Последние события, связанные с авариями на дорогах, заставили обратить внимание на написание названий авто, их марок. Видел разные варианты: «Фольксваген»/ «фольксваген»/ фольксваген. Какой из них правильный? Спасибо.

Служба русского языка

Употребление кавычек и прописной буквы в названиях марок автомобилей будет зависеть от нескольких обстоятельств. Если номинация употреблена в специальном тексте и/ или в сочетании с цифрой или словом, указывающими на модель, модификацию, нужно писать с прописной и в кавычках: «Боинг-707», «Москвич-412», «Волга-3110» и пр. Если текст общего характера, допустим вариант со строчной буквы, но кавычки рекомендуется оставлять: У «боинга» оторвалось крыло, приехал на роскошной «тойоте» и т. п. В бытовом употреблении названия средств передвижения могут употребляться и без кавычек: например, продается старенький кадиллак, неправильно припаркованная вольво. При этом не следует забывать, что названия транспортных средств, совпадающие с собственными именами - личными или географическими, всегда пишутся с прописной буквы и заключаются в кавычки: «Волга», «Ока», «Таврия» (автомобили), «Руслан» (самолет) и др. Исключениями из этого правила являются слова «жигули» и «мерседес».

Алексей ШМЕЛЕВ, доктор филологических наук, заведующий Отделом культуры русской речи Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН

Для русской языковой картины мира чрезвычайно характерна установка на «примирение с действительностью». Иногда эта установка даже характеризуется как «беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, - вызывающая изумление и презрение всего мира» (А.Солженицын, «Россия в обвале»). Но характерно и то, что ключевое слово, служащее для обозначения этой установки, примирение, так же как и глагол примириться, входит в словообразовательное гнездо с вершиною мир. С точки зрения установки на «примирение с действительностью» достижение внутреннего мира (умиротворенного состояния духа) возможно лишь при условии примирения с внешним, окружающим миром, т. е. отказа от вражды с другими людьми и принятия всего, что вокруг происходит. При этом носитель такой установки сам для себя находит аргументы, почему «примирение с действительностью» возможно, разумно и необходимо.

Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфленные бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у нее были свои больные - не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые постоянные люди, которые верили ей, ждали ее голоса и взгляда (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Ср. также высказывания Солженицына о Пушкине (из эссе «Колеблет твой треножник»), показывающие, что «примирение с действительностью» в самом деле может рассматриваться в русской языковой картине мира как идеал:

Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примиренным мирочувствием;

относился к смерти примиренно, спокойно, с возвышением мысли;

гармоничная цельность, в которой уравновешены все стороны бытия: через изведанные им, живо ощущаемые толщи мирового трагизма - всплытие в слой покоя, примиренности и света;

Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением.

Наличие в системе представлений и мире установки на «примирение с действительностью» привело к интересному переосмыслению слов смириться и смирение в русле «народной этимологии». Эти слова, соотносимые с одной из важнейших христианских добродетелей, предполагающей отсутствие гордости и умерение каких бы то ни было претензий, этимологически восходят к корню мер. Однако под влиянием созвучия со словами примириться и примирение и общей установки на «примирение с действительностью» они стали ассоциироваться с принятием окружающего мира таким, каков он есть, и эти новые обертоны в понимании смирения были усвоены даже русской церковной мыслью.

Характерно рассуждение митрополита Антония (Блума):

Мы привыкли думать о смирении как о состоянии человека, который перестал видеть в себе что бы то ни было, что могло бы вызвать в нем тщеславие, гордость, самодовольство. Но смирение - еще нечто большее: это примиренность до конца, это мир со всем. Это состояние отданности до конца, за пределом страха, за пределом самозащиты; это предельная уязвимость и беззащитность. И вместе с тем это такая открытость Богу, которая дает Ему возможность воздействовать на нас, что бы Он ни захотел с нами сделать, чем бы Он ни хотел, чтобы мы стали. Это готовность, именно по этой примиренности, принять любое унижение или любую славу с одинаковой открытостью, без содрогания и без наслаждения.

В результате такого переосмысления глагол смириться приобрел наряду с исходным употреблением иную модель управления (смириться с), аналогичную модели управления глагола примириться:

И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что он вполне смирен со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба, и не просит больших чудес (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Установка на такое смирение, предполагающее в числе прочего примирение со своим положением, может вести к бездеятельности и нежеланию что-либо предпринимать. Не случайно она вызывает отталкивание у людей активных и деятельных. Таков Вадим Зацырко из «Ракового корпуса»:

Вадим раздражался от этих разжижающих басенок о смирении. Такая водянистая блеклая правденка противоречила всему молодому напору, всему сжигающему нетерпению, которое был Вадим, всей его потребности разжаться, как выстрел, разжаться и отдать.

Но не только Вадим, на формирование взглядов которого решающую роль оказало советское воспитание, но и герои, вызывающие явную симпатию автора, считают, что смирение противоречит делу. Так, мальчик Дёма не видит в смирении ничего «дельного»:

Дёма ходил, прихрамывая, и всюду искал именно тетю Стёфу, которая и посоветовать-то ему ничего дельно не могла, кроме как смириться.

Олег Костоглотов также очевидным образом противопоставляет смирение и дельность. Так, он размышляет по поводу разъяснений, которые ему дал Лев Леонидович, «хирург с волосатыми руками»:

Или просто, верный своему врачебному сословию, этот дельный человек тоже лишь склоняет больного к смирению?

Надобно заметить, что в «Раковом корпусе» смирение и вообще «примирение с действительностью» в целом оценивается невысоко, оно примыкает к конформизму и противопоставляется борьбе за правду. Так, перед Елизаветой Анатольевной, у которой растет сын, встает вопрос, скрывать правду, примирять его с жизнью или нагружать правдой. Характерно также, что отрицательный Русанов именно апелляцию к смирению демагогически использует как аргумент против хрущевской оттепели и начинающегося освобождения миллионов заключенных: Какое это безумие! - возвращать их! Зачем? Они там привыкли, они там смирились - зачем же пускать их сюда, баламутить людям жизнь?..

Итак, в отношении повседневного языка в целом справедливым представляется мнение знаменитой польско-австралийской лингвистки Анны Вежбицкой, полагающей, что в отличие от западного христианского идеала humility, вполне допускающего активную борьбу за лучшее устройство жизни, «русский идеал смирения» предполагает покорность обстоятельствам. Поэтому он может вызывать отторжение у людей с активной жизненной позицией; ср. характерный призыв Солженицына: «…не будем смиряться с упокойными песнями, что-де, значит, миновал период нашей «пассионарности» и от нас уже нечего ждать. Не будем и уповать, что прикатит какое-то Чудо и «само собой» нас спасет. Все мы - и есть Россия. Мы ее - такою сделали, нам ее - и вытягивать» («Россия в обвале»).

В то же время при употреблении слова смирение в религиозном контексте речь, как правило, идет именно об отсутствии гордости, а идея «примирения с действительностью» может уходить на задний план или вообще оказываться нерелевантной. Характерно, что некоторые носители русского языка считают спецификой именно русских представлений о смирении, непонятных западным людям, возможность совмещения смирения и активной творческой деятельности:

Тем более непонятны и загадочны для современного западного человека такие понятия, как «умиление» и «дерзновение». Как объясняется дерзновение? Как смелость, основанная на смирении. Но для Запада смелость - антитеза смирению (Татьяна Горичева).

