Краткое описание содом и гоморра. Содом и Гоморра

Бизнес идеи

«Повесть о Сонечке» рассказывает о самом романтическом периоде в биографии Марины Цветаевой - о её московской жизни в 1919 - 1920 гг. в Борисоглебском переулке. Это время неопределённости (ее муж у белых и давно не подаёт о себе вестей), нищеты (ее дочери - одной восемь, другой пять - голодают и болеют), преследований (Цветаева не скрывает, что она жена белого офицера, и сознательно провоцирует враждебность победителей). И вместе с тем это время великого перелома, в котором есть что-то романтическое и великое, и за торжеством быдла просматривается подлинная трагедия исторического закона. Настоящее скудно, бедно, прозрачно, потому что вещественное исчезло. Отчётливо просматриваются прошлое и будущее. В это время Цветаева знакомится с такой же, как она, нищей и романтической молодёжью - студийцами Вахтангова, которые бредят Французской революцией, XVIII веком и средневековьем, мистикой, - и если тогдашний Петербург, холодный и строгий, переставший быть столицей, населён призраками немецких романтиков, Москва грезит о якобинских временах, о прекрасной, галантной, авантюрной Франции. Здесь кипит жизнь, здесь новая столица, здесь не столько оплакивают прошлое, сколько мечтают о будущем.

Главные герои повести - прелестная молодая актриса Сонечка Голлидэй, девочка-женщина, подруга и наперсница Цветаевой, и Володя Алексеев, студиец, влюблённый в Сонечку и преклоняющийся перед Цветаевой. Огромную роль играет в повести Аля - ребёнок с удивительно ранним развитием, лучшая подруга матери, сочинительница стихов и сказок, вполне взрослый дневник которой часто цитируется в «Повести о Сонечке». Младшая дочь Ирина, умершая в 1920 году в детском приюте, стала для Цветаевой вечным напоминанием о её невольной вине: «не уберегла». Но кошмары московского быта, продажа рукописных книг, отоваривание пайками - все это не играет для Цветаевой существенной роли, хотя и служит фоном повести, создавая важнейший её контрапункт: любовь и смерть, молодость и смерть. Именно таким «обтанцовыванием смерти» кажется героине-повествовательнице все, что делает Сонечка: её внезапные танцевальные импровизации, вспышки веселья и отчаяния, её капризы и кокетство.

Сонечка - воплощение любимого цветаевского женского типажа, явленного впоследствии в драмах о Казанове. Это дерзкая, гордая, неизменно самовлюблённая девочка, самовлюблённость которой все же ничто по сравнению с вечной влюблённостью в авантюрный, литературный идеал. Инфантильная, сентиментальная и при этом с самого начала наделённая полным, женским знанием о жизни, обречённая рано умереть, несчастливая в любви, невыносимая в быту, любимая героиня Цветаевой соединяет в себе черты Марии Башкирцевой (кумира цветаевской юности), самой Марины Цветаевой, пушкинской Мариулы - но и куртизанки галантных времён, и Генриетты из записок Казановы. Сонечка беспомощна и беззащитна, но её красота победительна, а интуиция безошибочна. Это женщина «пар экселянс», и оттого перед её обаянием и озорством пасуют любые недоброжелатели. Книга Цветаевой, писавшаяся в трудные и страшные годы и задуманная как прощание с эмиграцией, с творчеством, с жизнью, проникнута мучительной тоской по тому времени, когда небо было так близко, в буквальном смысле близко, ибо «недолго ведь с крыши на небо» (Цветаева жила с дочерьми на чердаке). Тогда сквозь повседневность просвечивало великое, всемирное и вневременное, сквозь истончившуюся ткань бытия сквозили его тайные механизмы и законы, и любая эпоха легко аукалась с тем временем, московским, переломным, накануне двадцатых.

В этой повести появляются и Юрий Завадский, уже тогда щёголь, эгоист, «человек успеха», и Павел Антокольский, лучший из молодых поэтов тогдашней Москвы, романтический юноша, сочиняющий пьесу о карлике инфанты. В ткань «Повести о Сонечке» вплетаются мотивы «Белых ночей» Достоевского, ибо самозабвенная любовь героя к идеальной, недосягаемой героине есть прежде всего самоотдача. Такой же самоотдачей была нежность Цветаевой к обречённой, всезнающей и наивной молодёжи конца серебряного века. И когда Цветаева дарит Сонечке своё самое-самое и последнее, драгоценные и единственные свои кораллы, в этом символическом жесте дарения, отдачи, благодарности сказывается вся неутолимая цветаевская душа с её жаждой жертвы.

А сюжета, собственно, нет. Молодые, талантливые, красивые, голодные, несвоевременные и сознающие это люди сходятся в гостях у старшей и самой одарённой из них. Читают стихи, изобретают сюжеты, цитируют любимые сказки, разыгрывают этюды, смеются, влюбляются... А потом кончилась молодость, век серебряный стал железным, и все разъехались или умерли, потому что так бывает всегда.

Часть первая
Павлик и Юра

Elle etait pâle – et pourtant rose,

Нет, бледности в ней не было никакой, ни в чем, все в ней было – обратное бледности, а все-таки она была – pourtant rose, и это своеместно будет доказано и показано.

Была зима 1918 г. -1919 г., пока еще зима 1918 г., декабрь. Я читала в каком-то театре, на какой-то сцене, ученикам Третьей студии свою пьесу «Метель». В пустом театре, на полной сцене.

«Метель» моя посвящалась: – Юрию и Вере З., их дружбе – моя любовь. Юрий и Вера были брат и сестра, Вера в последней из всех моих гимназий – моя соученица: не одноклассница, я была классом старше, и я видела ее только на перемене: худого кудрявого девического щенка, и особенно помню ее длинную спину с полуразвитым жгутом волос, а из встречного видения, особенно – рот, от природы – презрительный, углами вниз, и глаза – обратные этому рту, от природы смеющиеся, то есть углами вверх. Это расхождение линий отдавалось во мне неизъяснимым волнением, которое я переводила ее красотою, чем очень удивляла других, ничего такого в ней не находивших, чем безмерно удивляли – меня. Тут же скажу, что я оказалась права, что она потом красавицей – оказалась и даже настолько, что ее в 1927 г., в Париже, труднобольную, из последних ее жил тянули на экран.

