
режиссер Михал Задара,
Театр Польски, Вроцлав,
2015

Наконец, спектакль подходит, может, к самой важной теме, которая соединяет обе его части, - к тому, как мы относимся и к своему прошлому, и к тем еще живым людям, которые прошли через ад на земле. Не является ли постоянные, возобновляемые из поколения в поколения стратегии оттеснения изгоев и рассказов о них в темное боковое поле общественного сознания самой большой проблемой общества? Общества, выбирающего якобы спасительные для себя «не вижу» и «не слышу» под предлогом, что «как-то надо жить дальше»?
Главной задачей спектакля Задара называет именно полное, без купюр, прочтение, утверждая, что ни один из режиссеров, выкраивая из «Дзядов» сценарий для собственной концепции, не смог приблизиться к той невероятной творческой свободе, которую позволил себе в этом произведении Мицкевич. Для меня же тот факт, что режиссер полностью предоставил себя во власть этого текста, обернулся тем, что я смотрела спектакль, больше сказавший мне о нашей собственной - имперской - истории, чем о польской культуре. Я не ломаю себе голову, чем он внятен польскому зрителю. Я уверена, однако, что он был бы внятен зрителю российскому. Потому что Мицкевич - наш. Судимый по нашим законам, наказываемый по нашим обычаям и презирающий все того же «жандарма Европы», которого презирал Пушкин или русская эмиграция. Наш изгой. Эмигрант Российской империи.

Текст подготовлен в рамках проекта «Ритуалы памяти в польском и российском театре».

Дзяды - название обряда, сохранившегося с языческих времён. В день Дзядов жрецы-кудесники поминают умерших и приносят им жертвы - пищу и питьё.

Все три части поэмы написаны в форме пьесы. Вторую и третью части Мицкевич предваряет стихотворением «Призрак» В нём речь идёт о призраке юноши, который при жизни безответно любил девушку. Из-за своей неразделённой любви юноша терпел презрение и жалость не только окружающих, но и любимой девушки, поэтому и после смерти его дух не может найти покоя.

Часть II

Во второй части участвуют Кудесник, Старец и Хор крестьян. Действие происходит в часовне вечером. Кудесник и Старец проводят обряд Дзядов, им вторит Хор крестьян. В часовне уже закрыты окна и двери, зажжены лампады. Кудесник начинает призывать умерших, чтобы принести им жертву.

Мчитесь к нам! Врата открыты
Дома этого святого,
Милостыня вам готова -
Угощенья, и напитки,
И молитва, и обряды...

Под сводом часовни появляются два ангела. Это души умерших младенцев, брата и сестры. Там, где дети оказались после смерти, всего хватает, поэтому души отказываются от пищи, которую предлагает Кудесник. Души жалуются: хоть и проводят они дни в радости и играх, но в небо дорогу найти не могут. Всё от того, что дети умерли безгрешными и не познали горечь жизни:

Тот, кто горя не познал на свете,
После смерти радость не познает.

Вместо пищи и обрядов детские души просят у Кудесника два горчичных зерна - они помогут им познать горечь жизни. Получив зёрна, души улетают.

Появляется призрак, который не пьёт и не ест. Кудесник прогоняет его. Старец наливает котёл водки и поджигает её. Когда водка сгорает, Кудесник призывает души, уже давно томящиеся в аду. За окном слышится голос призрака, которому совы, вороны и орлицы не дают войти в часовню. Это душа пана-помещика, который умер три года назад. Помещик проклят - его терзает вечный голод, а плоть клюют хищные птицы. Душа мучается и не может попасть ни в ад, ни в рай. Помещик был жесток при жизни. Птицы, что его мучают, оказываются душами замученных паном крестьян. Душа помещика уже не надеется на рай, а чтобы попасть в ад, его рабы-крестьяне должны принести ему жертву. Дух просит:

Хоть бы мерку мне водицы,
А вдобавок к той водице -
Хоть бы два зерна пшеницы!

Хищные птицы не хотят отпустить душу. Ворон напоминает, что был крестьянином, которого пан казнил из-за двух яблок, которые тот взял из панского сада. Сова была женщиной, которая вместе с грудным ребёнком умирала от голода. Они пришла в поместье пана на святки, когда у того были гости. Помещик велел прогнать бедняжку, и она замёрзла вместе с ребёнком. Помещик понимает, что не заслужил помощи и прощения:

Ведь тому, который хоть немного
Человеком в этой жизни не был,
Люди помощи подать не могут!

Кудесник велит духу исчезнуть. Потом он зажигает святую траву и призывает «промежуточных духов», которые жили «как мальва», без пользы для себя и людей. Является призрак прекрасной девушки.

В ручке стебель - зелен, тонок,
Перед ней бежит ягнёнок,
Мотылёк над ней резвится.

Призрак пытается поймать ягнёнка или мотылька, но они не даются ей в руки. При жизни девушка была пастушкой Зосей, красивой, но пустой. Она умерла в девятнадцать лет, так ни разу и не полюбив. На том свете она обречена вечно резвиться, проводить время в пустых забавах, парить над землёй. Душа Зоси изнемогает от скуки и тоски. Она хочет, чтобы её обнял парень - тогда девушка сможет коснуться земли.

Кто с землёй не знался здесь на свете,
Тот на небесах не побывает!

Крестьянские парни боятся, не хотят обнять тоскующую душу. Тогда Кудесник предсказывает, что девушке осталось не долго мучиться - года через два она окажется «за райским порогом».

Под конец Кудесник призывает любую душу и велит открывать окна и двери часовни - обряд Дзядов оканчивается. Вдруг за «пастушкой в чёрном платье», которая присела на гробницу, Кудесник видит страшный призрак, который вылез из-под земли.

Ей на сердце показал он,
И ни слова не сказал он!

Напрасно Кудесник пытается узнать, что нужно призраку - тот молчит. Тогда Кудесник прогоняет призрак, но тот де двигается с места. Не помогли ни кропило, ни свеча-громница. Тогда Кудесник обращается к пастушке, но та молчит и улыбается. Пастушку под руки выводят из часовни. Призрак следует за ней.

Часть IV

Действие происходит в жилище Ксёндза. Священнослужитель и его дети только что поужинали и начали молиться. Вдруг в дверь постучали и вошёл Отшельник в странной одежде. Дети пугаются, принимая гостя за покойника, но Ксёндзу он кого-то напоминает. Отшельник говорит, что он подобен мертвецу - умер для света.

А к твоему порогу
Пришёл издалека. Из ада ли, из рая,
Не знаю, но стремлюсь я вновь к тому же краю.
Коль знаешь, добрый ксёндз, так покажи дорогу!

Ксёндз отвечает, что эту дорогу он не укажет никому, и приглашает Отшельника согреться у его очага.

Вскоре священник замечает, что незнакомец безумен. Время от времени Отшельник начинает петь, а речи его туманны и ужасны. Ксёндз пытается достучаться до его рассудка, но тщетно, они словно говорят на разных языках. В перерывах между пением (Отшельник поёт отрывки из Гёте и Шиллера) он просит священника отвезти его на тот свет. Потом он достаёт кинжал и пытается пронзить им своё сердце, но Ксёндз удерживает его. Отшельник замечает, что на часах ещё девять, а на столе горят три свечи, и говорит, что уходить ещё не время.

Увидев на полке книги, Отшельник сказал, что именно они погубили его жизнь. Он был воспитан на классической литературе. Его душа не хотела земной любви, а искала возвышенных чувств. Не найдя возвышенной любви в дальних странах, юноша бросился в водоворот «низменных утех». Только вернувшись домой, он нашёл то, что так долго искал, «нашёл, чтоб потерять навеки». Юноша полюбил девушку, которая была отдана другому. Она тоже любила его, но выбрала богатую жизнь, и сама велела ему уехать. Юноша стал Отшельником, а рассудок его помутился от горя и неразделённой любви.

Рассказ Отшельника перемежается приступами безумия, во время которых несчастный творит странные вещи. Так, он находит у дома еловую ветку, называет её своим другом - веткой кипариса, и требует, чтобы священник с ней беседовал. Ксёндз, пытаясь утешить Отшельника, вспоминает о своём горе:

Отца и мать похоронил давно я,
На небо взяты двое деток малых.
Расстался я с возлюбленной женою -
Моей подругой в счастье и в недоле.

Отшельник отвечает, что жена Ксёндза была мертва ещё при жизни:

Дева, наречённая женою,
Как будто заживо сокрыта под землёю!
Ведь от отца, от матери, от брата
И ото всех, ей дорогих когда-то,
С чужого отреклась она порога!

Поэтому и любимую свою он считает мёртвой, хотя та ещё жива. Отшельник считает, что смерть бывает разной. Легче всего оплакать возлюбленную, когда она умирает в кругу семьи. Другая смерть намного страшнее:

Не одного - двоих она хватает
И убивает постепенно.