Связи с миром привели также к развитию представлений о смирении как об особом типе поведения - мирного, не буйного. Ср. такие выражения, как присмиреть, усмирить, смирительная рубашка, народное смиренный (в литературном языке смирный). Ср.:

Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемленной головой - его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод. // Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Но существенно, что все разнообразные представления о смирении (как о христианском отсутствии гордости, как о примирении с окружающей действительностью, как о смирном поведении) могут сливаться в единый нерасчлененный идеал. Так, Солженицын в числе черт «русского характера» выделил доверчивое смирение с судьбой и дал по этому поводу следующий комментарий:

любимые русские святые - смиренно-кроткие молитвенники (не спутаем смирение по убежденью - и безволие); русские всегда одобряли смирных, смиренных, юродивых («Россия в обвале»).

Прот. Григорий Дьяченко.

Полный годичный круг кратких поучений, составленных на каждый день года. Месяц октябрь. Тринадцатый день.

Поуч. 3-ое. Препод. Никола Святоша. Смирись, гордый человек!

[Полный годичный круг кратких поучений, составленных на каждый день года. Составил свящ. Григорий Дьяченко. В 2-х томах: Том второй. (375 поучений). 2-ое издание. М., 1897] I. Въ день преподобнаго Николы Святоши, нѣкогда славнаго и богатаго русскаго князя, а по принятіи монашества въ Кіево-Печерской обители въ 1106 году смиреннаго инока, служившаго то привратникомъ, то простымъ работникомъ, съ горячею любовію и великою радостію исполнявшаго всѣ самыя черныя работы въ монастырѣ, весьма прилично будетъ предложить вашей любви, братія мои, слѣдующее поученіе святителя Димитрія ростовскаго о смиреніи.

II. «Нигдѣ не найдешь ты покоя, человѣкъ, какъ только въ смиреніи, и не испытаешь такого смущенія, какъ въ гордости. Если хочешь имѣть покой и тишину, но будь смиренъ; а если не такъ, то въ молвѣ и смущеніи, въ скорби и печали изнуришь жизнь свою и всегда будешь подвергаться паденію. Предъ всѣми смиряйся, и будешь возвышенъ Господомъ. Мало пользы отъ этого, что станешь самъ превозноситься, а не Богъ возвыситъ тебя. Твое превозношеніе есть отпаденіе отъ Бога, а возвышеніе отъ Бога совершается Его благодатію. Если ты станешь самъ возноситься, Богъ унизитъ тебя; а будешь смиряться — Богъ возвыситъ тебя. Но и при такомъ возвышеніи будь однако-же смиренъ, и Господь возвыситъ тебя на всю вѣчность. Смиритесь предъ Господомъ и вознесетъ васъ, говоритъ апостолъ» (Іак. 4, 10).

«Помни образъ смиренія: плоть твою ты получилъ изъ земли, и въ землю отойдешь опять. Самъ себя ты не призвалъ къ жизни, и не знаешь, куда переселишься отъ этой временной жизни. Будь же смиренъ, чтобы съ пророкомъ всегда говорить: Господи, не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входилъ въ великое и для меня недосягаемое (Пс. 130, 1). И еще: я червь, а не человѣкъ, поношеніе у людей и презрѣніе въ народѣ».

«Какъ тебѣ не смиряться, когда ничего не имѣешь отъ себя самого? Какъ тебѣ превозноситься, когда безъ Божіей помощи ничего не можешь самъ собою сдѣлать добраго? Такъ смиряйся, какъ смиреннымъ Богъ сотворилъ тебя. Богъ сотворилъ тебя смиреннымъ, а ты превозносишъся! Богъ попустиль, чтобы безъ Него не могъ ты ничего сдѣлать добраго, а ты себѣ все приписываешь и превозносишься собою! Что ты имѣешь, чего бы не получилъ? А если получилъ, что хвалишься, какъ будто не получилъ? говоритъ апостолъ (1 Кор. 4, 7). — Смиренно думай, смиренно мудрствуй, смиренно дѣлай все, чтобы не спотыкаться на всякомъ пути. Помни, откуда взялись у тебя тѣло и душа, Кто сотворилъ ихъ и куда пойдутъ опять, и про себя сознавай, что ты весь — прахъ... Вникни въ себя и познай, что все въ тебѣ суетно. Кромѣ Господней благодати ты — ничего, словно трость пустая, древо безплодное, трава сухая, годная только на сожженіе, сосудъ грѣховный, пространное вмѣстилище для всѣхъ скверныхъ и беззаконныхъ страстей. Ничего не имѣешь самъ по себѣ добраго, ничего богоугоднаго, только грѣхъ и преступленіе. Не можешь ни одного волоса сдѣлать бѣлымъ или чернымъ» (Мѳ. 5, 36).

«Не возносись саномъ, если имѣешь его, ни старшинствомъ: тамъ будутъ смотрѣть не на санъ, а на любовь къ добродѣтели; не на величавость и гордость и знатность, а на кротость и смиреніе. Ибо не въ гордости и величіи, но въ уничиженіи нашемъ вспомнилъ насъ Господь и избавилъ насъ отъ враговъ нашихъ, говоритъ пророкъ (Пс. 135, 23, 24). Весьма многіе, здѣсь безславные, тамъ окажутся славными, здѣсь незнатные, тамъ явятся знатными. А здѣсь славные и честные тамъ будутъ въ великомъ безчестіи; благородные этого міра тамъ окажутся отверженными, а худородные принятыми; гордые и превозносящіеся съ бѣсами, а смиренные съ Господомъ. Тамъ нѣтъ лицепріятія, какъ бываетъ здѣсь: тамъ Господь каждаго поставитъ въ Своей праведной и вѣрной мѣрѣ. Итакъ, гонись за смиреніемъ и будешь возвышенъ Самимъ Господомъ. — На сколько великъ твой санъ, на столько имѣй и смиренія. На сколько люди почитаютъ и славятъ тебя, на столько считай себя безчестнымъ».

«Не превозносись какою-либо добродѣтелью, чтобы Богъ не отвергнулъ тебя. Не думай, не говори: «я сдѣлалъ это, я сдѣлалъ то», чтобы все твое добро не разсыпалось внезапно предъ твоими же глазами. А если что сдѣлалъ доброе, говори: «не я, но благодать Господня со мною». Наше спасеніе не столько въ исправленіи нашемъ, сколько въ милости Христовой. Богу все приписуй, дабы и Онъ во всемъ добромъ былъ тебѣ скорымъ помощникомъ».

«Не желай старшинства и никакой чести на землѣ, и не считай себя честнымъ и достойнымъ во всемъ, но лучше почитай себя хуже всѣхъ. Тогда будешь честенъ и достоинъ, когда признаешь себя малымъ; тогда только и будешь чѣмъ-нибудь, когда будешь считать себя за ничто. Господь показалъ тебѣ Свой образъ смиренія: Онъ смирилъ Себя, будучи послушливъ даже до смерти, смерти же крестной. Отъ смиренія раждается послушаніе, отъ гордости же пререканіе и непокорство».