С Верой этой, Вере этой я никогда не сказала ни слова и теперь, девять лет спустя школы надписывая ей «Метель», со страхом думала, что она во всем этом ничего не поймет, потому что меня наверное не помнит, может быть, никогда и не заметила.

(Но почему Вера, когда Сонечка? А Вера – корни, доистория, самое давнее Сонечкино начало. Очень коротенькая история – с очень долгой доисторией. И поисторией.)

Как Сонечка началась? В моей жизни, живая, началась?

Был октябрь 1917 г. Да, тот самый. Самый последний его день, то есть первый по окончании (заставы еще догромыхивали). Я ехала в темном вагоне из Москвы в Крым. Над головой, на верхней полке, молодой мужской голос говорил стихи. Вот они:

И вот она, о ком мечтали деды
И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,
К нам ворвалась – с опущенным штыком!
И призраки гвардейцев-декабристов
Над снеговой, над пушкинской Невой
Ведут полки под переклик горнистов,
Под зычный вой музыки боевой.
Сам император в бронзовых ботфортах
Позвал тебя, Преображенский полк,
Когда в заливах улиц распростертых
Лихой кларнет – сорвался и умолк…
И вспомнил он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе -
Тот сумасшедший – странный – непокорный, -
Тот голос памятный: – Ужо Тебе!

– Да что же это, да чье же это такое, наконец?

Юнкер, гордящийся, что у него товарищ – поэт. Боевой юнкер, пять дней дравшийся. От поражения отыгрывающийся – стихами. Пахнуло Пушкиным: теми дружбами. И сверху – ответом:

– Он очень похож на Пушкина: маленький, юркий, курчавый, с бачками, даже мальчишки в Пушкине зовут его: Пушкин. Он все время пишет. Каждое утро – новые стихи.

Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти,
Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть
Твои глаза…

– А этот – из «Куклы Инфанты», это у него пьеса такая. Это Карлик говорит Инфанте. Карлик любит Инфанту. Карлик – он. Он, правда, маленький, но совсем не карлик.

…Единая под множеством имен…

Первое, наипервейшее, что я сделала, вернувшись из Крыма – разыскала Павлика. Павлик жил где-то у Храма Христа Спасителя, и я почему-то попала к нему с черного хода, и встреча произошла на кухне. Павлик был в гимназическом, с пуговицами, что еще больше усиливало его сходство с Пушкиным-лицеистом. Маленький Пушкин, только – черноглазый: Пушкин – легенды.

Ни он, ни я ничуть не смутились кухни, нас толкнуло друг к другу через все кастрюльки и котлы – так, что мы – внутренно – звякнули, не хуже этих чанов и котлов. Встреча была вроде землетрясения. По тому, как я поняла, кто он, он понял, кто я. (Не о стихах говорю, я даже не знаю, знал ли он тогда мои стихи.)

Простояв в магическом столбняке – не знаю сколько, мы оба вышли – тем же черным ходом, и заливаясь стихами и речами…

Словом, Павлик пошел – и пропал. Пропал у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел ночи… Как образец такого сидения приведу только один диалог.

Я, робко: – Павлик, как Вы думаете – можно назвать – то, что мы сейчас делаем – мыслью?

Павлик, еще более робко: – Это называется – сидеть в облаках и править миром.

У Павлика был друг, о котором он мне всегда рассказывал: Юра З. – «Мы с Юрой… Когда я прочел это Юре… Юра меня все спрашивает… Вчера мы с Юрой нарочно громко целовались, чтобы подумали, что Юра, наконец, влюбился… И подумайте: студийцы выскакивают, а вместо барышни – я!!!»

В один прекрасный вечер он мне «Юру» – привел. – А вот это, Марина, мой друг – Юра З. – с одинаковым напором на каждое слово, с одинаковым переполнением его.

Подняв глаза – на это ушло много времени, ибо Юра не кончался – я обнаружила Верины глаза и рот.

– Господи, да не брат ли вы… Да, конечно, вы – брат… У вас не может не быть сестры Веры!

– Он ее любит больше всего на свете!

Стали говорить Юрий и я. Говорили Юрий и я, Павлик молчал и молча глотал нас – вместе и нас порознь – своими огромными тяжелыми жаркими глазами.

В тот же вечер, который был – глубокая ночь, которая была – раннее утро, расставшись с ними под моими тополями, я написала им стихи, им вместе:

Спят, не разнимая рук -
С братом – брат, с другом – друг.
Вместе, на одной постели…
Вместе пили, вместе пели…
Я укутала их в плэд,
Полюбила их навеки,
Я сквозь сомкнутые веки
Странные читаю вести:
Радуга: двойная слава,
Зарево: двойная смерть.
Этих рук не разведу!
Лучше буду, лучше буду
Полымем пылать в аду!

Но вместо полымя получилась – Метель.

Чтобы сдержать свое слово – не разводить этих рук – мне нужно было свести в своей любви – другие руки: брата и сестры. Еще проще: чтобы не любить одного Юрия и этим не обездолить Павлика, с которым я могла только «совместно править миром», мне нужно было любить Юрия плюс еще что-то, но это что-то не могло быть Павликом, потому что Юрий плюс Павлик были уже данное, – мне пришлось любить Юрия плюс Веру, этим Юрия как бы рассеивая, а на самом деле – усиливая, сосредоточивая, ибо все, чего нет в брате, мы находим в сестре и все, чего нет в сестре, мы находим в брате. Мне досталась на долю ужасно полная, невыносимо полная любовь. (Что Вера, больная, в Крыму и ничего ни о чем не знает – дела не меняло.)

Отношение с самого начала – стало.

Было молча условлено и установлено, что они всегда будут приходить вместе – и вместе уходить. Но так как ни одно отношение сразу стать не может, в одно прекрасное утро телефон: – Вы? – Я. – А нельзя ли мне когда-нибудь прийти к вам без Павлика? – Когда? – Сегодня.

(Но где же Сонечка? Сонечка – уже близко, уже почти за дверью, хотя по времени – еще год.)

Но преступление тут же было покарано: нам с З. наедине было просто скучно, ибо о главном, то есть мне и нем, нем и мне, нас, мы говорить не решались (мы еще лучше вели себя с ним наедине, чем при Павлике!), все же остальное – не удавалось. Он перетрагивал на моем столе какие-то маленькие вещи, спрашивал про портреты, а я – даже про Веру ему говорить не смела, до того Вера была – он. Так и сидели, неизвестно что высиживая, высиживая единственную минуту прощания, когда я, проводив его с черного хода по винтовой лестнице и на последней ступеньке остановившись, причем он все-таки оставался выше меня на целую голову, – да ничего, только взгляд: – да? – нет – может быть да? – пока еще – нет – и двойная улыбка: его восторженного изумления, моя – нелегкого торжества. (Еще одна такая победа – и мы разбиты.)