Именно на такую смерть обрекла Отшельника его возлюбленная, сама же осталась жить в богатстве и расцвете. Ксёндз снова начинает утешать Отшельника, но тот изумлён и испуган: именно эти слова сказала ему на прощание его любимая

Тем временем часы бьют десять, за окном поёт петух, и гаснет одна из трёх свечей на столе. Это словно пробуждает Отшельника от кошмарного сна. Только сейчас гость и хозяин узнают друг друга. Отшельник оказывается Густавом, приёмным сыном и учеником Ксёндза. Священник не может понять, что случилось с Густавом:

Ты, Густав! Ты, краса и гордость молодёжи!
Каким ты был тогда прелестным мальчуганом!
И вот теперь... В таком ты виде странном.

Густав обвиняет Ксёндза в своей гибели - ведь это он приучил юношу к книгам. Однако Отшельник понимает, что Ксёндз действовал из лучших пробуждений, и поэтому прощает его. Ксёндз думает, что Густав останется у него погостить, но тот отказывается. Отшельник вспоминает об отчем доме, который ныне стоит заброшеный, и только старый верный пёс охраняет его. Потом он пускается в воспоминания о своём детстве, которое провёл у дома Ксёндза, о друге Яне Собеском. Именно у дома священника Густав и встретил свою любовь. Здесь он построил беседку, в которой встречался с любимой. Беседка сохранилась, а в ней Отшельник нашёл клочок своего письма, которое девушка выкинула. Отшельнику горько это видеть:

Ей даже памяток моих уже не надо!
Забыта прошлого последняя частица!
А рядом... Рядом, за решёткой сада,
Сияющий дворец во мраке громоздиться.

То дворец его бывшей возлюбленной, в котором шумит весёлый праздник. Отшельник заглянул в окно, увидел её рядом с мужем, весёлую, в окружении гостей, и лишился разума. Отшельник пытается придумать месть, достойную ее измены, но потом прощает её: слишком тесно он был связан с этой девушкой. У них были одинаковые мысли, чувства, пристрастия, но девушку пленил блеск золота. В конце концов Отшельник решает её забыть.

Плачь, милая! Твой Густав умирает.
Смелее, Густав! Сталь уже сверкает!

С этими словами Отшельник поднимает кинжал, чтобы вонзить его себе в сердце. У вошедшего в этот момент Ксёндза Густав просит не рассказывать девушке, что умер он от горя. Напротив, священник должен рассказать ей, что Густав был весёлым повесой и картёжником, а умер от вывихнутой во время танца ноги. С этими словами Отшельник вонзает в грудь кинжал.

Тут часы начинают бить одиннадцать, снова поют петухи и гаснет вторая свеча. К изумлению и страху Ксёндза Отшельник не умирает. Он спокойно вынимает из раны кинжал.

Не беспокойся. Говорю тебе я:
Грех сотворить такой могу не каждый день я.
Свершилось - осуждён, - и лишь для поученья
Я вновь воспроизвёл, что сделано вначале.

На теле Отшельника нет ран, и Ксёндз начинает догадываться, что к нему явился гость с того света. Душа Густава услышала молитву священник в день Дзядов и пришла за помощью. Ксёндз отрицает этот праздник, называет его языческим и нечистым обрядом. Густав говорит, что умершим нужна молитва живых, и доказывает это: склоняется к конторке, в которой живёт жучёк-душа. Она просит у священника трёх молитв. Таких душ много вокруг. Жучок был ростовщиком, кружащий вокруг лампы мотылёк - придворным щёголем, а комары - льстецами. Все они хотят покоя. Густав тоже обречён скитаться вблизи своей возлюбленной.

Опять бьют часы, и поёт петух. Гаснет последняя свеча и Густав-Отшельник исчезает. Хор поёт:

Кто на небе был хоть раз до смерти,
Мёртв, туда не сразу попадает.

Часть III

Эта часть поэмы посвящается Яну Соболевскому, Циприану Дашкевичу и Феликсу Кулаковскому, которые подверглись преследованию за любовь к Родине. Посланный в Польшу Александром I сенатор Новосильцев провёл ряд репрессий, в результате которых цвет польского студенчества был сослан в Сибирь. Об этих событиях и идёт речь в третьей части поэмы «Дзяды».

Пролог

Действие происходит в литовском городе Вильно, в монастыре отцов Бразилианов, превращённом в государственную тюрьму. Тюремная камера. Узник спит, опёршись на подоконник. Над ним витает ангел-хранитель. Он упрекает узника, обвиняет его в гордыне. Ангел много раз предупреждал узника, но тот не желал слушать:

Предвещая светлый жребий,
Я тебя баюкал в небе,
Но увы, твой грешный дух
Был к небесным песням глух.

Узник просыпается, но его томят сны, и он снова засыпает. Между тем появляется дух с левой стороны, и начинает прельщать узника ночными огнями города и светловолосыми красавицами. Прочие ночные духи воспевают ночь, что «создана для бражников». Ангел тем временем говорит, что узник попал в тюрьму, дабы испытать страдания и понять, какой путь избрал для него бог. Ангел внушает узнику, что вскоре тот будет освобождён. Пока узник то просыпается, то снова засыпает, духи с правой и левой стороны сражаются за его душу. Она нужна как темным силам, так и светлым, поскольку узник - поэт, способный свергать троны королей.

Акт I. Сцена I

Полночь перед Рождеством, тюремный коридор. В отдалении - вооружённая стража. Несколько молодых узников со свечами выходят из своих камер. Их выпустил прогуляться знакомый капрал, воспользовавшись тем, что стража напилась. Узники решают пойти в самую просторную камеру, в которой заключён Конрад. Конрадом оказывается поэт, описанный в прологе. У него просторная камера с камином, в котором узники разжигают огонь. Завязывается общая беседа. Каждый рассказывает о себе.

Жегота, обычный фермер, разводящий овец, был арестован без всяких оснований. Он не участвовал в заговорах и думает, что все это власти затеяли ради наживы. Томаш рассказывает о сенаторе Новосильцеве, который попал в немилость у императора и теперь «открывает заговоры», чтобы выслужиться. Жегота считает, что будет оправдан, но Томаш был главой студенческого общества, и с товарищем не согласен:

Один лишь путь у нас к спасенью остаётся:
Кому-то на себя принять вину придётся
И, выручая всех, погибнуть одному.

Он собирается погибнуть, «отважных, молодых спасти от вражьих лап». Томаш в заключении дольше всех, и больше всех вынес испытаний. Друзья отзываются о нем, как о «патриархе», утверждают, что он рождён для такой жизни и прекрасно чувствует себя в тюрьме.

Разговор заходит о следствии. Ян Соболевский, который был в городе на допросе, видел, как «в Сибирь кибиток двадцать пять погнали учеников из Жмуди».

Средь бела дня, чтоб видели все люди.
Устроили парад.

После подробного рассказа Соболевского узники открыли бутылку вина. Один из узников, Феликс, развлекает всех революционными песнями. Тем временем «на башне полночь бьёт». Приходит час Конрада, «он воспарил душою в мир иной». Поэт поёт здесь же придуманную песню, мрачный смысл которой ужасает узников: «Как страшно смотрит он! То песня сатаны!». Узники пытаются его остановить, но песня Конрада переходит в бред. В этот момент слышатся шаги патруля. Узники укладывают поэта и быстро расходятся.

Сцена II. Импровизация

Оставшись один, Конрад продолжает говорить вслух. Его речи похожи на бред. Он говорит, что никто из живых не может постигнуть глубокий смысл его стихов.

Творца моё достойно вдохновенье!
Такая песнь - вселенной сотворенье,
Такая песнь - как подвиг для борца,
Такая песнь - бессмертие певца.

Постепенно поэтом овладевает демон гордыни. Он чувствует себя равным Богу и просит его разделить с ним свою власть.

Хочу, как ты, царить над душами людскими,
Хочу, как ты, владеть и правит ими.

Не дождавшись ответа от Господа, Конрад обвиняет его в отсутствии любви к людям. Поэт убеждён, что Бог правит не любовью, а холодной мудростью. В этот момент ангелы и демоны вновь вступают в бой за душу поэта, а сам Конрад бросает вызов Господу:

Страшней, чем сатана, противником я стану:
Он дрался на умах, я буду - на сердцах.

Конраду чудится, что его поддерживает всё человечество, а Бог «извечно одинок» и творит «неправый суд». Именно он подарил поэту любовь, а потом отнял её. Конрад снова требует даровать ему неограниченную власть, и угрожает сотрясти мир и сбросить алтарь Господа. В этот момент слышится голос Дьявола. Конрад шатается и падает. Духи с правой стороны пытаются его защитить. Тут в камеру заходит ксёндз Пётр. Духи с левой стороны разбегаются.

Сцена III

В камеру Конрада входит монах-бернардинец Пётр в сопровождении капрала и одного из заключённых. Они видят, что поэт заболел - он бледен и в бреду. Ксёндза привёл капрал: он заглянул в камеру и обнаружил, что с поэтом твориться неладное. Конрад снова начинает бредить, и ксёндз Пётр отсылает капрала и заключённого.