«Нечѣмъ гордиться тебѣ, человѣкъ: ничего хорошаго не имѣешь ты самъ по себѣ, ничего нѣтъ у тебя своего. Былъ ли ты когда прежде въ этомъ мірѣ? Не былъ. Знаешь ли, когда мать зачала тебя въ утробѣ? Или ты своимъ промышленіемъ родился? Постигаешь ли, къ какому концу ты прійдешь? Если же всего этого не знаешь и не постигаешъ, то зачѣмъ напрасно не въ своемъ, а въ Божьемъ гордишься? Будь же смиренъ и благоразуменъ. Если люди приписываютъ тебѣ что доброе, относи все это къ Богу, ибо отъ Него все, Онъ сотворилъ все. Отъ тебя, безъ Божіей помощи, можетъ происходить не добро какое нибудь, а всякое зло, такъ какъ ты въ беззаконіяхъ зачатъ, и во грѣхѣ родила тебя мать твоя (Пс. 50, 7). Какъ вѣтви безъ корня не могутъ ничего производить отъ себя: такъ и ты ничего добраго не пожелаешь и не сдѣлаешь безъ Божіей благодати. Господь есть корень, а ты вѣтвь: дотолѣ можешь дѣлать что-либо богоугодное, пока пребываешь съ Богомъ, а когда отъ Бога отступишь, то попадешь во всякое зло. Какъ вѣтвь не можетъ приносить плода сама собою, если не будетъ на лозѣ: такъ и мы, если не пребудемъ въ Господѣ (Іоан. 5, 4), ибо Самъ Господь говоритъ: безъ Мене не можете творити ничесоже. — Если Господь не созиждетъ дома, то напрасно трудятся строющіе его: если Господь не охранитъ города, то напрасно бодрствуетъ стражъ» (Пс. 126, 1).

«Старайся и трудись въ добрѣ, но на себя не полагайся, а молись Богу всегда и усердно ищи помощи Его. Если поможетъ тебѣ, дѣло совершится; еслиже нѣтъ — все разсыплется. Если бы что твое и представлялось добромъ, а Господу будетъ непріятно, то какая польза тебѣ? Если бы въ твоемъ превозношеніи и захотѣлъ ты чѣмъ нибудь похвалиться предъ Господомъ, а Онъ не пріиметъ того: чѣмъ поможешь себѣ? Не скажетъ ли тебѣ какъ въ евангельской притчѣ: другь, не обижаю тебя... возьми свое и иди (Мѳ. 20, 13, 14). Если ты почитаешь себя чѣмъ нибудь, то ты — предъ Нимъ ничто. Если ты признаешь себя разумнымъ и на что нибудь годнымъ, то потому самому ты вовсе ни на что непотребенъ. Если ты сознаешь себя чистымъ и праведнымъ, то оттого предъ Господомъ ты являешься еще окаяннѣе и грѣшнѣе всѣхъ людей. Мерзость предъ Господомъ всякій надменный сердцемъ, говоритъ Соломонъ (Притч. 16, 15). Потому будь смиренъ, сознавай свою немощь. Помни, что все Божіе, а не наше, все отъ Бога, а не отъ тебя. Всякое даяніе благо и всякій даръ совершенный нисходитъ свыше, отъ Отца свѣтовъ, говоритъ апостолъ (Іак. I, 17). Помни, что все въ милости Христовой, а не въ твоей силѣ и власти. Знай, что безъ Божіей помощи ты готовъ на всякое зло; что безъ Его благодати всѣ твои исправленія словно паутинная сѣть».

«Не будь же гордъ и самомнителенъ, что-бы не уподобиться бѣсу. Бѣсъ отпалъ отъ Бога тѣмъ, что себѣ все приписывалъ, а не Богу, сотворившему все. Потому и отпалъ отъ всего и лишился благодати Господней. Безъ смиренія ты — ничто предъ Богомъ. А во смиреніи возрастаетъ и всякая добродѣтель. Не высоко мудрствуй о себѣ, не думай, что ты превзошелъ другихъ твоимъ умомъ и мудростію, и можешь все обнять; но подумай, какъ великъ міръ и всѣ концы земли, въ которыхъ находится несчетное множество достойныхъ всякой славы и чести лицъ, которыхъ благодать Пресвятаго Духа пречудно умудрила, которымъ ты не подражалъ, и которыхъ ты даже не знаешь, и разумомъ постигнуть не можешь, какое безчисленное множество тысячами тысячъ превосходитъ тебя. Бѣгущій думаетъ, что бѣжитъ скорѣе всѣхъ; когда же присоединится къ другимъ бѣгущимъ, тогда сознаетъ свою немощь. Вотъ тебѣ мѣра смиренія: когда будешь лучше всѣхъ, признавай себя хуже всей твари, всякаго созданія. Считай себя хуже всѣхъ, чтобы Господь призналъ тебя лучше всѣхъ».

«Что такое смиреніе? Смиреніе есть познаніе самого себя и самоуничиженіе. И праведно признавать себя ничѣмъ: вѣдь ты и сотворенъ изъ ничего. И не считай себя чѣмъ либо, ибо нѣтъ у тебя ничего собственнаго, своего. Сотворены мы изъ ничего, и не знаемъ, куда пойдемъ, и какъ Господь устроитъ насъ. По волѣ Господней мы рождены, и потомъ обратимся въ смрадъ, прахъ и пепелъ, а душа наша будетъ устроена, какъ знаетъ Самъ Господь, всѣхъ Творецъ и Зиждитель». (Изъ Твор. св. Димитрія ростовскаго).

III Братіе мои возлюбленные! Напечатлѣемъ въ сердцахъ нашихъ эти святыя и душеспасительныя слова нашего святителя и великаго учителя нашей церкви св. Димитрія ростовскаго. Присоединимъ къ нимъ только слѣд. слова евангелія, гдѣ I. Христосъ говоритъ: пріидите ко мнѣ вси труждающіися и обремененніи, и Азъ упокою вы. Возьмите иго Мое (но не иго гордости и возношенія) на себе, и научитеся отъ Мене, яко кротокъ есмь и смиренъ сердцемъ, и обрящете покой душамъ вашимъ (Мѳ. 11, 28, 29). (Сост. Г. Д-ко по Твор. св. Димитрія ростовск.).

Источникъ: Полный годичный кругъ краткихъ поученій, составленныхъ на каждый день года примѣнительно къ житіямъ святыхъ, праздникамъ и др. священ. событіямъ, воспоминаемымъ Церковію, и приспособленныхъ къ живому проповѣдническому слову (импровизаціи). Составилъ по лучшимъ проповѣдническимъ образцамъ Священникъ Григорій Дьяченко. Въ двухъ томахъ: Томъ второй. Второе полугодіе. (375 поученій). — Второе пересмотрѣнное и значительно дополненное изданіе. — М.: Изданіе книгопродавца А. Д. Ступина, 1897. — С. 407-409.

О. А. Богданова

«смирись, гордый человек» (проблема целостности и раздвоенности человеческой личности в свете христианской антропологии а. с. пушкина и ф. м. достоевского)

В «Пушкинской речи» (1880) Достоевский, обращаясь к истокам русской классической литературы - творчеству Пушкина, говорит о ее общенациональных задачах, которые поставил и частично разрешил великий поэт. В первую очередь, это религиозно-нравственное воссоединение «народа» как носителя православно-христианской «правды» и европеизированного «образованного сословия» как «скитальцев в родной земле»1. Известно, что их трагическим для судеб России в XX веке разрывом был отмечен «петербургский период» русской истории (1703-1918), в который жили и творили как Пушкин, так и Достоевский.