Так длилось год.

Своей «Метели» я ему тогда, в январе 1918 г., не прочла. Одарить одиноко можно только очень богатого, а так как он мне за наши долгие сидения таким не показался, Павлик же – оказался, то я и одарила ею Павлика – в благодарственную отместку за «Инфанту», тоже посвященную не мне – для Юрия же выбрала, выждала самое для себя трудное (и для себя бы – бедное) чтение ему вещи перед лицом всей Третьей студии (все они были – студийцы Вахтангова, и Юрий, и Павлик, и тот, в темном вагоне читавший «Свободу» и потом сразу убитый в Армии) и, главное, перед лицом Вахтангова, их всех – бога и отца-командира.

Ведь моей целью было одарить его возможно больше, больше – для актера – когда людей больше, ушей больше, очей больше…

И вот, больше года спустя знакомства с героем, и год спустя написания «Метели» – та самая полная сцена и пустой зал.

(Моя точность скучна, знаю. Читателю безразличны даты, и я ими врежу художественности вещи. Для меня же они насущны и даже священны, для меня каждый год и даже каждое время года тех лет явлен – лицом: 1917 г. – Павлик А., зима 1918 г. – Юрий З., весна 1919 г. – Сонечка… Просто не вижу ее вне этой девятки, двойной единицы и двойной девятки, перемежающихся единицы и девятки… Моя точность – моя последняя, посмертная верность.)

Итак – та самая полная сцена и пустой зал. Яркая сцена и черный зал.

С первой секунды чтения у меня запылало лицо, но – так, что я боялась – волосы загорятся, я даже чувствовала их тонкий треск, как костра перед разгаром.

Читала – могу сказать – в алом тумане, не видя тетради, не видя строк, наизусть, на авось читала, единым духом – как пьют! – но и как поют! – самым певучим, за сердце берущим из своих голосов.

…И будет плыть в пустыне графских комнат
Высокая луна.
Ты – женщина, ты ничего не помнишь,
Не помнишь…
(настойчиво)
не должна.
Страннице – сон.
Страннику – путь.
Помни! – Забудь.

(Она спит. За окном звон безвозвратно удаляющихся бубенцов.)

Когда я кончила – все сразу заговорили. Так же полно заговорили, как я – замолчала. – Великолепно. – Необычайно. – Гениально. – Театрально – т. д. – Юра будет играть Господина. – А Лиля Ш. – старуху. – А Юра С. – купца. – А музыку – те самые безвозвратные колокольчики – напишет Юра Н. Вот только – кто будет играть Даму в плаще?

И самые бесцеремонные оценки, тут же, в глаза: – Ты – не можешь: у тебя бюст велик. (Вариант: ноги коротки.)

(Я, молча: – Дама в плаще – моя душа, ее никто не может играть.)

Все говорили, а я пылала. Отговорив – заблагодарили. – За огромное удовольствие… За редкую радость… Все чужие лица, чужие, т. е. ненужные. Наконец – он: Господин в плаще. Не подошел, а отошел, высотою, как плащом, отъединяя меня от всех, вместе со мною, к краю сцены: – Даму в плаще может играть только Верочка. Будет играть только Верочка. Их дружбе – моя любовь?

– А это, Марина, – низкий торжественный голос Павлика, – Софья Евгеньевна Голлидэй, – совершенно так же, как год назад: – А это, Марина, мой друг – Юра З. Только на месте мой друг – что-то – проглочено. (В ту самую секунду, плечом чувствую, Ю. З. отходит.)

Передо мною маленькая девочка. Знаю , что Павликина Инфанта! С двумя черными косами, с двумя огромными черными глазами, с пылающими щеками.

Передо мною – живой пожар. Горит все, горит – вся. Горят щеки, горят губы, горят глаза, несгораемо горят в костре рта белые зубы, горят – точно от пламени вьются! – косы, две черных косы, одна на спине, другая на груди, точно одну костром отбросило. И взгляд из этого пожара – такого восхищения, такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!

– Разве это бывает? Такие харчевни… метели… любови… Такие Господины в плаще, которые нарочно приезжают, чтобы уехать навсегда? Я всегда знала, что это – было, теперь я знаю, что это – есть. Потому что это – правда – было: вы, действительно, так стояли. Потому что это вы стояли. А Старуха – сидела. И все знала. А Метель шумела. А Метель приметала его к порогу. А потом – отметала… заметала след… А что было, когда она завтра встала? Нет, она завтра не встала… Ее завтра нашли в поле… О, почему он не взял ее с собой в сани? Не взял ее с собой в шубу?..

Бормочет, как сонная. С раскрытыми – дальше нельзя! – глазами – спит, спит наяву. Точно мы с ней одни, точно никого нет, точно и меня – нет. И когда я, чем-то отпущенная, наконец, оглянулась – действительно, на сцене никого не было: все почувствовали или, воспользовавшись, бесшумно, беззвучно – вышли. Сцена была – наша.

И только тут я заметила, что все еще держу в руке ее ручку.

– О, Марина! Я тогда так испугалась! Так потом плакала… Когда я вас увидела, услышала, так сразу, так безумно полюбила, я поняла, что вас нельзя не полюбить безумно – я сама вас так полюбила сразу.

– А он не полюбил.

– Да, и теперь кончено. Я его больше не люблю. Я вас люблю. А его я презираю – за то, что не любит вас – на коленях.

– Сонечка! А вы заметили, как у меня тогда лицо пылало?

– Пылало? Нет. Я еще подумала: какой нежный румянец…

– Значит, внутри пылало, а я боялась – всю сцену – весь театр – всю Москву сожгу. Я тогда думала – из-за него, что ему – его – себя, себя к нему – читаю – перед всеми – в первый раз. Теперь я поняла: оно навстречу вам пылало. Сонечка… Ни меня, ни вас. А любовь все-таки вышла. Наша.

Это был мой последний румянец, в декабре 1918 г. Вся Сонечка – мой последний румянец. С тех приблизительно пор у меня начался тот цвет – нецвет – лица, с которым мало вероятия, что уже когда-нибудь расстанусь – до последнего нецвета.