Оставшись с больным наедине, ксёндз обнаруживает, что тот одержим дьяволом. Пётр начинает молиться, чтобы освободить душу поэта. Дьявол сопротивляется, говорит на всех языках земли, пытается обмануть священника. Ксёндз не слушает беса и продолжает молиться. В конце концов бес начинает молить о пощаде:

За что мне наносить удары, как скотине?
Ведь я не царь чертей, я чёрт в мизерном чине.
Нельзя карать слугу, коль господин виной.
Ведь я не сам пришёл, я прислан Сатаной.

Ксёндз начинает читать молитву, изгоняющую бесов, и заставляет чёрта сказать, как спасти узника. Конрада следует утешить вином и хлебом. Рассказав это, бес исчезает. Конрад приходит в себя и благодарит Петра за спасение. Ксёндз отвечает:

Молись! Тебе господь назначил испытанье.
Величье Вечного ты оскорбил хулой.
То дьявол помутил твой разум ложью злой.

Поэт засыпает, священник продолжает молиться. В часовне за стеной камеры поют гимн Рождества, а над Петром поёт хор ангелов.

Сцена IV

Деревенский дом под Львовом. Полночь. В спальню входят две девушки, сёстры Ева и Марцелина. В столь поздний час Ева не спит - она молится за невинно осуждённых и сосланных в Сибирь студентов.

Погибших - тысячи. Паду в мольбе последней
За них и за того, кто эти песни пел.

Девушка указывает на книгу стихов. Помолившись, Ева засыпает. Над ней появляется ангел, и посылает девушке видение. Ева видит себя среди прекрасных цветов. Потом цветы оживают и что-то шепчут Еве.

Сцена V

Ксёндз молится в своей келье. Господь посылает ему видение:

Се лютый Ирод встал и жезл кровавый свой
Простёр над Польшей молодой.

Ксёндз видит, как возки с пленниками текут по дорогам, ведущим на север - в тюрьмы и рудники. В возках - дети Польши, молодёжь. Одно дитя спаслось. Ксёндз видит, что из него вырастет «народа дивный избавитель». Затем Пётр видит европейских тиранов, королей, которые судят польский народ и втаптывают в прах. Польский народ предстаёт перед ксёндзом в виде человека, который идёт на казнь. На спине человек тащит крест из трёх пород дерева - трёх народов. Человека распинают на кресте и «царёв солдат» пронзает его копьём. Под хор ангелов казнённый взлетает на небо и ксёндз узнаёт его:

Его я помню с детских лет,
Он возмужал в горниле бед!

Пётр видит, что этот человек «подчинит мирские троны своей великой церкви», аа произошёл он «от витязей, гремевших в древнем мире, и чужеземки». На этом ксёндз засыпает под пение ангелов.

Сцена VI

Спальня Сенатора. Сам Сенатор пьян, ворочается в постели, но уснуть не может. У его изголовья сидят двое чертей и ждут, когда Сенатор заснёт. Они хотят напугать Сенатора, показав ему сон по ад. Тут появляется Вельзевул и запрещает пугать Сенатора, вед от страха тот может исправиться, и его душа будет потеряна для ада.

Можешь на душу напасть,
Спесью её раздуть,
В лужу позора пихнуть,
Общим презреньем жечь,
Общим глумленьем сечь,
Но о пекле - молчок!

Вельзевул улетает, а черти насылают на Сенатора ужасное виденье. Он видит, как царь изливает на него свои милости - деньги, княжий титул, должность канцлера. Советник оказывается в приёмной царя, полной придворных. Вокруг слышится приятный шёпот: «Сенатор в милости». Тут в приёмную входит царь и отворачивается от Сенатора, встаёт к нему спиной. Все с презрением отворачиваются от Сенатора, вокруг него вьются злые шутки, остроты и каламбуры в виде мух, ос и комаров.

Сенатор падает с кровати. Черти хватают его душу и на время сна уносят туда, «где граничат ад и совесть». Отделав душу кнутом, черти вернут её в тело после третьего крика петухов, и вновь запрут «в сознании, в рассудке, как бешеного пса в его смердящей будке».

Сцена VII

Варшавский светский салон. За столико пьёт чай изысканное общество - великосветские дамы, генералы и штаб-офицеры, видные литераторы. У дверей стоит группа молодёжи и два человека постарше. За столиком говорят по-французски, у двери - по-польски.

Молодёжь обсуждает положение в Польше и Литве, где «льётся кровь», а за столиком обсуждают званый бал. Дамы жалеют, что из Варшавы уехал Новосильцев:

Ни разу без него не удавался бал, -
Как на картине, он гостей группировал.

У дверей с возмущением говорят о муках, которым подвергся лидер польской молодёжи Циховский, аа за столиком поэт читает свои свежие вирши, написанные по-французски и посвящённые «сеянью гороха».

Вскоре группы соединяются. Молодая дама пробует рассказать представителям высшего света о положении дел в Литве, о Циховском. Однако её собеседников эти вести не волнуют. Камер-юнкер заявляет:

В моих глазах Литва - как часть другой планеты:
О ней совсем молчат парижские газеты!

Молодая дама, однако, не сдаётся, просит старого поляка рассказать о загубленном роде Циховских, с которыми тот издавна знаком. Знает Циховского и юноша по имени Адольф:

Я с детства знал его. Циховский молодой
Считался остряком. Умён, красив собой.

Была у молодого человека и невеста. Вскоре после свадьбы он исчез. Только через три года его заметили в толпе арестантов. Ещё через три года по Варшаве разнёсся слух, что Циховский жив и находится в тюрьме, где его страшно пытают. Однажды ночью его вернули домой и приставили шпионов, надеясь, что юноша выдаст своих друзей. Адольф так и не смог с ним поговорить, только издали видел его измождённое лицо.

Всё по глазам его я понял в этот день, -
Такая скорбная заволокла их тень.
Сравнил бы я глаза страдальца и ресницы
Со стёклами окон решётчатых темницы.

Через месяц Адольф обнаружил, что Циховский сошёл с ума от выпавших на его долю испытаний: им овладела мания преследования.

Молодая дама предлагает маститым литераторам написать поэму о Циховсколм, однако те отказываются. В их кругу пишут только о давно прошедших событиях. Затем общество за столиком переключается на обсуждение великосветских сплетен. Молодёжь возмущена.

Сцена VIII

Вильно, приёмная в доме сенатора Новосильцева. У окна работает секретарь. Новосильцев пьёт кофе. Рядом с ним - камергер, Пеликан и доктор. У дверей - караул и лакеи. Сенатор не в духе: ему надоел Вильно и он мечтает о Варшаве. Новосильцев надеется, что раскрытый лично им заговор поможет ему получить более высокий пост.

Лакей докладывает о посыльном от купца Каниссына, которому сенатор задолжал крупную сумму. Решив, что купец совсем заврался, сенатор велит привлечь к «заговору» его сына. Новосильцеву не важно, что юноша уже давно стал московским кадетом и в Вильно почти не появляется. Доктор ему поддакивает:

Тайны здесь имелись, но когда
Взялся за дело пан, он вскрыл их без труда.

В это время приезжает мать Роллисона, студента, которого недавно арестовали. Юноше дали триста палок, но тот не выдал своих друзей. Пани Роллисон слепа. Вдова каждый день ездит к сенатору и просит за сына. На этот раз у женщины оказалось протекционное письмо от княгини, и сенатору пришлось её принять.

Пожилая и слепая пани Роллисон пришла в сопровождении подруги и ксёндза Петра. Роллисон умоляет сенатора пощадить сына, она уверена, что мальчик жив. Женщине кажется, что она слышала крики сына:

Те крики страшные сквозь толщу стен дошли,
Чуть слышный, тихий звук... Он нёсся издалёка,
Но слух мой проникал быстрей и глубже ока.
Как мучили его!

Сенатор пытается убедить женщину, что это был бред. Несчастная падает перед ним на колени. Тут дверь распахивается, и в приёмную под звуки музыки вбегает барышня в бальном платье. Новосильцев хочет уйти, но Роллисон хватает его за одежду и умоляет пустить к юноше хотя бы ксёндза Петра. Сенатор не соглашается. Тогда вдова обращает за помощью к барышне, говорит, что сын её в неволе уже целый год. Сенатор притворяется, что не знал этого, обещает разобраться и назначает женщине встречу на семь часов.

Обрадованная, Роллисон уходит, ксёндз Пётр остаётся. Сенатор велит Пеликану проводить её в тюрьму к сыну и запереть в соседней камере. Доктор и Пеликан говорят сенатору, что с этим делом следует разобраться побыстрей - у Роллисона чахотка, парень совсем плох:

Помешан Роллисон - пытался уж не раз
С собой покончить он, бросается к окошку,
А окна заперты...

Однако сенатору безразлична судьба юноши. Он догадывается, что это ксёндз рассказал вдове о её сыне. Он пытается вовлечь в свой «заговор» и священника. Секретарь начинает составлять протокол допроса, а сенатор угрожает Петру. Но священник не сознаётся, откуда он узнал о мучениях юноши. Над священником издеваются, а когда тот спрашивает, готов ли для сенатора саван, Новосильцев велит позвать палача. Благодаря подсказке доктора, он начинает понимать, что через священника к «заговору» можно привлечь князя Чарторыйского:

Коль подойти умело,
Доставлю князю я на десять лет хлопот.