Духовные «скитальцы» у Пушкина, по наблюдению автора «Пушкинской речи», - люди из дворян, Алеко (поэма «Цыгане», 1824) и Онегин (роман «Евгений Онегин», 1830). Под влиянием гуманистической, «человекобожеской», куль-

© Богданова О. А., 2011

1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 26. С. 137-138. Далее приводим ссылки на это издание с указанием в тексте тома - римской и страниц - арабскими цифрами. Курсив в цитатах наш.

туры Западной Европы в Новое время, они оказались во многом оторванными от традиционных православных начал «соборности» и духовной целостности («целомудрия»), хранителем которых в XIX столетии оставался простой русский народ, не затронутый западноевропейскими влияниями.

Духовная целостность - это христианско-православный идеал человеческой личности, пришедший на Русь из Византии еще в X веке и принятый русским народом в течение веков пребывания в лоне Православной церкви. Стремление к этому идеалу, часто бессознательное, стало чертой русского национального характера. Русская святость с древности предлагала народу путь «обожения», то есть преображения человеческого тела и всех сил человеческой души, в том числе и рассудочной способности, в свете христианской Истины. В мистико-аскетической традиции православия (исихазме) было всесторонне разработано учение о борьбе человека, конечно с Божьей помощью, со своими страстями, о «сведении ума в сердце», о достижении «целомудрия», то есть целостности человеческого «Я» как необходимого условия его последующего возрастания в Боге. «Целомудрие вместе с мудростью и благоразумием есть благоустроенное распоряжение всеми душевными движениями, гармоническое действие всех душевных сил», - писал св. Григорий Нисский2. По слову св. Иоанна Лествичника, «целомудрие есть всеобъемлющее название всех добродетелей», «чистота души и тела»3. Священник Павел Флоренский, опираясь на святоотеческие мнения, называл целомудрие «нормальным состоянием внутренней духовной жизни христианина, цельностью и крепостью личности, свежестью духовных сил, духовной устроенностью внутреннего человека»4.

Достоевский, хорошо знакомый с исихастским «Добро-то любием», посещавший (в 1878 году) Оптину пустынь - центр исихастского возрождения в России XIX века, мог наблюдать и осмыслять присутствие православного идеала целостной личности в людях из русского простонародья.

2 http://virginnativity. paskha. ru/mother/Virginity

3 http://azbyka.ru/dictionary/22/tselomudrie.shtml

4 http://www.portal-slovo.ru/rus/theology

Действительно, внутренней цельностью обладают такие герои писателя, как маляр Миколка («Преступление и наказание», 1866), Дарья Шатова («Бесы», 1872), Софья и Макар Долгорукие («Подросток», 1875) и др. Всем им свойственно так называемое «верующее мышление», с помощью которого достигается идеал «благообразия», то есть внутреннего «порядка», провозглашенный в романе «Подросток». «Верующее мышление», по мысли переводчика «Доб-ротолюбия» славянофила И. В. Киреевского, это «умственная цельность», когда «все отдельные силы души» (разум, воля, чувство, совесть) собраны «в одну силу» и восстанавливают «существенную личность человека в ее первозданной неделимости». Такая «умственная цельность» - «необходимое условие разумения высшей истины», то есть Бога.

С отпадением Западной Церкви [она] осталась преимущественно в Церкви православной5.

Не случайно поэтому, продолжает свою мысль И. В. Киреевский, что «рассудочность и раздвоенность составляют основной характер всего западного просвещения», в том числе в XIX веке. «Цельность и разумность составляют характер... просветительного начала» Древней Руси6, вытекающий из церковного святоотеческого православия.

Многим героям произведений Достоевского из «европеизированного» сословия свойственна внутренняя раздвоенность. Это, по художественной мысли писателя, безусловно, следствие принятия западноевропейской модели человеческой личности, с ее гуманистическим пафосом полного оправдания человека в его земной природе. Тем не менее совесть как естественный нравственный закон в человеке, свидетельствующий, даже помимо воли самого человека Нового времени, о его богоподобии, порождает в нем определенный внутренний дискомфорт. Такой человек пытается избавиться от чувства вины за собственную греховность,

5 Киреевский И. В. Отрывки // Славянофильство: Pro et contra. Творчество и деятельность славянофилов в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб.: Изд-во РХГА, 2006. С. 101.

6 Цит. по: Хомяков А. С. Иван Васильевич Киреевский // Хомяков А. С. Полн. собр. соч.: В 8 т. М.: Университетская типография, 1900-1904. Т. 3. С. 240.

как правило, двумя способами: или путем простого отсечения от себя собственной «дурной» части, непризнания ответственности за нее (например, с помощью «теории среды», против которой неоднократно восставал Достоевский), в результате чего обретает темного «двойника»; или путем возведения собственных «страстей» в добродетели, в результате чего обретает ложную целостность. Последнее проповедовали во времена Достоевского социалисты-утописты, в первую очередь Ш. Фурье, этот путь стал - увы! - магистральным в развитии европейского человека вплоть до сегодняшнего дня.

О ложной целостности западноевропейского человека современной ему буржуазной эпохи писатель с иронией отзывался в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863):

Парижанин ужасно любит торговать, но, кажется, и торгуя и облупливая вас, как липку, в своем магазине, он облупливает не просто из барышей, как бывало прежде, а из добродетели, из какой-то священнейшей необходимости. Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей - это обратилось в самый главный кодекс нравственности, в катехизм парижанина (V, 76).

Современные ему французы, по наблюдению писателя-путешественника, «чутье чести совершенно потеряли и потому подличают, не ведая, что творят, из добродетели» (V, 84). Возведение «подлости» в норму возможно только в одном случае - при отсутствии в душе «света Христова». Из души западного человека, как показывает автор «Заметок», Христа вытеснил Ваал, который и определяет новый критерий нравственности - деньги. Буржуазное самодовольство, современный суррогат внутренней целостности, категорически не приемлется русским автором. Такого рода ложной цельностью, по сути дела означающей духовную смерть, обладает, к примеру, Лужин из романа «Преступление и наказание».

Другой способ достижения ложной целостности - сокрытие от своего внутреннего зрения «дурной» части собственного внутреннего состава - предпочтительнее, по мысли Достоевского. Это все же духовная болезнь, а не смерть.

Можно быть даже и подлецом, да чутья о чести не потерять (V, 84).

Такой человек, пусть и бессознательно, сохраняет в душе отблеск «света Христовой истины», совесть, но, поддавшись гуманистическому соблазну самообожествления, не способен признать собственного несовершенства, слабости, «падшести», греховности, вытесняет их из поля собственной самооценки, тем самым продуцируя своих «двойников». Подобная раздвоенность, по сравнению с буржуазной «целостностью», даже приветствуется Достоевским как определенный духовный этап, как признак «сильного сознания, потребности самоотчета... и нравственного долга к самому себе и к человечеству»: «Были бы вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение» (ХХХ/1, 149), - пишет он Е. Ф. Юнге в 1880 году.