Пылание ли ей навстречу? Отсвет ли ее короткого бессменного пожара?

…Я счастлива, что мой последний румянец пришелся на Сонечку.

– Сонечка, откуда при вашей безумной жизни – не спите, не едите, плачете, любите – у вас этот румянец?

– О, Марина! Да ведь это же – из последних сил!

Тут-то и оправдывается первая часть моего эпиграфа:

То есть бледной – от всей беды – она бы быть должна была, но, собрав последние силы – нет! – пылала. Сонечкин румянец был румянец героя. Человека, решившего гореть и греть. Я часто видала ее по утрам, после бессонной со мною ночи, в тот ранний, ранний час, после поздней, поздней беседы, когда все лица – даже самые молодые – цвета зеленого неба в окне, цвета рассвета. Но нет! Сонечкино маленькое темноглазое лицо горело, как непогашенный розовый фонарь в портовой уличке, – да, конечно, это был – порт, и она – фонарь, а все мы – тот бедный, бедный матрос, которому уже опять пора на корабль: мыть палубу, глотать волну…

Сонечка, пишу тебя на Океане. (О, если бы это могло звучать: «Пишу тебе с Океана», но нет:) – пишу тебя на Океане, на котором ты никогда не была и не будешь. По краям его, а главное, на островах его, живет много черных глаз. Моряки знают.

Elle avail le rire si près des larmes et les larmes si près du rire – quoique je ne me souvienne pas de les avoir vues couler. On aurait dit que ses yeux etaient trop chauds pour les laisser couler, qu"ils les séchaient lors même de leur apparition. C"est pour cela que ces beaux yeux, toujours prêts а pleurer, n"etaient pas des yeux humides, au contraire – des yeux qui, tout en brillant de larmes, donnaient chaud, donnaient l"image, la sensation de la chaleur – et non de l"humidite, puisqu"avec toute sa bonne volonte – mauvaise volonte des autres – elle ne parvenait pas а en laisser couler une seule.

Et pourtant – si!

Belles, belles, telles des raisins egrenes, et je vous jure qu"elles etaient brûlantes, et qu"en la voyant pleurer – on riait de plaisir! C"est peut-être cela qu"on appelle «pleurer а chaudes larmes»? Alors j"en ai vu, moi, une humaine qui les avait vraiment chaudes. Toutes les autres, les miennes, comme celles des autres, sont froides ou tièdes, les siennes etaient brûlantes, et tant le feu de ses joues etait puissant qu"on les voyait tomber – roses. Chaudes comme le sang, rondes comme les perles, salees comme la mer.

* * *

А вот, что о Сонечкиных глазах говорит Edmond About в своем чудесном «Roi des Montagnes»:

– Quels yeux elle avait, mon cher Monsieur! Je souhaite pour votre repos que vous n"en rencontriez jamais de pareils. Ils n"etaient ni bleus ni noirs, mais d"une couleur spéciale et personnelle faite exprès pour eux. C"etait un brun ardent et veloute qui ne se rencontre que dans le grenat de Siberie et dans certaines fleurs des jardins. Je vous montrerai une scabieuse et une variete de rose tremière presque noire qui rappellent, sans la rendre, la nuance merveilleuse de ses yeux. Si vous avez jamais visite les forges а minuit, vous avez du remarquer la lueur etrange que projette une plaque d"acier chauffee au rouge brun: voilа tout justement la couleur de ses regards. Toute la science de la femme et toute I"innocence de l"enfant s"y lisaient comme dans un livre; mais ce livre, on serait devenu aveugle а le lire longtemps. Son regard brûlait, aussi vrai que je m"appelle Hermann. Il aurait fait mûrir les pêches de vorte espalier .

Понятен теперь возглас Павлика?

Знай, что готов я на любой костер взойти,
Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть -
Твои глаза…

Мое же, скромное:

Глаза карие, цвета конского каштана, с чем-то золотым на дне, темно-карие с – на дне – янтарем: не балтийским: восточным: красным. Почти черные, с – на дне – красным золотом, которое временами всплывало: янтарь – растапливался: глаза с – на дне – топленым, потопленным янтарем.

Еще скажу: глаза немножко жмурые: слишком много было ресниц, казалось – они ей мешали глядеть, но так же мало мешали нам их, глаза, видеть, как лучи мешают видеть звезду. И еще одно: даже когда они плакали – эти глаза смеялись. Поэтому их слезам не верили. Москва слезам не верит. Та Москва – тем слезам – не поверила. Поверила я одна.

Ей, вообще, не доверяли. О ней, вообще, на мои бьющие по всем площадям восторги, отзывались… сдержанно, да и сдержанно-то – из почтения ко мне, сдерживая явный суд и осуждение.

– Да, очень талантливая… Да, но знаете, актриса только на свои роли: на самое себя. Ведь она себя играет, значит – не играет вовсе. Она – просто живет. Ведь Сонечка в комнате – и Сонечка на сцене…

Сонечка на сцене:

Выходит маленькая, в белом платьице, с двумя черными косами, берется за спинку стула и рассказывает: – Жили мы с бабушкой… Квартирку снимали… Жилец… Книжки… Бабушка булавкой к платью пришпиливала… А мне сты-ыдно…

Свою жизнь, свою бабушку, свое детство, свою «глупость»… Свои белые ночи.

Сонечку знал весь город. На Сонечку – ходили. Ходили – на Сонечку. – «А вы видали? такая маленькая, в белом платьице, с косами… Ну, прелесть!» Имени ее никто не знал: «такая маленькая…»

Белые Ночи были – событие.

Спектакль был составной, трехгранный. Первое: Тургенев, «История Лейтенанта Ергунова»: молодая чертовка, морока, где-то в слободской трущобе завораживающая, обморачивающая молодого лейтенанта. После всех обещаний и обольщений исчезающая – как дым. С его кошельком. Помню, в самом начале она его ждет, наводит красоту – на себя и жилище. Посреди огромного сарая – туфля. Одинокая, стоптанная. И вот – размахом ноги – через всю сцену. Навела красоту!

Но это – не Сонечка. Это к Сонечке – введение.

Второе? Мне кажется – что-то морское, что-то портовое, матросское, – может быть Мопассан: брат и сестра? Исчезло.