Новосильцев слишком многим обязан князю, и давно мечтает избавиться от него. Осыпав доктора милостями, сенатор отсылает его, а затем велит секретарю взять эскулапа под стражу: доктор слишком много знает и вполне сгодиться для «заговора». Ксёндз предсказывает доктору скорую гибель.

После этого в приёмную входит губернаторша в сопровождении нарядно одетых гостей. Они устраивают в приёмной танцы, говорят по-французски. Начинается бал. Гости интригуют, обсуждают сенатора:

Вчера, как зверь, когтил добычу,
Пытал и лил невинных кровь.
Сегодня, ласково мурлыча,
Играет с дамами в любовь.

Общество делится на две части: одна льсти Новосильцеву, другая - осуждает.

Вдруг оркестр начинает играть арию Командора, гости пугаются мрачной музыки. В этот момент в зал входит госпожа Роллисон. Он кричит, что её сын убит, выброшен в окно. Ксёндз Пётр успокаивает женщину известием, что её сын ещё жив. Вдова падает в обморок. Раздаётся раскат грома. Молния попадает в окно комнаты доктора и убивает его. Проводником небесного электричества служит куча серебряных монет царской чеканки. Сенатор велит унести вдову. Воспользовавшись этим приказом, ксёндз уносит её к сыну. Снова гремит гром, и гости в страхе разбегаются.

В комнате остаются сенатор, Пеликан и священник. Ксёндз молчит. Сенатор испуган его молчанием, ведь Пётр предсказал гибель не только доктору, но и ему. Новосильцев отпускает Петра. У дверей священник встречает Конрада, которого ведут на допрос. Поэт узнаёт священника, который его спас. Он даёт Петру перстень, чтобы священник его продал, заказал обедни, а оставшиеся деньги отдал нищим. Ксёндз предрекает поэту долгий путь и неведомого друга, который встретит Конрада «словом божьим».

Сцена IX

Ночь Дзядов. На кладбище у часовни - Кудесник и женщина в трауре. Кудесник зовёт женщину в костёл, но она собирается остаться на кладбище. Женщина ждёт гостя:

Того, что много лет назад
Предстал мне, бледный, измождённый,
Толпою духов окружённый,
В крови от головы до пят,
И жёг меня с немым укором
Своим блестящим, диким взором.

Кудесник пытался вызвать этот дух, но он не явился. Кудесник считает, что душа ещё жива. Души живых тоже могут являться в ночь Дзядов, только они немы. Кудесник остаётся, чтобы помочь женщине. Они видят огни над часовней - это слетаются души, но нужной им среди них нет. В часовне читают заклятие огня:

Тела во власти духа злого
Так вызывают из земли.

Женщина и Кудесник прячутся в старом, сожжённом молнией, дубе и ждут. Кудесник видит свежий труп:

В глазницах черепа пустых
Горят огнём два золотых,
И чёрт на каждом когти точит.

Труп держит серебряные монеты, пересыпает их из руки в руку. Монеты жгут его. Мертвец просит Кудесника забрать серебро для сирых и убогих.

Тем временем ночь Дзядов кончается. Кудесник в последний раз пытается вызвать нужный женщине дух. Вдруг они видят:

От Гедиминовых палат
Кибитки к северу летят.

Впереди, весь в чёрном, - тот, кого они так долго ждут. Он весь изранен мечами, и раны эти, нанесённые врагами народа, заживут только после смерти. Он бросает на Кудесника и женщину страшный взгляд и поворачивает назад.

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

ПОЭМЫ

ГРАЖИНА

Поэма вошла во второй виленский сборник «Поэзии» Мицкевича (1823). Сюжет ее, имена и облик главных героев вымышлены автором. Но вместе с тем «Гражина» родилась в результате тщательного изучения доступных поэту исторических источников, которые названы в обширных комментариях («объяснениях»), сопроводивших – в соответствии с обычной для романтических авторов манерой – текст поэмы, и правдиво воспроизводит историческое прошлое. Действительно, XIV в. в истории Литвы – время княжения Гедимина (1316–1341), а затем правления его сыновей Ольгерда и Кейстута – был отмечен постоянными княжескими распрями, борьбой удельных князей против укреплявшейся власти великого князя. Это мешало осуществлению первоочередной задачи государства – отражению немецкой феодальной агрессии, смертельного натиска крестоносцев (сотрудничество с ними отдельных князей действительно имело место в истории). Упоминаемый в «Гражине» Витольд (Витовт Кейстутович) был правителем Литвы с 1392 г. по полномочию сына Ольгерда Ягелло (Ягайла), ставшего в результате польско-литовской унии польским королем (с 1386 г,). При нем произошла знаменитая битва при Грюнвальде (1410), в которой польско-литовско-русские войска нанесли смертельное поражение силам Ордена.

Русский читатель получил возможность познакомиться с «Гражиной» в 1832 г. в прозаическом переводе М. Духовского. Лишь в 1861 г. был опубликован первый стихотворный перевод поэмы, выполненный В. Г. Бенедиктовым.

Повержен был… Гедимии… – У Мицкевича неточность: Гедимин не погиб в битве с крестоносцами. Велона – крепость крестоносцев на Немане, к западу от Ковно.

Мазовии и Пруссии царями … – Имеются в виду князья Мазовии (Мазовша), северо-восточной части средневековой Польши, относительно долго сохранявшей удельную обособленность (только в XV–XVI вв. завершилось ее слияние с остальными польскими землями). Один из этих князей, Конрад Мазовецкий, уступил в 1226 г. крестоносцам хелминскую землю, использованную впоследствии как база для тевтонской агрессии. Пруссия здесь упоминается как земля прусов – группы балтийских племен, родственных литовцам и латышам и покоренных Орденом в XIII в.

…через Татры… – Мицкевич, по-видимому, употребил это название просто в значении «высокие горы».

Эрдвилл (Эрдзивилл, Эдивид) – племянник Миндовга, новогрудский князь в середине XIII в.

Гражипа. – Литовское «гражас» означает «красивый».

…орудья для осады… – Это анахронизм. Впервые пушки были применены крестоносцами под Грюнвальдом.

…воевать Ногая – то есть воевать с ногайской ордой, ногайскими татарами.

Стрыйковский Мацей (1547 – после 1582) – польский историк, автор «Хроники польской, литовской, жмудской и всея Руси».

Лео, Третер, Лука Давид – историки XV и XVII вв.; имеются в виду их сочинения но истории Пруссии и епископства Вармии.

Вандтке Ежи Самуэль (1768–1835) – польский историк и языковед. Вельский Марцпн (ок. 1495–1575) – польский писатель, автор «Хроники вс-его света» (1551). Линде Самуэль Богумил (1771–1847) – польский ученый, автор «Словаря польского языка» (1807–1814),

Донелайтис Кристионас (1714–1780) – литовский поэт, автор поэмы «Времена года». Свидригелло (Свидригайло, 1370–1452) – великий князь Литовский после смерти Витовта (1430–1432), младший брат Ягеллы.

Ретис (сито) – созвездие Плеяды.

Наримупд – пинский князь, сын Гедимипа.

Ласицкий Ян (1534 -после 1599) – польский историк. Но Мицкевич цитирует не его сочинение «О богах жмудинов», а хронику Александра Гвагнина (1534–1614). Мацей Меховита (из Мехова, 1453 или 1457–1523) – польский историк и географ, автор трактата «О двух Сарматиях…» (1517).

Зыгмунт (Сигизмунд) Кейстутович – великий князь Литовский с 1432 г., младший брат Витовта, убитый в 1440 г. магнатами.

...песня, о коне Кейстута. – Народной песни подобного содержания не найдено. По-видимому, это сочинение самого Мицкевича.

Шютц Каспер – историк XVI в. Онацевич Игнаций Жегота (1780–1845) – историк, профессор Виленского университета.

КОНРАД ВАЛЛЕНРОД

Время работы Мицкевича над «Конрадом Валлен родом» – это в основном 1826–1827 гг., хотя не исключено, что замысел произведения, сбор материалов и первые наброски относятся к более ранним годам. Поэма прошла цензуру и была отпечатана в Петербурге (обстановка в варшавской цензуре была неблагоприятной, а в Москве не нашлось цензора, владеющего польским языком); вышла в свет в начале 1828 г.

Эпоха, воспроизводимая в «Валленроде», примерно та же, что и в «Гражине». Об исторических лицах и событиях, упоминаемых в поэме, см. «Объяснения» Мицкевича (стр. 206 наст. тома). Фабульное своеобразие поэмы было, по-видимому, не только даныо романтической загадочности, но и средством замаскировать патриотическое содержание произведения. Оно не укрылось, впрочем, ни от единомышленников, ни от врагов автора. Давний преследователь польской молодежи Н. Н. Новосильцев сразу же подал рапорт великому князю Константину (а тот переслал его царю), явившийся подробной и достаточно проницательной рецензией на поэму, раскрытием ее политической тенденции, которая трактовалась в доносе как «стремление согревать угасающий патриотизм, питать вражду и приготовлять будущие происшествия, учить нынешнее поколение быть ныне лисицею, чтобы со временем обратиться во льва». Дело не имело последствий для автора лишь благодаря заступничеству русских знакомых. Революционное влияние поэмы было действительно огромным. Ее с восторгом приняли не только литераторы-романтики, но и весьма широкие читательские круги, особенно студенческая молодежь. Одни из участников восстания 1830 г. так говорил о роли поэмы в подготовке этого события: «Слово стало плотью, а «Валленрод» Бельведером» (нападение на Бельведерский дворец в Варшаве было сигналом к восстанию).