Для еще не преображенного человека путь к подлинной внутренней цельности, через осознание собственной раздвоенности, - «большая мука» (ХХХ/1, 149); и эвдемонистический гуманизм XIX века стремится избавить человека от страданий путем уничтожения в нем чувства вины перед Богом и людьми. Гордость, мать всех грехов, по слову Святых отцов, мешает такому человеку смириться перед Богом и просить у Него помощи для «исцеления души и тела». Гордость, понятая не только как внешняя отгороженность от Бога и других людей, но и как внутренняя разгороженностъ самого человека, и есть, по нашему мнению, главная причина «двойничества» таких героев Достоевского, как Голядкин, Раскольников, Ставрогин, Вер-силов, Иван Карамазов.

Итак, раздвоенность - признак «падшести» человеческой природы, «черта, свойственная человеческой природе вообще» (ХХХ/1, 149). Исихастское «умное делание» недаром ставит первейшей задачей для подвижника, по слову св. Исаака Сирина, «собрание себя в одно место»7: увидеть свое истинное состояние и познать зло в самом себе есть первый шаг к самопознанию. «Никто не может познать

7 См.: Святая Русь: Большая энциклопедия русского народа. Русское мировоззрение / Под ред. О. А. Платонова. М.: Энциклопедия русской цивилизации, 2003. С. 855.

Бога, не познавши самого себя», - свидетельствует св. Афанасий Великий8. Поэтому подлинное преодоление раздвоенности возможно только на предлагаемых Церковью путях восстановления Богообщения - исповеди и покаяния. С этих позиций может быть интерпретирован и сам факт библейского грехопадения: Адам не захотел покаяться перед Богом за совершенный грех - «вкушение» от запретного плода с древа познания добра и зла, он попытался переложить свой грех на Еву, та - на Змия. Не признавая за собой ответственности за содеянное, первые люди проявили неспособность к покаянию и тем самым восстановлению связи с Богом. Явление Еве Змия - самый ранний пример человеческой раздвоенности в Библии, повлекший за собой неисчислимые последствия. С тех пор человек склонен к отказу от личной ответственности за собственные злые намерения и поступки. «Собой» он считает только хорошее в себе, дурное - это как бы не он, кто-то другой. Таким образом, «двойничество» - коренное свойство «падшей» человеческой природы, восходящее еще к первым людям.

В русской классической литературе оно было осмыслено уже Пушкиным, и именно в своей онтологической глубине («Демон»). Достоевский исследовал этот феномен поистине всесторонне, также указав на его онтологические корни («Мефистофель» Голядкина9, бес Ставрогина, черт Ивана Карамазова). Сознание греха, обретение цельности человеческого «Я», ответственность за все дурное в себе и благодаря этому возможность покаяния, смирения перед Богом - вот единственный, по мысли писателя, путь к «самовоскресению» (XI, 195) человека. Недаром в уже цитированном письме к Е. Ф. Юнге Достоевский советует своей корреспондентке «предаться... вполне» Христу - только тогда «муки от... двойственности сильно смягчатся» и она получит «исход душевный...» (XXX/1, 149).

О «принципиальной человеческой раздвоенности, прямо вытекающей из учения о первородном грехе», писали со-

8 Там же. С. 855.

9 См. об этом: Захаров В. Н. Система жанров Достоевского (типология и поэтика). Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1985. С. 79-81.

временники Пушкина - деятели так называемой, «учено-монашеской школы» в русском православии конца XVIII - первой половины XIX века (митрополит Платон Левшин, св. Филарет Московский и др.). Именно этот феномен «падшей» человеческой психики, в целях православного ответа «на секулярно-западноевропейский вызов времени с помощью разработки системообразующего варианта Православия», они сделали объектом своего «культуроносного» творчества10: диалог св. Филарета с Пушкиным в 1830 году вокруг стихотворения «Дар напрасный, дар случайный...» (1828)11, по нашему мнению, нужно воспринимать в русле общей деятельности «учено-монашеской школы».

Думается, что с феноменом раздвоенности связана и заповедь Христа о недопустимости платить злом за зло в человеческом общении, всегда вызывавшая недопонимание и сопротивление в человечестве. Действительно, если человек не признает зла, причиненного другому, своим собственным деянием, то ответное зло он воспримет как немотивированную агрессию и будет считать себя вправе мстить. Только целостная личность способна к покаянию. Церковное таинство исповеди, обязательно предшествующее причащению, и призвано к тому, чтобы восстановить целостность в человеке, сделать возможным для него покаяние, а затем - общение с Богом.

Достоевский видел, что разделяемый им христианский идеал «целомудрия» жив в России преимущественно в простом народе, в первую очередь крестьянстве, сохранившем основы православной веры. «У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего. Если же бы пошатнулась в народе вера в православие, то он тотчас же бы начал разлагаться,

10 См. Там же. С. 860.

11 См. об этом подробнее: Непомнящий В. С. Дар // Новый мир. 1989. № 6; Дунаев М. М. Спасительная сила поэзии // Духовный потенциал русской классической литературы: Сб. науч. тр. М.: Русскш м1ръ, 2008; Батурова Т. К. Размышления о святости в духовном наследии митрополита Филарета, святителя Московского // Духовный потенциал русской классической литературы.

и как уже начали разлагаться на Западе народы (...у нас же высшее сословие... от них же заимствовано...)», - читаем в подготовительных материалах к «Бесам» (XI, 178). Как величайшее достоинство, Достоевский отмечает в человеке из русского простонародья способность «благородного самоосуждения, строгой совестливости» (XVIII, 50). С этим, по его мнению, связана такая «идея русского народа», полностью отсутствующая у западных европейцев, как «название преступления несчастием, преступников - несчастными» (XXI, 17). Этим словом «народ как бы говорит «несчастным»:

Вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте - может, и хуже бы сделали. Будь мы получше сами, может, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступление вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь об нас, и мы об вас молимся...

Народ не снимает с себя ответственности за совершенное зло, не перекладывает ее на «среду», на внешние обстоятельства. Он «не отрицает преступления и знает, что преступник виновен», однако знает, «что и сам он виновен вместе с каждым преступником»:

Обвиняя себя, он тем-то и доказывает, что не верит в «среду»; верит, напротив, что среда зависит вполне от него, от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования (XXI, 17-18).

В мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год писатель указывает на святость не только как на народный идеал, но и как на реальность, присутствующую в народной жизни:

Я... заметил, что... в народе - есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают (XXII, 75).

Итак, «свет Христов», сохраненный в душе русского простолюдина, позволяет ему видеть собственный грех, не возводить его в добродетель, не считать греховность нормой, но в «умственной цельности» смиренно и покаянно предстоять перед Богом.