А третье – занавес раздвигается: стул. И за стулом, держась за спинку – Сонечка. И вот рассказывает, робея и улыбаясь, про бабушку, про жильца, про бедную их жизнь, про девичью свою любовь. Так же робея и улыбаясь и сверкая глазами и слезами, как у меня в Борисоглебском рассказывая об Юрочке – или об Евгении Багратионовиче – так же не играя, или так же всерьез, насмерть играя, а больше всего играя – концами кос, кстати никогда не перевязанных лентами, самоперевязанных, самоперекрученных природно, или прядями у висков играя, отстраняя их от ресниц, забавляя ими руки, когда те скучали от стула. Вот эти концы кос и пряди у висков – вся и Сонечкина игра.

Думаю, что даже платьице на ней было не театральное, не нарочное, а собственное, летнее, – шестнадцатилетнее, может быть?

– Ходил на спектакль Второй студии. Видал Вашу Сонечку…

Так она для всех сразу и стала моей Сонечкой, – такая же моя , как мои серебряные кольца и браслеты – или передник с монистами – которых никому в голову не могло прийти у меня оспаривать – за никому, кроме меня, не-нужностью.

Здесь уместно будет сказать, потому что потом это станет вживе, что я к Сонечке сразу отнеслась еще и как к любимой вещи, подарку, с тем чувством радостной собственности, которого у меня ни до, ни после к человеку не было – никогда, к любимым вещам – всегда. Даже не как к любимой книге, а именно – как кольцу, наконец, попавшему на нужную руку, вопиюще – моему, еще в том кургане – моему, у того цыгана – моему, кольцу так же мне радующемуся, как я – ему, так же за меня держащемуся, как я за него – самодержащемуся, неотъемлемому. Или уж – вместе с пальцем! Отношения этим не исчерпываю: плюс вся любовь, только мыслимая, еще и это.

Еще одно: меня почему-то задевало, раздражало, оскорбляло, когда о ней говорили Софья Евгеньевна (точно она взрослая!), или просто Голлидэй (точно она мужчина!), или даже Соня – точно на Сонечку не могут разориться! – я в этом видела равнодушие и даже бездушие. И даже бездарность. Неужели они (они и оне ) не понимают, что она – именно Сонечка, что иначе о ней – грубость, что ее нельзя – не ласкательно. Из-за того, что Павлик о ней говорил Голлидэй (начав с Инфанты!), я к нему охладела. Ибо не только Сонечку, а вообще любую женщину (которая не общественный деятель) звать за глаза по фамилии – фамильярность, злоупотребление отсутствием, снижение, обращение ее в мужчину, звать же за глаза – ее детским именем – признак близости и нежности, не могущий задеть материнского чувства – даже императрицы. (Смешно? Я была на два, на три года старше Сонечки, а обижалась за нее – как мать.)

Нет, все любившие меня: читавшие во мне называли ее мне – Сонечка. С почтительным добавлением – ваша.

Но пока она еще стоит перед нами, взявшись за спинку стула, настоим здесь на ее внешности – во избежание недоразумений:

На поверхностный взгляд она, со своими ресницами и косами, со всем своим алым и каштановым, могла показаться хохлушкой, малороссияночкой. Но – только на поверхностный: ничего типичного, национального в этом личике не было – слишком тонка была работа лица: работа – мастера. Еще скажу: в этом лице было что-то от раковины – так раковину работает океан – от раковинного завитка: и загиб ноздрей, и выгиб губ, и общий завиток ресниц – и ушко! – все было резное, точеное – и одновременно льющееся – точно эту вещь работали и ею же – играли : не только Океан работал, но и волна – играла. Je n"ai jamais vu de perle rose, mais je soutiens que son visage etait plus perle et plus rose .

Как она пришла? Когда? Зимой ее в моей жизни не было. Значит – весной. Весной 1919 г., и не самой ранней, а вернее – апрельской, потому что с нею у меня связаны уже оперенные тополя перед домом. В пору первых зеленых листиков.

Первое ее видение у меня – на диване, поджав ноги, еще без света, с еще-зарей в окне, и первое ее слово в моих ушах – жалоба: – Как я вас тогда испугалась! Как я боялась, что вы его у меня отымете! Потому что не полюбить – вас, Марина, не полюбить вас – на коленях – немыслимо, несбыточно, просто (удивленные глаза) – глупо? Потому я к вам так долго и не шла, потому что знала , что вас так полюблю, вас, которую любит он, из-за которой он меня не любит, и не знала, что мне делать с этой своей любовью, потому что я вас уже любила, с первой минуты тогда, на сцене, когда вы только опустили глаза – читать. А потом – о, какой нож в сердце! какой нож! – когда он к вам последний подошел, и вы с ним рядом стояли на краю сцены, отгородившись от всего, одни, и он вам что-то тихонько говорил, а вы так и не подняли глаз, – так что он совсем в вас говорил… Я, Марина, правда не хотела вас любить! А теперь – мне все равно, потому что теперь для меня его нет, есть вы , Марина, и теперь я сама вижу, что он не мог вас любить, потому что – если бы мог вас любить – он бы не репетировал без конца «Святого Антония», а Святым Антонием бы – был, или не Антонием, а вообще святым…

– Да, да, и вообще бы никогда бы не обедал и не завтракал. И ушел бы в Армию.

– Святым Георгием.

– Да. О, Марина! Именно Святым Георгием, с копьем, как на кремлевских воротах! Или просто бы умер от любви.

И по тому, как она произнесла это умер от любви, видно было, что она сама – от любви к нему – и ко мне – и ко всему – умирает; революция-не революция, пайки-не пайки, большевики-не большевики – все равно умрет от любви, потому что это ее призвание – и назначение.