Не менее показателен прием, оказанный новому творению Мицкевича русской публикой, хотя он обусловлен был в первую очередь художественными достоинствами поэмы. К. А. Полевой, брат издателя «Московского телеграфа», сообщает в своих воспоминаниях: «Многочисленный круг русских почитателей поэта знал эту поэму, не зная польского языка, то есть знал ее содержание, изучал подробности и красоты ее. Это едва ли не единственный в своем роде пример! Но он объясняется общим вниманием петербургской и московской публики к славному польскому поэту, и так как в Петербурге было много образованных поляков, то знакомые обращались к ним и читали новую поэму Мицкевича в буквальном переводе. Так прочел ее и Пушкин. У пего был даже рукописный подстрочный перевод ее…» Подстрочник этот не привел к появлению полного перевода «Валленрода» (но свидетельству К. Полевого, Пушкин не мог «подчинить себя тяжелой работе переводчика»), но пушкинский перевод вступления к поэме («Сто лет минуло, как тевтон…») появился в 1829 г. в «Московском вестнике». Некоторые исследователи полагают, что «Полтава», над которой Пушкин тогда работал (и есть сведения, что план неизданной еще поэмы он объяснял Мицкевичу), явилась в какой-то степени ответом на «Валленрода». Поэма Мицкевича заинтересовала и Г». А. Жуковского, писавшего в 1829 г. Е. П. Елагиной: «Если бы я теперь писал или имел время писать, я бы тотчас кинулся переводить эту поэму. Дышит жизнью Вальтер-Скотта». Русский прозаический перевод поэмы (С. Шевырева) появился уже в 1828 г. Тогда же публикуются переводы ряда отрывков, а в 1832 г. полный стихотворный перевод А. Шпигоцкого. Из дальнейшей истории поэмы в России стоит отметить публикацию ее перевода «Современником» в 1858 г.

Эпиграф к поэме взят из сочинения итальянского политического деятеля и историка Н. Макиавелли «Князь». О Залеских - см. прим. к стихотворению «Пловец».

Литовский народ… – Под этим названием поэт объединяет три народа, принадлежащие к балтийскому племени: литовцев, чаты шей, прусов.

Ягеллоны – польская королевская династия, основанная Ягелло и правившая страной до 1572 г.

Что бессмертно … – Цитата взята из стихотворения Ф. Шиллера «Боги Греции». Здесь она дана в переводе М. Лозинского.

Сто лет прошло… – Действительно, покорение прусов тевтонский орден завершил к 1283 г., а действие поэмы начинается в 1391 г. …земли Палемона… – Легенда о Палемоне, предке литовских князей, римлянине по происхождению, прибывшем в Литву еще при Цезаре, встречается в некоторых старых хрониках. …братских две державы… – то есть земли литовцев и прусов.

С мариенбургской башни… – Мариенбург был с 1309 г. столицей Ордена.

Был предложен

Совет магистром… – В подлиннике назван не магистр, а великий комтур – первый после магистра сановник Ордена.

...озеро раскинулось… – У Мицкевича ошибка: близ Мариенбурга нет озера.

Вилия - приток Немана, на котором расположены города Вильно и Ковно (Вильнюс и Каунас).

Витольд… пришел у Ордена просить заслона. – Действительно, в 1390 г. Витовт, боровшийся с Ягайлой за власть над Литвой, обратился за помощью к крестоносцам.

…нравам пастушеским равен. – Здесь несомненный анахронизм. Идиллическо-пастушеские мотивы проникают в польскую литературу не ранее XVII в., а для языческой Литвы вовсе не характерны.

День Патрона. – Покровителем рыцарских орденов считался святой Георгий. День его отмечался 23 апреля.

Винрих фон Книпроде – великий магистр Ордена в 1351–1382 гг.

Ты же – раб… – Этот стих был единственным, который исключил из петербургского издания поэмы цензор В. Анастасевич.

Ковно кругом обложили… – Город этот осаждался крестоносцами в 1362, 1364, 1369 гг. Кейданы - местечко к северу от Ковно.

…Рудавская страшная битва… – Сражение на реке Рудаве недалеко от Кенигсберга (по-польски Крулевец, ныне – Калининград) произошло в 1370 г. Литовцы были разбиты, но и противнику нанесли тяжелые потери.

Альпухара - гористая местность на юге Гренады, последний оплот владычества мавров в Испании. Альманзор, герой баллады, – лицо вымышленное.

Воззвала булла… – Папы неоднократно призывали западное рыцарство к участию в походах Ордена на земли балтийских народов.

Казимир Ягеллон – польский король в 1447–1492 гг.

Сабля-зыгмунтовка – сабля, изготовленная при короле Зыгмунте III (1587–1632).

…женился на дочери Кейстута… – У Мицкевича неточность: Стадион на дочери Кейстута не женился. Она была насильно окрещена и заключена в монастырь.

Тайный суд – В описании этом преобладает вымысел поэта. Оно основано скорее на знакомом Мицкевичу масонском ритуале.

Гарткнох Кшиштоф (1644–1687) – польский историк.

ДЗЯДЫ

Части II и IV

Поэма эта, которую историки литературы часто именуют «виленско-ковенскими» «Дзядами», писалась в 1820–1822 гг. и вошла во второй том «Поэзии» 1823 г. Нумерация ее частей носит характер в значительной степени случайный. Первая часть «Дзядов» поэтом закончена не была и дошла до нас во фрагментах. Никаких доказательств того, что в это же время писалась третья часть, мы не имеем, хотя К. Павлова-Яниш, спустя многие годы, писала о Мицкевиче сыну поэта: «На мой вопрос, почему он из четырех частей «Дзядов» опубликовал только две, он ответил мне однажды: «Потому что, перечитав две другие, я нашел их такими ничтожными и скучными, что бросил их в огонь». Стихотворение «Призрак» было написано в самый последний момент, накануне издания, и рассматривалось автором как «что-то вроде пролога», который «поможет понять остальное». Решением этим Мицкевич удовлетворен не был, «Призрак» называл «чудовищем» и «хвостом». Как целое «Дзяды» представлялись ему произведением незавершенным, и в письмах 1823 г. к Я. Чечоту он заявлял: «Когда б не прискорбное обязательство печатать их, положил бы под сукно». И далее: «Будь у меня что публиковать вместо «Дзядов», или если бы не вынуждала к печати подписка, не выпустил бы я это и без того уродливое дитя свое, да еще с выколотым глазом». Переработки поэмы Мицкевич тем не менее не предпринял и дополнений в последующие издания не внес.

…«праздником козла»… – Суть этого обряда, сохранившегося на Жмуди до XVI в., состояла в том, что осенью, после полевых работ, устраивалось пиршество и приносился в жертву козел. Остатки пиршества, предназначавшиеся духам предков и богам, зарывались в землю…косьляж … – Такая этимологпя, основанная на сближении со словом «козел», не является (в отличие от последующей: «гусьляж» от «гусли») сколько-нибудь обоснованной.

…к сохе привязан. – Старопольское слово «соха» означало «столб». Здесь имеется в виду столб, стоявший на барском дворе специально для того, чтобы привязывать к нему подвергавшихся телесному наказанию.

Из Гете. – Точнее из стихотворения «Недоступная».

Виденье молчит. – Исследователям трудно истолковать это место драмы, ибо оно не вяжется с появлением героя в «Призраке» и в IV части, где Густав произносит монолог. Не вполне подходит к тексту и объяснение, данное автором позже (IX сцена III части «Дзядов»), согласно которому во время обряда можно было вызывать и души живых, но они – в отличие от душ мертвых – сохраняют молчание.

Эпиграф к IV части взят из «Развлекательных биографических прогулок под черепной коробкой одной великанши» Жан-Поля Рихтера.

Отца не тронь! – Реплика эта и последующее упоминание об умершей супруге указывают на то, что Мицкевичем изображен православный священник (католическое духовенство обязывал обет безбрачия).

…к тому же краю – то есть в загробный мир.

Народная песня - Действительно, эти слова встречаются в ряде произведений польского фольклора.

Из Шиллера. – Эти восемь строк являются вольной переработкой последней строфы шиллеровского стихотворения «Юноша у ручья».

Элоизы жизнь… – Это место следует истолковать как ссылку на роман Ж.-Ж. Руссо «Новая Элоиза», хотя в черновике оно изложено как указание на переписку философа и поэта XI в. Абеляра с его возлюбленной Элоизой.

Из Гете. – На самом деле это цитата из стихотворения К.-Э. Рейт-ценштейна «Лотта у могилы Вертера».

Миллер. – Здесь Мицкевич вставил вольный перевод трех первых строф стихотворения «Амалия». Полный (и тоже вольный) перевод его был им сделан в 1819 г.