Правда, в «Записках из Мертвого дома» (1860) рассказчик Горянчиков во многих преступниках, в том числе из народа, не наблюдает «ни малейшего признака раскаяния,

ни малейшей тягостной думы о своем преступлении», отмечая, что «большая часть из них внутренно считает себя совершенно правыми» (IV, 15). Такое психологическое состояние похоже на приведенную выше характеристику внутреннего мира западноевропейских буржуа из «Зимних заметок». Тем не менее многие из этих русских преступников способны «к справедливому суду над собой», видя в нем не «принижение», а обретение «чувства собственного достоинства». Именно этому, по мнению рассказчика, за которым в данном случае стоит автор, «мудрецы наши» (из европейски «образованного сословия») и «должны... поучиться» у народа (IV, 121-122). Недаром рассказчик не соотносит уровень душевного развития человека со степенью его образованности (в европейском понимании):

Я... готов свидетельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития душевного... богатство, чувство, сердце... яркое пониманье и собственного и чужого страдания... Бывает и обратно: образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит... (IV, 197-198)

«Если что и охраняет общество даже и в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это... единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести» (XIV, 60), - утверждает Достоевский устами старца Зосимы в своем последнем романе «Братья Карамазовы» (1878- 1880). Надежда на такое «воскресение» есть, «ибо русские преступники еще веруют». Иностранный же преступник, по словам Зосимы, «редко раскаивается, ибо самые даже современные учения утверждают его в мысли, что преступление его не есть преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей силы» (XIV, 60).

Ставрогин предпринимает попытку покаяния, написав исповедь, где признается в совершенных злодеяниях, не пытаясь снять с себя за них ответственность:

Главное было в моей дурной воле, а не от одной среды... Многие и не замечают своих пакостей и считают себя честными... (XI, 195).

Его проблема в том, что, не веруя в Бога, он, по сути дела, возводит свой грех в добродетель, эстетически любуется им, что и отмечает архиерей Тихон:

Не стыдясь признаться в преступлении, зачем стыдитесь вы покаяния?., вы как бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь за каждую мелочь, только бы удивить читателя бесчувственностью, которой в вас нет. Что же это как не горделивый вызов от виноватого к судье? (XI, 24).

Важно, по мысли Тихона, не только сознать сотворенное зло как свое, но и покаяться в нем, ужаснуться ему. А для этого необходима вера, «свет Христов» в душе преступника. «Князь» же говорит «свысока и насмешливо: «Я не верую в Бога, но надеюсь быть честным человеком» (XI, 134), что, по авторской мысли в «Бесах», невозможно. Православный старец свидетельствует:

Подвиг ваш, если от смирения, был бы величайшим христианским подвигом... (XI, 29).

Но как раз смирения перед Богом у Ставрогина нет - и гуманистическое «самообладание» оборачивается незнанием «различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткой и каким угодно подвигом, хотя бы даже жертвой жизнию для человечества» (X, 201). При отсутствии покаяния «самообладание» героя приближается к упомянутой выше ложной целостности западноевропейских буржуа из «Зимних заметок», то есть к духовной смерти, влекущей за собой и смерть физическую. Возможно, и с этой ассоциацией связано в романе ироническое наименование повесившегося Ставрогина «гражданином кантона Ури».

Однако именно Ставрогин, как никто, пожалуй, из подобных героев Достоевского, понимает необходимость «самообладания» как первоначального условия «возрождения и воскресения»:

Каяться, себя созидать, царство Христово созидать... православной дисциплиной и смирением...

Нужно самообладание и подвиги (XI, 177).

То же самое ему советует архиерей Тихон: «Овладейте собою», «добивая» «Князя» «обязанностью самовоскресения,

самообработания, то есть необходимостию практического долга православия» (XI, 195). «Регулируйте себя, познайте себя» (XI, 307) - эта мысль неоднократно звучит в подготовительных материалах к «Бесам» и в самом тексте романа.

Итак, мечтая избавиться от посещений своего «двойника», беса, Ставрогин приходит к идее «самообладания», цельности собственной личности, для чего и пишет исповедь. Но, совсем не веруя в Бога, он не способен к нравственно-этической самооценке, подлинного покаяния не происходит (нет идеала Христа в душе), обретенная целостность оказывается «человекобожеской», становится горделивым самоутверждением в своей наличной земной природе. Кроме того, без Христа созерцание собственного греха способно внушить человеку страх - Ставрогин боится своего «двой-ника»-беса, из-за страха и приходит к Тихону. Об этом духовно-психологическом феномене предупреждает и старец Зосима в «Братьях Карамазовых»:

Греха своего не бойтесь, даже и сознав его, лишь бы покаяние было (XIV, 149).

Без покаяния страх созерцания собственных «мерзостей» овладевает героем «Бесов», парализуя его жизненные силы. Амбивалентные переживания гордого самоутверждения и страха в келье Тихона обусловлены безверием Став-рогина, его опорой только на собственную «человечность». Ведь «все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны» (XI, 181).

Герой романа «Подросток» Версилов так же, как и Ставрогин, тщетно стремится достичь «самообладания» собственными, человеческими, усилиями. Так, будучи неверующим, он внешне, формально повторяет христианско-аске-тические подвиги: носит под одеждой вериги, не отвечает на оскорбления - пощечину от Сокольского и т. д., но все это ради достижения «человекобожеских» целей: воспитания собственной воли для избавления от неразделенной страсти к Ахмаковой, мешающей его «гуманистическим» планам по «возвышению до себя» своей гражданской жены из народа Софьи Андреевны.

Однако власти над «двойником» Версилов так и не обретает, о чем свидетельствуют его дикие, непредсказуемые поступки: ревнивое обвинение Ахмаковой в развращении его сына Аркадия, раскалывание иконы - наследства Макара Долгорукого, «противоестественный» для благородного, честного Андрея Петровича союз с Ламбертом для шантажирования Катерины Николаевны и т. д. Только в эпилоге он начинает прислушиваться к Софье - носительнице идеала православного «целомудрия», но до интеграции собственной личности, ответственности за «двойника», «самообвинения» (XI, 177) и покаяния ему еще очень далеко. Аркадий отмечает в отце отсутствие собственной воли, говорит, что осталась «только половина прежнего Вер-силова» (XIII, 446). «Двойник» вытеснен из сознания героя:

О Катерине Николаевне он как будто совершенно забыл и имени ее ни разу не упомянул (XIII, 447)

И это несмотря на то что еще так недавно был к ней жестоко несправедлив, принес ей много зла и даже покушался на ее жизнь. Лично незрелым, безответственным Версилов остается до самого конца романного действия. Чего стоит одна только его попытка говения в Великий пост: «...на третий день говенье вдруг прекратилось» - «что-то его вдруг раздражило», «что-то не понравилось ему в наружности священника, в обстановке», и в тот же день за обедом ему «уже подали ростбиф» (XIII, 447). Так что неудивительно, что о законном браке Версилова с «мамой» (который бы символизировал духовную целостность, зрелость героя) пока еще нет и речи, несмотря на «завещание» Макара Долгорукого.

Еще одного «расколотого» героя Достоевского, Ивана Карамазова, как и Ставрогина, «борет» совесть, то есть «натуральная потребность» (XI, 24) покаяния в совершенном в родительском доме преступлении, от причастности к которому он долгое время открещивался. Однако при очередном посещении черта Иван, болезненно, мучительно обретая внутреннее зрение на себя самого, бросает «двойнику»:

Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить... Ты моя галлюцинация. Ты воплощение

меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых (XV, 72).

Симптоматично, что, несмотря на признание «двойника» своей частью, герой одновременно желает его «истребить», оставив для собственного самосознания только одну, «хорошую», половину своего внутреннего состава. Он колеблется между отречением от «двойника» и признанием его частью своей личности. Выбор последней возможности открывает, по художественной мысли писателя, реальный путь к «истреблению» черта в душе человека, но только при условии веры в Бога и покаяния.