– Марина, вы меня всегда будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить, потому что я скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю, что скоро умру, и потому, потому все так безумно, безнадежно люблю… Когда я говорю: Юра – вы не верьте. Потому что я знаю, что в других городах… – Только вас, Марина, нет в других городах, а – их!.. – Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию-минуточку, где-то, в портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на корабль – тот, кого вы могли бы любить? А может быть – сходит с корабля – у меня это почему-то всегда матрос, вообще моряк, офицер или матрос – все равно… сходит с корабля и бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть, просто проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы заметили? За пять минут – все глаза растеряешь!), но Третья Мещанская, это так же далеко от Борисоглебского переулка, как Сингапур… (Пауза.) Я в школе любила только географию – конечно, не все эти широты и долготы и градусы (меридианы – любила), – имена любила, названия… И самое ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной шар! – и что на каждой точке этого земного шара – потому что шар только на вид такой маленький и точка только на вид – точка – тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить… (И я это всегда говорю Юре, в ту самую минуту, когда говорю ему, что кроме него не люблю никого, говорю, Марина, как бы сказать, тем-самым ртом, тем-самым полным ртом, тем-самым полным им ртом! потому что и это правда, потому что оба – правда, потому что это одно и то же, я это знаю, но когда я хочу это доказать – у меня чего-то не хватает, ну – как не можешь дотянуться до верхней ветки, потому что вершка не хватает! И мне тогда кажется, что я схожу с ума…)

Марина, кто изобрел глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю – ни кто глобус, ни кто карты, ни кто часы. – Чему нас в школе учат??! – Благословляю того, кто изобрел глобус (наверное какой-нибудь старик с длинной белой бородой…) – за то, что я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар – со всеми моими любимыми!

«....Ни кто – часы…»

Однажды она у меня на столе играла песочными часами, детскими пятиминутными: стеклянная стопочка в деревянных жердочках с перехватом-талией – и вот, сквозь эту «талию» – тончайшей струечкой – песок – в пятиминутный срок.

– Вот еще пять минуточек прошло… (Потом безмолвие, точно никакой Сонечки в комнате нет, и уже совсем неожиданно, нежданно:) – сейчас будет последняя, после-едняя! песчиночка! Все!

Так она играла – долго, нахмурив бровки, вся уйдя в эту струечку. (Я – в нее.) И вдруг – отчаянный вопль: – О, Марина! Я пропустила! Я – вдруг – глубоко – задумалась и не перевернула вовремя, и теперь я никогда не буду знать, который час. Потому что – представьте себе, что мы на острове, кто нам скажет, откуда нам знать?!

– А корабль, Сонечка, приезжающий к нам за кораллами? За коралловым ломом? – Пиратский корабль, где у каждого матроса по трое часов и по шести цепей! Или – проще: с нами после кораблекрушения спасся – кот. А я еще с детства-и-отрочества знаю, что «Les Chinois voient l"heure dans l"oeil des chats» . У одного миссионера стали часы, тогда он спросил у китайского мальчика на улице, который час. Мальчик быстро куда-то сбегал, вернулся с огромным котом на руках, поглядел ему и глаза и ответил: – Полдень.

– Да, но я про эту струечку, которая одна знала срок и ждала, чтобы я ее – перевернула. О, Марина, у меня чувство, что я кого-то убила!

– Вы время убили, Сонечка:

Который час? его спросили здесь,
А он ответил любопытным: – Вечность.

– О, как это чудесно! Что это? Кто этот он и это правда – было?

– Он, это с ума сшедший поэт Батюшков, и это, правда, было.

– Глупо у поэта спрашивать время. Без-дарно. Потому он и сошел с ума – от таких глупых вопросов. Нашли себе часы! Ему нужно говорить время, а не у него – спрашивать.

– Не то: он уже был на подозрении безумия и хотели проверить.

– И опозорились, потому что это ответ – гения, чистого духа. А вопрос – студента-медика. Дурака. (Поглаживая указательным пальчиком круглые бока стопочки.) Но, Марина, представьте себе, что я была бы – Бог… нет, не так: что вместо меня Бог бы держал часы и забыл бы перевернуть. Ну, задумался на секундочку – и – кончено время.

…Какая страшная, какая чудная игрушка, Марина. Я бы хотела с ней спать…

Струечка… Секундочка… Все у нее было уменьшительное (умалительное, умолительное, умилительное… ), вся речь. Точно ее маленькость передалась ее речи. Были слова, словца в ее словаре – может быть и актерские, актрисинские, но, Боже, до чего это иначе звучало из ее уст! например – манерочка. «Как я люблю вашу Алю: у нее такие особенные манерочки…»

Манерочка (ведь шаг, знак до «машерочка»)! – нет, не актрисинское, а институтское, и недаром мне все время чудится, ушами слышится: «Когда я училась в институте…» Не могла гимназия не только дать ей, но не взять у нее этой – старинности, старомодности, этого старинного, век назад, какого-то осьмнадцатого века, девичества, этой насущности обожания и коленопреклонения, этой страсти к несчастной любви.

Институтка, потом – актриса. А может быть институтка, гувернантка и потом – актриса. (Смутно помнятся какие-то чужие дети…)

– Когда Аля вчера просила еще посидеть, сразу не идти спать, у нее была такая трогательная гримасочка…

Манерочка… гримасочка… секундочка… струечка… а сама была… девочка, которая ведь тоже – уменьшительное.

– Мой отец был скрипач, Марина. Бедный скрипач. Он умер в больнице, и я каждый день к нему ходила, ни минуточки от него не отходила, – он только мне одной радовался. Я вообще была его любимицей. (Обманывает меня или нет – память, когда я слышу: придворный скрипач? Но какого двора – придворный? Английского? Русского? Потому что – я забыла сказать – Голлидэй есть английское Holliday – воскресенье, праздник.

Ее смех был так близок к слезам – а слезы так близки к смеху, – хотя я не помню, чтобы видела их льющимися. Можно было бы сказать: ее глаза были слишком горячими, чтобы дать слезам пролиться, что они сразу высушивали их. И потому эти прекрасные глаза, всегда готовые плакать, не были влажными, напротив: блестя слезами, они излучали жар, являли собою образ, излучение тепла, а не влажности, ибо при всем своем желании (нежелании – других), ей не удавалось пролить ни единой слезинки. И все же – ! Прекрасные, прекрасные, подобные виноградинам; и уверяю вас, они были обжигающими, и при виде ее, плачущей, хотелось смеяться – от наслаждения! Это и есть, вероятно – «плакать жаркими слезами»? Значит, я видела человеческое существо, у которого слезы были действительно жаркими. У всех прочих – у меня, у остальных – они холодные или теплые, а у нее были обжигающие, и так был силен жар ее щек, что они казались розовыми. Горячие, как кровь, круглые, как жемчуг, соленые, как море. Можно было сказать, что она плакала по-моцартовски (фр.).