...не поймешь ты моего рассказа! – Дальнейшие строки свидетельствуют о непоследовательности автора, в других местах поэмы указавшего на то, что священник был женат.

...не может разогреться… – В первоначальном варианте следовали строки, содержавшие сравнение поцелуя и чувств влюбленного с религиозным экстазом, восторгом молитвы. Мицкевич снял их но цензурным соображениям. «Я разрешил, – писал он Я. Чечоту, – выбросить это сравнение поцелуя, как дозволяют выколоть глаз, дабы снасти голову».

Там, где Неман разветвленный… – Строки эти – начало баллады Мицкевича «Холмик Марыли» из цикла «Баллады и романсы».

Ты, молодость… – Далее идет цитата из «Оды к молодости», еще раз подчеркивающая автобиографический характер поэмы и свидетельствующая о духовном кризисе, через который прошел поэт при столкновении юношеских идеалов с тяжкими личными переживаниями.

...лампады римских усыпальниц! – Древние считали свет символом жизни и ставили в могильных склепах горящие светильники.

и этот старец!.. – По-видимому, возвращение к мотиву баллады «Романтика».

...пресвятой Марии

Ты молишься… – Густав произносит во сие имя возлюбленной.

…дом покойной мамы. – Барбара Мицкевич, мать поэта, умерла 9 (21) октября 1820 г. Упоминаемая здесь поездка в Новогрудок приходится на июль 1821 г.

Ян Собеский (Ян III) – польский король в 1674–1696 гг., разбил в 1683 г. осаждавшие Вену турецкие войска.

Готфрид Бульонский – герой поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим», предводитель первого крестового похода (XI в.).

…клады Тахо… – В античных источниках река Тахо именовалась золотоносной.

Бороться с суеверьем… мне церковь приказала… – Интересно, что в первоначальном варианте второй части «Дзядов» обряд поминок справлялся под предводительством священника. Действительно, до конца XVIII в. духовенство участвовало в этом обряде, и лишь затем положение изменилось. У Мицкевича спор с традиционной евангельской моралью переплетен с полемикой романтика-народолюбца против определенных сторон философии Просвещения (ср. с балладой «Романтика»). Полемика эта очевидна и в последующих строках (спор с представлением о мире как о часовом механизме), направленных против деистической концепции мироздания.

Часть III

Нумерация этой части «Дзядов» объясняется тем, что она явилась третьей по счету частью поэмы после двух (II и IV), изданных автором ранее, в 1823 г. «Дрезденские» «Дзяды», как называют это произведение историки литературы, ни в коем случае нельзя рассматривать как заполнение пробела между II и IV частями, действие которых предшествует событиям, описанным в III части. По сравнению с «Дзядами» «виленско-конвенскими» это произведение совершенно новое, вполне самостоятельное, хотя и связанное с предыдущими частями рядом отсылок к описанным в них событиям, автобиографичностью, общностью главного героя. Так оно и воспринимается и читателем и литературоведами. Вместе с тем в момент опубликования III части поэт не оставил, по-видимому, замысел свести воедино ранее изданное, заполнить пробелы и создать грандиозное целое. Работу над «Дзядами» он возобновлял после 4832 г., но не осуществил своих намерений и ничего нового не опубликовал.

Время написания III части «Дзядов» было предметом литературоведческих споров. Некоторым показался попросту невероятным тот необычайный порыв творческой энергии, который позволил Мицкевичу за несколько весенних недель 1832 г., во время пребывания в Дрездене, создать произведение столь грандиозного масштаба. Смущала и фраза из письма поэта В. А. Жуковскому, где о событиях, предшествовавших его ссылке, он говорит (в 1829 г.) как об «Илиаде», «в которой я опишу неистовства нашего литовского Ахиллеса (Новосильцева. – Л. С.), причинившего столько зла школьникам…». В свете исследования рукописей, переписки поэта и свидетельств современников представляется несомненным феноменальный в истории мировой литературы факт создания «Дзядов», произведения, весьма значительного по объему и сложного по содержанию, за короткое время в результате редкого по интенсивности единого художнического усилия. Между 20 марта и 5 апреля возникает большая часть драматических сцен (затем Мицкевич возобновляет перевод байроновского «Гяура»), 1 апреля поэт сообщает брату: «Замуровался в стенах дома и много пишу; правда, часть написанного нигде в Польше печатать нельзя будет», 26 апреля -10. Грабовскому: «Все эти несколько недель не выпускаю пера из руки». Как явствует из авторской пометки в рукописи поэмы, к 29 апреля драматические сцены были уже переписаны набело. 20 мая автор пишет И. Лелевелю: «У меня здесь подготовленные к печати поэма и несколько мелких вещиц, сочинение это считаю продолжением войны, которую теперь, когда мечи вложены в ножны, надобно вести пером».

Сложнее вопрос о времени создания «Отрывка» – эпического приложения к драматической части. Дневниковые элементы в нем, очевидное формальное отличие от остального текста «Дзядов», наконец одно из писем поэта 1827 г. («Пишу теперь новую поэму, довольно странную, обширную по замыслу, не знаю даже, будет ли она когда напечатана… пишу для самого себя, не соображаясь ни с чем…») – все это привело к предположению о создании «Отрывка» в России, чему, однако, не находится достаточного обоснования. В то же время рассмотрение исследователями сохранившейся рукописи и строго научный анализ текста убеждают в том, что «Отрывок» писался в большой своей части «единым духом», что единовременность изображенных в нем событий и процесса его создания полностью исключаются, что в нем нашли отзвук факты, относящиеся не только к 1824–1827, но и к 1828–1829 и даже 1831 гг. Правдоподобным выглядит предположение о возникновении «Отрывка» в течение первых трех недель мая 1832 г. Несколько позже было написано посвящение «Русским друзьям». Печатание третьей части «Дзядов» закончено было в ноябре 1832 г. в Париже.

В условиях самодержавной России распространение III части «Дзядов» было, разумеется, невозможно. Это не заглушило, однако, жгучего интереса нашей передовой общественности к революционному произведению Мицкевича, в особенности к «Отрывку», повествующему непосредственно о России. Одним из первых в России познакомился с ИГ частью «Дзядов» Пушкин, которому доставил ее возвратившийся в 1833 г. из-за границы С. Л. Соболевский. В бумагах поэта сохранился переписанный им текст стихотворений «Отрывка». Свое знакомство с последним он засвидетельствовал в примечаниях к «Медному всаднику». А. И. Герцен сделал в своем дневнике 1843 г. несколько замечаний о поэме Мицкевича, высоко оценив ее «дух отрицанья, сильный, истинно байроновский» и проявив особое внимание к стихотворениям «Отрывка» «Дорога в Россию» («Много прекрасного, высокохудожественного в этом плаче поэта. Боже мой, как хороша у него картина русской дороги зимой, бесконечная пустыня, белая, холодная…»), и «Памятник Петру Великому» («Замечательно в той же поэме место о памятнике Петра»).

Русские переводы из «Дзядов» на протяжении XIX в. могли воспроизводить лишь относительно «невинные» места поэмы (П. А. Вяземский в 1873 г. включил прозаический перевод «Памятника Петру Великому» в свою статью «.Мицкевич о Пушкине»; к столетию со дня рождения Пушкина, в 1899 г., «Жизнь» опубликовала и стихотворный перевод) либо появляться в нелегальной печати. Н. А. Добролюбов в 1855 г. перевел «Русским друзьям» для рукописной газеты «Слухи». Н. П. Огарев печатал это стихотворение в лондонском издании «Дум» Рылеева (1860) и сборнике 1861 г. «Русская потаенная литература». И только в 1906 г. в России были опубликованы сразу четыре (!) перевода «Русским друзьям» и перевод VIII сцены «Дзядов». В 1917 г. переводится весь «Отрывок» (В. Фишер), вошедший также (в переводе С. Соловьева) в однотомник Мицкевича 1929 г. Лишь в 1952 г. русский читатель получил полный перевод III части «Дзядов» (В. Левик).

Лица, упоминаемые в посвящении, были воспитанниками Виленского университета и членами тайных кружков. Ян Соболевский, приговоренный к солдатчине, умер в 1829 г. в Архангельске. Циприан Дашкевич, юрист и историк, сдружился с Мицкевичем во время пребывания в Москве, где и умер в 1829 г. Феликс Кулаковский, филолог и поэт, был сослан в Казань, изучал там восточные языки, скончался в 1831 г. в Петербурге,

Новосильцев Николай Николаевич (1761–1838) – был одним из приближенных Александра J, в свое время членом так называемого «Негласного комитета». Назначенный в 1815 г. полномочным императорским делегатом при правительстве Царства Польского, проводил политику жесточайшего подавления малейших проявлений национального движения.

Цесаревич Константин (1779–1831) – великий князь Константин Павлович, занимал пост командующего войсками Царства Польского и фактически пользовался в нем всей полнотой власти.