Сам по себе человек не способен успешно бороться с дьяволом, необходима Божья помощь. Чтобы ее получить, надо, во-первых, осознать свою внутреннюю проблему - собственную двойственность, зло в себе, признать свою личную ответственность за это зло, дать ему отрицательную нравственно-этическую оценку, а затем уже просить Бога о прощении греха и преображении этого зла. Духовная болезнь раздвоенности приводит Ивана к кризису: он готов взять на себя ответственность за убийство отца, обрести внутреннюю целостность, осудить себя за содеянное. Однако до конца романного действия он так и не узнает, чем можно действительно «истребить» черта в собственной душе, так и не обращается к вере в Бога - окончание романа застает его в горячке, между жизнью и смертью.

Неудивительно, что и в самом конце своего творческого пути, в «Пушкинской речи», Достоевский, как к актуальнейшей для современного ему русского человека из «образованного сословия» и до сих пор не решенной, обращается все к той же проблеме «самообладания», «самообвинения» и «труда православного» (XI, 195) над собою. И первым пунктом в программе личностного «самовоскресения» стоит «самообладание», мучительное, подвижническое обретение внутренней цельности. Поэтому ближайшую задачу для русского «скитальца в родной земле» писатель формулирует следующим образом:

Найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой (XXVI, 139).

Только в этом случае открывается возможность «узреть правду», которая «не в вещах... не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его» (XXVI, 139), то есть православие.

Едва ли не главным предметом изображения у Достоевского был «хаос стихийных сил»12 в душе русского человека. Стихийность, внутренняя неоформленность последнего является, по мнению Б. П. Вышеславцева, одной из коренных причин трагизма русской истории, уже и в XX веке. Если у западноевропейских народов страсти «оформляются» с помощью «самосознания», то у русского - «бесформенность страстной стихии, над которой беспомощно и удивленно стоит высшее Я, постоянно бросающее свою душу на произвол низших сил... стихийных вихрей...». Отсутствие «самообладания» - национальный русский недостаток13, из-за разложения православной веры начавший, еще во времена Достоевского, все больше и больше определять характер и русского простонародья, принявший поистине бедственные масштабы в XX веке. Задачей становится овладение «стихийными силами страстной души», «концентрация духовных сил». Осознанием этой проблемы, постановкой такой задачи объясняет Вышеславцев пристальное внимание Достоевского к «душе преступника»:

Стихию преступности нужно осветить в русской душе, чтоб

преобразить эту душу14.

Пока «Россия есть лишь олицетворение души православия» (XI, 167), надеется Достоевский, идеал «целомудрия» не умрет в душе русского народа. Россия «спасет и обновит мир», но при одном условии - «если будет веровать» (XI, 185).

12 Вышеславцев Б. П. Русская стихия у Достоевского // Достоевский Ф. М. Бесы: Роман в 3 частях. «Бесы»: Антология русской критики / Сост. Л. И. Сараскина. М.: Согласие, 1996. С. 588.

13 Там же. С. 598.

14 Там же. С. 603, 605.

Славянофил думает выехать только свойствами русского народа, но без православия не выедешь. Никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру (XI, 186).

Достоевский уже почувствовал такую опасность, о чем свидетельствует ряд народных образов в его творчестве: крестьянин, который, перекрестившись, убил друга за понравившиеся часы («Идиот», 1868), парень, из удальства чуть не расстрелявший причастие («Дневник писателя», 1873), русский «созерцатель» Смердяков, ненавидящий Россию («Братья Карамазовы», 1878-1880) и т. д.

В то же время русские стихийность и страстность, их напор, «напряжение» составляют, по мнению Вышеславцева, драгоценный «аффект бытия», наличие которого выгодно отличает русского от любого западного европейца, потерявшего энергию существования, впавшего, по слову Апокалипсиса, в безжизненную «теплоту». Поэтому, делает он парадоксальный вывод, «русскую стихию, стихию безумия и преступления, можно и должно любить», но только - в «самоопределении», в «самопреображении»15. Последняя мысль Вышеславцева позволяет, как нам представляется, глубже понять неясные с первого взгляда слова старца Зо-симы из последнего романа Достоевского:

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его... (XIV, 289).

В черновых набросках эта мысль звучит резче:

Люби людей во гресех их, люби и грехи их (XV, 244).

Другими словами, любите ту стихию, ту энергию, на гребне которой хоть и пенятся грехи, но без которой невозможна живая святость как полнота бытия, как обетованная «жизнь с избытком». При такой энергетике, «самообладание» дается русскому человеку с трудом, но тем ценнее достигнутая победа над собою, тем значительнее должны быть ее результаты. Так, например, незаурядная эротическая энергия Пушкина постепенно преобразовалась в мощную духовную силу, в связи с чем, по наблюдению В. А. Ко-тельникова, в его «православном миросозерцании... кото-

15 Там же. С. 604.

рое в 30-е годы принимает все более отчетливые очертания, хорошо ощутимы аскетические мотивы»16.

Размышляя о своих старших братьях и отце, Алеша делится с Лизой Хохлаковой:

Тут «земляная карамазовская сила»... земляная и неистовая, необделанная... Знаю только, что и сам я Карамазов... (XIV, 201).

Греховная «карамазовская сила», как «аффект бытия», при обращении ко Христу становится залогом, материалом, энергией подлинного «самовоскресения», через «самообладание», - и у русского православного «инока в миру» Алеши Карамазова, и, особенно, у его братьев.

16 Котельников В. А. Православные подвижники и русская литература. На пути к Оптиной. М.: Прогресс-Плеяда, 2002. С. 240.

Нигде не найдешь ты покоя, человек, как только в сми­рении, и не испытаешь такого смущения, как в гордо­сти. Если хочешь иметь покой и тишину, то будь сми­рен; а если не так, то в молве и смущении, в скорби и печали изнуришь жизнь свою и всегда будешь подвер­гаться падению. Пред всеми смиряйся - и будешь возвышен Гос­подом. Мало пользы от того, что станешь сам превозноситься, а не Бог возвысит тебя. Твое превозношение есть отпадение от Бога, а возвышение от Бога совершается Его благодатью. Если ты ста­нешь сам возноситься - Бог унизит тебя, а будешь смиряться - Бог возвысит тебя. Но и при таком возвышении будь, однако, сми­рен, и Господь возвысит тебя на всю вечность. Смиритесь пред Гос­подом, и вознесет вас (Иак. 4; 10) - говорит Апостол. Помни об­раз смирения: плоть твою ты получил из земли и в землю отой­дешь опять. Сам себя ты не призвал к жизни и не знаешь, куда переселишься от этой временной жизни. Будь же смирен, чтобы с Пророком всегда говорить: Господи, не надмевалосъ сердце мое и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое (Пс. 130; 1). И еще: я червь, а не человек, поношение у людей и презре­ние в народе (Пс. 21; 7). Ибо как тебе не смиряться, когда ничего не имеешь от себя самого? Как тебе превозноситься, когда без Божией помощи ничего не можешь сам сделать доброго? Так смиряйся, как смиренным Бог сотворил тебя. Бог сотворил тебя смиренным, а ты превозносишься! Бог попустил, чтобы без Него не мог ты ничего сделать доброго, а ты себе все приписываешь и превозносишься собою! Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хва­лишься, как будто не получил? (1 Кор. 4; 7) - говорит апостол.