Эдмон Абу… в «Горном короле»: – Какие у нее были глаза, любезный господин! Ради вашего же спокойствия желаю вам никогда не повстречать подобных! Они не были ни синими, ни черными, но цвета особенного, единственного, нарочно для них созданного. Они были темными, пламенными и бархатистыми, такой цвет встречается лишь в сибирских гранатах и некоторых садовых цветах. Я вам покажу скабиозу и сорт штокрозы, почти черной, которые напоминают, хотя и не передают точно, чудесный оттенок ее глаз. Если вы когда-нибудь бывали и кузнице в полночь, вы должны были заметить тот странный коричневый блеск, который отбрасывает стальная пластина, раскаленная докрасна, вот это будет точно цвет ее глаз. Вся мудрость женщины и вся невинность ребенка читались в них, как в книге; но это была такая книга, от долгого чтения которой можно было ослепнуть. Ее взор сжигал – это так же верно, как то, что меня зовут Герман. Под таким взглядом могли бы созреть персики в вашем саду (фр.).

Я никогда не видела розового жемчуга, но утверждаю, что ее лицо было еще розовее и еще жемчужнее (фр.).

Марина Цветаева

Повесть о Сонечке

Часть первая

Павлик и Юра

Elle etait pâle – et pourtant rose,

Petite – avec de grands cheveux...

Как Сонечка началась? В моей жизни, живая, началась?

И вот она, о ком мечтали деды
И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,
К нам ворвалась – с опущенным штыком!

И призраки гвардейцев-декабристов
Над снеговой, над пушкинской Невой
Ведут полки под переклик горнистов,
Под зычный вой музыки боевой.

Сам император в бронзовых ботфортах
Позвал тебя, Преображенский полк,
Когда в заливах улиц распростертых
Лихой кларнет – сорвался и умолк...

И вспомнил он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе -
Тот сумасшедший – странный – непокорный, -
Тот голос памятный: – Ужо Тебе!

– Да что же это, да чье же это такое, наконец?

Инфанта, знай: я на любой костер готов взойти,
Лишь только бы мне знать, что будут на меня глядеть
Твои глаза...

Единая под множеством имен...

Простояв в магическом столбняке – не знаю сколько, мы оба вышли – тем же черным ходом, и заливаясь стихами и речами...

Словом, Павлик пошел – и пропал. Пропал у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел ночи... Как образец такого сидения приведу только один диалог.

Я, робко: – Павлик, как Вы думаете – можно назвать – то, что мы сейчас делаем – мыслью?

Павлик, еще более робко: – Это называется – сидеть в облаках и править миром.

У Павлика был друг, о котором он мне всегда рассказывал: Юра З. – «Мы с Юрой... Когда я прочел это Юре... Юра меня все спрашивает... Вчера мы с Юрой нарочно громко целовались, чтобы подумали, что Юра, наконец, влюбился... И подумайте: студийцы выскакивают, а вместо барышни – я!!!»

Подняв глаза – на это ушло много времени, ибо Юра не кончался – я обнаружила Верины глаза и рот.

– Господи, да не брат ли вы... Да, конечно, вы – брат... У вас не может не быть сестры Веры!

– Он ее любит больше всего на свете!

Спят, не разнимая рук -
С братом – брат, с другом – друг.
Вместе, на одной постели...

Вместе пили, вместе пели...

Я укутала их в плэд,
Полюбила их навеки,
Я сквозь сомкнутые веки
Странные читаю вести:
Радуга: двойная слава,
Зарево: двойная смерть.

Этих рук не разведу!
Лучше буду, лучше буду
Полымем пылать в аду!

Но вместо полымя получилась – Метель.

Археологи долго ломали головы где же могут находиться города ниспровергнутые Господом о которых повествует Библия. Было принято решение довериться единственному источнику информации Библии.

В Библии написано что Лот спасался в горы, но горы окружала мертвое море с обеих сторон. Но, упоминание о смоляных ямах в (Быт 14:10) натолкнуло на мысли искать города к юго-востоку от мертвого моря, там было много смолы как естественного нефтяного продукта, и наконец-то поиски увенчались успехом.

Содом и Гоморры были найдены под толстым слоем пепла.

Фото раскопок.

Интересный факт 1

Нам было достаточно доказательств, но мы также знали, что этого мало, чтобы убедить других. Мы вернулись домой и начали молиться. Рон был уверен, что если эти развалины действительно были останками проклятых городов, Бог наверняка должен был сохранить какое-нибудь неопровержимое подтверждение этого. Через несколько месяцев, в октябре 1990 г. мы вернулись сюда снова. На этот раз он взял с собой Ричарда Ривса из Мерфи в Северной Каролине.

Они выехали на то же место и обнаружили, что там только что прошёл дождь, что бывает очень редко в этом районе. Затем Ричард увидел большой обломок, очевидно, недавно упавший сверху, возможно, из-за дождя.

Рассмотрев этот упавший камень, они поняли, что это и есть то доказательство, о котором мы молились. На нём везде в пепле, как ягоды в траве, проступали красноватые кольца вокруг жёлтых шариков серы. Оглядевшись вокруг, они увидели, что такие кольца были повсюду. У нас нет сомнений, что Бог ответил на наши молитвы , потому что эти кольца стали видимы только после дождя, смывшего пепел, который покрывал ранее всё.

Интересный факт 2

Серный дождь шокировал ученых

Больше чем всё открытие, возбудили всех. Были найдены шары различных размеров, некоторые размером в ноготь большого пальца руки, другие величиной с яйцо. Фактически на этих местах были обнаружены тысячи серных шаров. Подобные этим шары серы нигде не были найдены кроме как на местонахождении этих руин. Я предполагаю, что это доказательство основано на библейском писании, которое было чудесным образом сохранено Богом непосредственно на месте катастрофы.

Мы не знаем точно, как это происходило, но мы знаем, что эти горящие шары серы падали дождём на города. Мы знаем это, потому что сера прошла испытательный анализ и показала, что она горела. Поскольку шёл серный дождь, все объекты в городе начали гореть, и через какое-то время от множества горящей серы поднялась высокая температура. Было оценено, что температура достигала порядка 4000 градусов. Это создало вид подобно дыму из печи, который Авраам видел на равнине.

Это доказательство соответствует не только месту библейского описания разрушения Содома и Гоморры, но также и другим местам священного писания. Я верю, что мы действительно нашли доказательства того, что это - останки Содома и Гоморры.

Мы обнаруживаем здесь то, что Бог послал эту горящую серу на города в виде дождя. Слово "дождь" полностью подходит для описания этого явления. Сера упала на землю точно также как проливается дождь. Их миллионы таких шариков найдены в окружающем пепле. Некоторые мы вскрыли и таким образом вы можете видеть серу внутри, а другие оставили нетронутыми. Но повторяю, таких шариков здесь миллионы . Это явно указывает на то, что Бог излил дождём серу и пламя на эти города.