Вильно, центр просвещения… – Вильно был в те годы не только университетским городом, но и центром учебного округа– Должность попечителя округа занимал в 1803–1824 гг. Адам Ежи Чарторыйский (1770–1861), князь, один из богатейших польских магнатов, близкий в начале своей политической деятельности к Александру I (занимал должность министра иностранных дел), Во время восстания, в 1831 г., он возглавлял Национальное правительство, в эмиграции стоял во главе аристократической консервативной партии.

...сами прекратили свою деятельность… – Мицкевич не мог в то время рассказать всей правды о тайных молодежных организациях, ибо большинство их участников было в руках царских властей.

Зан Томаш (1796–1855) – студент физико-математического факультета, был одним из основателей в 1817 г. Общества филоматов, а позднее – филаретов. (См. вступ. статыо к наст, тому.) Одновременно был членом масонской ложи в Вильне и тайного «Патриотического общества». На следствии стремился выгородить товарищей и принять большую часть обвинений на себя, что обусловило достаточно суровый приговор: год крепости и ссылка в Оренбург, длившаяся тринадцать лет (на Урале Зан выполнил ряд геологических исследований). Зан был также поэтом, популярным в филоматском кругу.

...божья кара… – Мицкевич имеет в виду внезапную смерть доктора Бекго и Панкова, фигурирующих в качестве персонажей «Дзядов», и Винцентия Лаврыновича, не упомянутого в драме по имени, Виленского губернского советника, члена следственной комиссии (ум. в 1824 г.).

D. О. М . – Deo Optimo Maximo. В переводе: «Ногу наилучшему, наивысшему. Густав умер 1823 года 1 ноября. – Здесь родился Конрад 1823 года 1 ноября». Надпись эта фиксирует автобиографичность героя, свершившийся в нем внутренний переворот и связь между IV и III частями «Дзядов».

Все действующие лица сцены I либо являются участниками процесса филаретов, названными поименно, либо имеют реальных прототипов. О Соболевском, Кулаковском («Феликс») и Зане («Томаш») уже говорилось выше. Якуб – учитель слуцкой гимназии, член Общества филаретов Якуб Ягелло. Адольф - Янушкевич (1803–1857); он не был осужден но виленскому делу, с Мицкевичем сблизился уже в 1829 г. в Риме, а в Сибирь был сослан за участие в восстании 1830–1831 гг. Же-гота – Игпаций Домейко (1801–1889), член Общества филоматов, но подвергшийся за участие в нем ссылке, позднее участник восстания и эмигрант. Поселился в Чили, где стал видным ученым. Каласантий Львович - ксендз-пиар, учитель математики в Полоцке. Антолий Фрейенд – филарет, впоследствии повстанец, погибший в 1831 г. Адам Сузии (1800–1874) во время следствия выделялся мужеством и твердостью, был сослан в Уфу, затем в Оренбург. Яцек – как можно судить но тексту рукописи, имеется в виду Онуфрий Петрашкевич (1793–1863), студент естественного факультета, секретарь Общества филоматов. Он не подвергся следственному аресту, но был приговорен к ссылке в Сибирь. Юзеф – Ковалевский (1800–1878), филолог, секретарь I отдела Общества филоматов. Высланный в Казань, он стал видным востоковедом (исследования по монгольской филологии), профессором и ректором местного университета. Ян Янковский - филарет, давший на следствии подробные показания о деятельности общества. После процесса стал полицейским чиновником в Вологде. Капрал. – Полагают, что его прототипом был Паневский, в прошлом офицер польских легионов, во время процесса надзиратель над заключенными, относившийся к ним благожелательно.

…был в городе – на следствии… – Следственная комиссия работала в другом здании – резиденции Новосильцева, куда арестованных водили на допросы через центр города, мимо тюрьмы.

…учеников из Яхмуди… – Имеются в виду учащиеся гимназии в Крожах, члены общества «Черных братьев». Приговор по их делу был весьма суровым. В ссылку они были отправлены 8 марта 1824 г.

Циприан Янчевский - один из организаторов «Черных братьев», подвергся заключению в крепости и сдаче в солдаты.

Как Цезарь… – Речь идет о Наполеоне I, узнике острова Св. Елены.

Василевский. – В рукописи было: Карницкий, действительно привлекавшийся по делу филаретов.

…о Ксаверии… – В автографе была названа фамилия Кастана Пшецишевского, который застрелился, опасаясь ареста, в октябре 1823 г.

Не шляхтич сеймиковый? – Имеется в виду то обстоятельство, что царское правительство оставило шляхте западных губерний практику старых сеймиков, на которых выбирались теперь предводители (маршалки) дворянства.

Горецкий Антоний (1787–1861) – поэт-баснописец, участник наполеоновских войн и восстания 1831 г., умерший в эмиграции. Здесь пересказана его басня «Дьявол и жито».

Домбровский Ян Генрик (1755–1818) – генерал, участниц восстания Костюшко. В 1797 г. создал польские легионы в Италии, сражавшиеся на стороне Франции, участвовал в ряде наполеоновских войн.

Соболевский Маций (1781–1809) – полковник, погиб во время войны в Испании.

Содалис – член Марианской содалиции в старой Польше, организации, служившей культу богоматери.

…в колонии осяду… – Мицкевич имеет здесь в виду военные поселения в России.

…громадный ворон. – Символ этот не поддается расшифровке: одни считают, что это злой дух, борющийся за душу Конрада, другие – что это предостережение, посланное герою свыше; некоторые видят в нем олицетворение грядущих трагических событий 1831 г.

…гармоники стеклянные круги… – Имеется в виду старинный музыкальный инструмент, который состоял из нанизанных на ось стеклянных полушарий, издававших при вращении мелодичные звуки. Образ этот у Мицкевича связан с древними представлениями о сферах мироздания.

…в рекруты – то есть в царскую армию.

…Под Прагой резали… – Имеется в виду штурм предместья Варшавы – Праги царскими войсками под командованием Суворова 4 ноября 1794 г.

Роллисоп - Имеется в виду Ян Моллесон (эта фамилия и значилась в автографе), ученик гимназии в Кейданах, по процессу фйларетов приговоренный к смертной казни, которая была заменена пожизненной ссылкой в Нерчинск.

Лев из Иудина колена – то есть Христос.

Alter Fritz (Старый Фриц – н е м.). – Имеется в виду прусский король Фридрих II, инициатор разделов Польши. «Левиафан» – здесь, скорее, намек на название философского труда английского материалиста Гоббса. В подлиннике упоминался еще римский философ-материалист Лукреций Кар.

Крейсгауптман, ландрат – прусские чиновники.

Гамап (Аман) – упоминаемый в Библии гонитель еврейского племени, чье чучело сжигалось во время праздника «пурим».

В монастыре доминиканской братьи… – Моллесон действительно содержался в виленском доминиканском монастыре.

Ева. – Поэт вывел в этом образе Генриэтту Эву Анквич (см. о ней в прим. к стих. «Моему чичероне», стр. 704 наст. тома). Мар-целина Лемпицкая (1809–1843) – родственница и подруга Генриэтты Эвы. Мицкевич ей также посвятил одно из стихотворений.

...эти песни… – Речь идет о стихотворениях Мицкевича.

Народа дивный избавитель… – Многочисленные толкования этого образа не дают исчерпывающей расшифровки, да и сам автор стремился предсказания свои выразить в достаточно туманной форме. Вполне вероятно, что здесь имелся в виду сам Мицкевич-Конрад. Действительно, сказанное в предыдущей строке («Смотри – дитя спаслось…») соответствует тому, что поэт говорит о себе в «Предисловии»: «Только одному удалось пока выбраться из России».

В поэме отразились некоторые факты биографии автора (несчастная любовь, арест в Вильно за участие в деятельности кружков патриотически настроенной польской молодежи, высылка во внутренние губернии России). Первая часть поэмы закончена не была.

В стихотворном вступлении «Призрак» юноша-самоубийца, восстав из гроба, тоскует по любимой и с нежностью вспоминает о прошлом. В прозаическом же вступлении автор объясняет, что Дзяды - это древний народный обряд поминовения усопших, в основе которого лежит культ предков (дедов). Борясь с остатками языческих верований, церковь старалась искоренить этот обычай, и потому народ справлял Дзяды тайно, в часовнях или пустующих домах близ кладбищ, где люди ставили ночью угощение, призывали неприкаянные души и пытались помочь им обрести вечный покой.

Часть II. Ночью в часовне Кудесник призывает заклинаниями души умерших. Старец и хор вторят ему. Души двух невинных детей просят горчичных зернышек: «Тот, кто горя не познал на свете, / после смерти радость не познает!» Страшный призрак покойного пана вымаливает у своих крестьян хоть крошку хлеба - лишь тогда прекратятся мучения злодея. Но люди, которых заморил он когда-то голодом, обратились после смерти в воронов и сов и теперь вырывают еду у жестокого пана из глотки. Красавица Зося, сводившая парней с ума, но так никому и не подарившая любви и счастья, теперь томится от тоски: «Кто с землей не знался здесь на свете, / тот на небесах не побывает!»

К женщине в трауре устремляется вдруг призрак с ликом бледным и ужасным, с кровоточащей раной в сердце. Не повинуясь никаким заклинаниям, он идет вслед за смеющейся женщиной.