Смиренно думай, смиренно мудрствуй, смиренно делай все, чтобы не спотыкаться на всяком пути. Помни, откуда взялись у тебя тело и душа. Кто сотворил их и куда пойдут опять, и про себя сознавай, что ты весь - прах. Вникни в себя и познай, что все в тебе суетно. Кроме Господней благодати ты - ничто, словно трость пустая, дерево безплодное, трава сухая, годная только на сожжение, сосуд греховный, пространное вместилище для всех скверных и безсловесных страстей. Ничего не имеешь сам по себе доброго, ничего богоугодного, только грех и преступление. Не можешь ни одного волоса сделать белым или черным (Мф. 5; 36).

Не возносись саном, если имеешь его, ни старшинством: там будут смотреть не на сан, а на любовь к добродетели: не на вели­чавость, гордость и знатность, а на кротость и смирение. Ибо не в гордости и величии, но в уничижении нашем вспомнил нас Господь и избавил нас от врагов наших, говорит Пророк (Пс. 135; 23, 24). Весьма многие, здесь незнатные, там явятся знатными. А здесь славные и честные там будут в великом безчестии; благородные этого мира там окажутся отверженными, а худородные - приня­тыми; гордые и превозносящиеся - с бесами, а смиренные - с Господом. Там нет лицеприятия, как бывает здесь: там Господь каждого поставит в Своей праведной и верной мере.

Итак, гонись за смирением - и будешь возвышен Самим Гос­подом. Насколько велик твой сан, настолько имей и смирения. На­сколько люди почитают и славят тебя, настолько считай себя безчестным. Не превозносись какой-либо добродетелью, чтобы Бог не отвергнул тебя. Не думай, не говори: "Я сделал это, я сделал то", чтобы все твое добро не рассыпалось внезапно перед твоими же глазами. А если что сделал доброе, говори: "Не я, но благодать Господня со мной". Наше спасение - не столько в исправлении нашем, сколько в милости Христовой. Богу все приписывай, что­бы и Он во всем добром был тебе скорым помощником. Не желай старшинства и никакой чести на земле и не считай себя честным и достойным во всем, но лучше почитай себя хуже всех. Тогда бу­дешь честен и достоин, когда признаешь себя малым, тогда толь­ко и будешь чем-нибудь, когда будешь считать себя за ничто. Гос­подь показал тебе Свой образ смирения: Он смирил Себя, будучи послушлив даже до смерти, смерти же крестной. От смирения рож­дается послушание, от гордости же - пререкание и непокорство.

Нечем гордиться тебе, человек: ничего хорошего не имеешь ты сам по себе, ничего нет у тебя своего. Был ли ты когда прежде в этом мире? Не был. Знаешь ли, когда мать зачала тебя в утробе? Или ты своим промышлением родился? Постигаешь ли, к какому концу ты придешь? Если же всего этого не знаешь и не постига­ешь, то зачем напрасно не в своем, а в Божием гордишься? Будь же смирен и благоразумен. Если люди приписывают тебе что доб­рое, относи все это к Богу, ибо от Него все, Он сотворил все. От тебя, без Божией помощи, может происходить не добро какое-ни­будь, а всякое зло, так как ты в беззакониях зачат, и во грехе роди­ла тебя мать твоя (Пс. 50; 7).Как ветви без корня не могут ничего производить от себя: так и ты ничего доброго не пожелаешь и не сделаешь без Божией благодати. Господь есть корень, а ты ветвь: дотоле можешь делать что-либо богоугодное, пока пребываешь с Богом, а когда от Бога отступишь, то попадешь во всякое зло. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Господе (Ин. 15; 4), ибо Сам Господь говорит: без Мене не можете творити ничесоже. Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126; 1).

Старайся и трудись в добре, но на себя не полагайся, а молись Богу всегда и усердно ищи помощи Его. Если поможет тебе, дело совершится; если же нет - все рассыплется. Если бы что твое и пред­ставлялось добром, а Господу будет неприятно, то какая польза тебе? Если бы в твоем превозношении и захотел ты чем-нибудь похва­литься пред Господом, а Он не примет того, чем поможешь себе? Не скажет ли тебе, как в евангельской притче: друг! Я не обижаю тебя... возьми свое и пойди (Мф. 20:13, 14). Если ты почитаешь себя чем-нибудь, то ты пред Ним - ничто. Если ты признаешь себя ра­зумным и на что-нибудь годным, то потому самому ты вовсе ни на что не годен. Если ты сознаешь себя чистым и праведным, то от­того пред Господом ты являешься еще окаяннее и грешнее всех людей. Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем, говорит Соломон (Притч. 16; 5). Потому будь смирен, сознавай свою не­мощь. Помни, что все - Божье, а не наше, все от Бога, а не от тебя. Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, - говорит Апостол (Иак. 1; 17).Помни, что все - в милости Христовой, а не в твоей силе и власти. Знай, что без Божией помощи ты готов на всякое зло, что без Его благодати все твои ис­правления - словно паутинная сеть. Не будь же горд и самомните­лен, чтобы не уподобиться бесу. Бес отпал от Бога тем, что себе все приписывал, а не Богу, сотворившему все. Потому и отпал от всего и лишился благодати Господней. Без смирения ты - ничто пред Богом. А во смирении возрастает и всякая добродетель.

Не высокомудрствуй о себе, не думай, что ты превзошел других своим умом и мудростью и можешь все обнять, но подумай, как велик мир и все концы земли, в которых находится несчетное мно­жество достойных всякой славы и чести лиц, которых благодать Пресвятого Духа пречудно умудрила, которым ты не подражал, и которых ты даже не знаешь, и разумом постигнуть не можешь, ка­кое безчисленное множество тысячами тысяч превосходит тебя. Бе­гущий думает, что бежит скорее всех; когда же присоединится к другим бегущим, тогда сознает свою немощь. Вот тебе мера смире­ния: когда будешь лучше всех, признавай себя хуже всей твари, вся­кого создания. Считай себя хуже всех, чтобы Господь признал тебя лучше всех. Что такое смирение? Смирение есть познание самого себя и самоуничижение. И праведно признавать себя ничем: ведь ты и сотворен из ничего. И не считай себя чем-либо, ибо нет у тебя ничего собственного, своего. Сотворены мы из ничего и не знаем, куда пойдем и как Господь устроит нас. По воле Господней мы рож­дены и потом обратимся в смрад, прах и пепел, а душа наша будет устроена, как знает Сам Господь, всех Творец и Зиждитель.

Пусть придут все земнородные, и пусть рассуждают все муд­рецы и удивятся Божиим чудесам: как дивен Господь, как силен, как милостив и праведен в советах, паче всех сынов человеческих. Он создал человека, и от него ничего не требует, только разума правого и покаяния истинного, чтобы, познавая благодеяния Его, прилеплялся к Нему любовью и, сознавая себя ничем, всегда пре­бывал смиренным, за все благодарным и славословящим.

Из Творений святителя Димитрия, митрополита Ростовского