Часть IV. Жилище ксендза. Ночь. Сам ксендз молится за усопших. Входит Отшельник в дерюге, засыпанной листьями и травой. Издалека вернулся он в отчий край. «Кто любви не знает, тот живет счастливо», - поет пришелец. О, что за пламя пылает у него в груди!.. Он с горечью признается, что, начитавшись книг, искал идеальной любви, объездил весь свет, а потом встретил Ее, тут, рядом, «чтоб потерять навеки». Ксендз с состраданием смотрит на несчастного, который «здоров с лица, но в сердце ранен тяжко». А безумец пылко и бессвязно рассказывает о великой своей любви, обильно пересыпая речь цитатами из Шиллера и Гете. Ксендз мягко замечает, что есть люди и более несчастные, чем его гость. Но тому нет дела до чужих страданий. Он оплакивает свою Марылю. Она жива - но мертва для него. «Мертв тот, кто всеми силами не помогает ближним!» - восклицает ксендз. Пришелец потрясен: это же сказала она ему на прощание. «Друзья, наука, родина и слава!» Какая ерунда! А ведь когда-то он в это верил! Но высокие порывы ушли вместе с юностью…

Поет петух. Гаснет первая свеча. И ксендз вдруг узнает в пришельце своего ученика Густава, «красу и гордость молодежи», который пропадал где-то много лет. Но Густав отказывается остаться у ксендза: юноше нечем отплатить за любовь и заботу, все чувства его - в краях воспоминаний. Ведь все прошло… «Кроме души и Бога!» - откликается ксендз. Густав вновь в отчаянии вспоминает любимую. Она предпочла почести и злато… Но он не винит ее: что он мог ей дать? Одну любовь до гроба… Юноша просит ксендза не говорить Марыле, что Густав умер с горя, - и вонзает себе в грудь кинжал. Гаснет вторая свеча. Густав спокойно прячет кинжал и объясняет взволнованному ксендзу, что лишь повторил для поученья сделанное много раньше. Сюда же он явился, чтобы просить слугу церкви вернуть людям Дзяды: ведь усопшим так нужны искренние слезы и молитвы живых! Сам Густав стал после смерти тенью своей любимой и пребудет с Марылей до её кончины, когда встретятся они на небесах. Ведь он знал подле нее райское блаженство, а «кто на небе был хоть раз до смерти, / мертв, туда не сразу попадает!»

Бьют часы. Густав исчезает.

Часть III. В прозаическом вступлении поэт рассказывает о страданиях Польши под властью Александра I и о безжалостных гонениях, которые обрушились в 1823 г. на польскую молодежь, учившуюся в Вильно и стремившуюся сохранить родной язык и национальную культуру. «В деле виленских студентов есть нечто мистическое Высокое самоотречение молодых узников, всем явная Божья кара, постигшая притеснителей, - все это глубоко запечатлелось в умах» свидетелей и участников тех событий.

В Вильно, в монастыре отцов базилианов, превращенном в тюрьму, спит узник. Ангелы и демоны спорят, борясь за его душу. Проснувшийся узник понимает: если его враги, «отняв у барда речь», отправят его в изгнание, туда, «где песнь его непонятой пребудет», то он станет для родной страны мертвецом при жизни.

Конрад снова засыпает. Дух же восхищается силой человеческой мысли: «Ив тюрьме для мысли нет препон: она и вознесет, она и свергнет трон».

Ночью узники, пользуясь сочувствием стражника-поляка, собираются в камере Конрада, смежной с костелом, и празднуют Рождество. Томаш, которого юноши считают своим главою, объясняет схваченному сегодня Жеготе: сенатор Новосильцев, впавший в немилость «за то, что пьянствовал и воровал открыто», теперь старается выслужиться перед царем, «заговор найти, поляков оболгать и тем себя спасти». Благородный Томаш готов взять всю вину на себя.

Товарищи с иронией рассказывают Жеготе об ужасах заключения, говорят о кибитках, увозящих закованных в цепи мальчиков в Сибирь… Вспоминают, как кричали патриоты из кибиток: «Вовеки слава Польше!», как солдаты тащили на руках избитых до полусмерти узников… «Не Богу - лишь себе недоброе подстроит, кто вольности зерно увидит и зароет!» - усмехается Жегота. Узники распевают веселую песенку о том, как будут добывать в Сибири руду - чтобы выковать топор для царя. Глядя на угрюмого Конрада, друзья понимают: он охвачен вдохновением. Конрад поет яростную песнь, что «к великому мщенью зовет», - и падает без чувств. Друзья его разбегаются, заслышав шаги патрульных. А Конрад, привстав, говорит об одиночестве поэта, Не люди, но лишь Бог и природа поймут певца! Песнь его - «вселенной сотворенье»! Он равен Создателю! Безмерно любя свой народ, поэт хочет «наставить и прославить его», - и требует у Бога великой власти над сердцами людскими. Горько упрекает Конрад Всевышнего: за что Тот карает несчастных поляков?!

Юноша вновь падает без чувств. Демоны злятся: если бы он в гордыне своей продолжил распрю с Богом, они заполучили бы душу поэта! Но, завидев ксендза Петра, которого привел стражник, черти разбегаются. Петр изгоняет из Конрада злого духа. Тот извивается, юлит («Ах, тяжело в аду чувствительным натурам! Когда я грешника когтями обдираю, поверь, хвостом не раз я слезы утираю!»), но вынужден подчиниться благочестивому ксендзу. Ангелы просят Всевышнего простить поэта: не чтил он Господа, но любил свой народ и страдал за него.

В деревне подо Львовом юная Эва молится за несчастных, брошенных в тюрьмы, и за поэта, чьи стихи так прекрасны.

В своей келье молится и ксендз Петр: «На место лобное возводят мой народ, / Уксус Пруссия, желчь - Австрия подносит, / царев. солдат пронзил распятого копьем, / но этот лютый враг исправится в грядущем, / один из всех прощен он будет Всемогущим».

В своей роскошной спальне ворочается на кровати Сенатор. Черти радуются: эта смрадная душа от них не уйдет!

Варшавский салон. Знать за столиком щебечет по-французски о балах и отказывается слушать польские стихи: это же галиматья! У дверей молодые люди и несколько стариков говорят по-польски о крови патриотов, пролившейся в Литве. Но светское общество об этом слушать не желает: во-первых, опасно, во-вторых, «Литва - как часть другой планеты: / о ней совсем молчат парижские газеты!» Литераторы отказываются писать о том, как страдают в тюрьмах польские патриоты. «Легенд покуда нет…» Вот лет через сто… К тому же в предмете сем нет национального колорита: «Мы воспевать должны стада, любовь селян: / к простой идиллии всегда влечет славян». Возмущенная молодежь покидает салон. Юноши понимают: надо идти в народ.

Вильно. В приемном зале Сенатор и его приспешники создают все новые дела на поляков, пытаются бросить в темницу слепую вдову, которая молит о свидании с жестоко избитым в тюрьме сыном, глумятся над ксендзом Петром. Тот спокойно пророчит негодяям скорую смерть. наконец, вкусить запретные утехи». А судья задумал женить племянника, которому собирается оставить свою усадьбу.

В доме Тадеуш сталкивается с прелестной юной девушкой. Он видит «завитки густых волос коротких, накрученных с утра на белых папильотках, струящих тихий блеск сиянья золотого…» Красавица убегает, а юноша весь день грезит о ней.

Вечером судья устраивает для многочисленных гостей ужин в полуразвалившемся замке. Он принадлежал когда-то богатому и знатному пану Горешко, который дружил с братом судьи, лихим рубакой Яцеком Соплицей, но отказался отдать ему в жены свою дочь, синеглазую красавицу Эву, хотя молодые люди и любили друг друга. Магнат нашел ей мужа познатнее… Потом, когда замок штурмовали занявшие Литву царские войска, Яцек метким выстрелом убил пана Горешко, возглавлявшего оборону этой крепости. За это новые власти отдали замок Соплицам. Но Яцек куда-то исчез. Теперь же его брат судится за замок с молодым голубоглазым красавцем графом, дальним родственником пана Горешко.

На пиру рядом с Тадеушем садится одетая по последней моде темноволосая красавица Телимена. Юноша счастлив: это её он видел сегодня утром! Правда, тогда она показалась ему моложе… Впрочем, это мелочи!

А судья беседует за столом с ксендзом Робаком - лихим монахом, лицо которого покрыто шрамами. Он пришел из-за Немана и вечно шепчется о чем-то с местными шляхтичами, после чего многие юноши бегут в польские отряды, которые сражаются под знаменами Наполеона. Поляки видят во французском императоре своего освободителя.

Утром судья устраивает охоту, в которой участвует и граф, величающий себя романтиком. «Шляхетство местное по всем углам шепталось: / «У графа в голове, мол, не хватает малость. Но чтили все ею за щедрость, древность рода, за то, что никогда не обижал народа». Граф забредает в замок, и там лысый ключник, старый рубака Гервазий, верный слуга пана Горешко, поклявшийся убить негодяя Яцека, умоляет молодого человека не отдавать этих руин нечестивцам Соплицам! Граф тронут романтической историей замка.