Интересный факт 3

Показано, что известия о Содоме и Гоморре, и их необычной гибели содержатся не только в Библии, но и в трудах историков древности: Тацита, Саньхунатона, Иосифа Флавия, Страбона и др. Исследуя работы историков Древнего мира, причем, и это весьма примечательно, все они, за исключением Иосифа Флавия, были язычниками и крайне негативно относились как к иудеям и христианам,

Примечательно, что месторасположение городов долины Сиддим, упоминаемое древними авторами, затем было полностью подтверждено в ходе археологических раскопок.

● Тацит Корнелий, римский историк I-II веков х.э., пишет следующее: «…расстилаются равнины, которые… были некогда плодородные и покрытые многолюдными городами, а после выжжены небесным огнем… остатки городов видны и поныне, земля же с тех пор как бы… обуглилась и не может плодоносить. Всякое растение, посаженное ли рукой человека, или само пробившееся… вянет, чернеет и рассыпается в прах. Что до гибели некогда славных и великих городов, то я готов верить, что их спалил небесный огонь» .

● Саньхунятон, финикийский историк в своей «Первобытной истории», пишет: «Долина Сиддим провалилась и стала озером» [цит. по 7, с. 83].

● Иосиф Флавий, римский историк I века х.э., в своих трудах пишет: «…область Содомская, некогда богатая своим плодородием и благосостоянием городов, ныне же всецело выжженная… вследствие греховности ее жителей была уничтожена молнией» . «Возгордясь своим богатством и обилием имущества, содомитяне в это время стали относиться к людям свысока… перестали быть гостеприимными и начали бесцеремонно обходиться со всеми людьми. Разгневавшись, …Господь Бог порешил наказать их за такую дерзость, разрушив их город и настолько опустошив их страну, чтобы из нее уже более не произрастало ни растения, ни плода… Господь поразил город огненными молниями, сжег его вместе с жителями и равным образом, опустошил всю область» .

● Страбон, знаменитый древнегреческий географ I века х.э., отец современной географии, в своем произведении пишет: «…некогда здесь было 13 населенных городов, из которых главный город – Содомы - имел около 60 стадий в окружности. От землетрясений, извержений огня и горячих асфальтовых и сернистых вод озеро внезапно вышло из берегов, и огонь охватил скалы; что же касается городов, то они были поглощены землей» .

Известия о Содоме были также в работах древнегреческого историка Посейдония, утверждавшего, что города долины Сиддим располагались невдалеке от крепости Масады; Сизения Киренского, что одно из поселений ессеев располагалось вблизи древнего Содома; Стефана Византийского, что у источника Эн-Геди располагался когда-то древний Содом .

Интересный факт 4

В 1964 году итальянская археологическая экспедиция под руководством профессора Паоло Маттиэ начала раскопки в местечке Телль-Мардих в Сирии, продолжавшиеся до 1982 года. В результате почти двадцатилетних исследований был открыт древний город Эбла.

Среди уникальных находок обнаруженных в Эбле, на первом месте, безусловно, стоит обнаружение в ее царском дворце государственного архива, в котором было найдено 17.050 клинописных табличек.

Среди десятков городов, упоминаемых в них ученые встретили упоминание: Содома, Гоморры и Сигора. В этих документах города долины фигурируют, как торговые партнеры Эблы, покупающие у нее серебро и ткани. Долгие годы ряд ученых, преимущественно из стран социалистического лагеря, по идеологическим соображениям, а также врагов и завистников Маттиэ и Петтинато пытались опровергнуть это, но сделать этого им так не удалось.

Интересный факт 5

Жена Лота

Одно из Библейских сообщений о гибели Содома больше всего вызывало недоверие скептиков, а именно упоминание о том, что жена Лота стала соляным столбом. Однако после раскопок в древнем городе Помпеи (Италия) даже люди, не верящие в Бога, уже не могли отрицать возможности подобного явления.

Дело в том, что в 79г. х.э. эры, когда Помпеи погибли в результате извержения Везувия, вулканический пепел покрыл не только сам город, но и людей, находившихся в нем. «Тончайший пепел сотворил со своей добычей настоящее чудо сохранности. Он обволакивал тела, запечатлевая малейшие подробности, и когда впоследствии этот покров затвердел, а сами трупы истлели, их формы по-прежнему сохранялись… Зрелище это не оставляет равнодушных.

Когда археологи из экспедиции Клода Поншареля обнаружили руины двух древнейших городов, датируемых 2-3 веком до нашей эры, они не могли предположить, что находятся буквально в трех милях от исторической сенсации.

Эти три мили они “прошли” за две недели. Причем, как это часто бывает, сенсация родилась, в общем- то случайно. Разыгравшаяся песчаная буря заметно изменила привычный пейзаж, и на месте огромной дюны кто-то из парней заметил какой-то белый предмет, на несколько дюймов выступавший над оставшимся гребнем.

Решили посмотреть, что же это такое. Осторожно, стараясь не навредить, очищали от вековой пыли то, что осталось. И с каждым взмахом скребка вырисовывается какой-то столб. Вернее, это была колонна белого цвета, имеющая очертания женщины.

Еще большее изумление у ученых вызвал углеродный анализ находки. Во-первых, он позволил определить, что это не скульптура, а самый настоящий человек с сердцем, легкими, печенью и другими органами. Во-вторых, примерный возраст находки - около четырех тысяч лет, что и составляет ее библейский возраст.

Интересный факт 6

На дне мертвого моря обнаружены древние руины Содомы и Гоморры. Группа исследователей, возглавляемая английским археологом Майком Сандерсом, изучала дно Мертвого моря и натолкнулась на покрытые солью остатки древнего поселения. Ученые пришли к выводу, что это и есть руины легендарных городов Содом и Гомора.

Библия прямо указывала их месторасположение -- долина Сиддом, что в районе Мертвого моря. Тогда же на одном из полуостровов в Мертвом море нашли древние города, а рядом с ними -- кладбища. Специалистов сразу озадачило то, что кладбища были древнее самих городов. Рядом с захоронениями обнаружили множество серы, и о том, что тела принадлежат содомитам, заговорили почти всерьез. Идея погрузиться на дно Мертвого моря пришла к Сандерсу, когда он нашел древнюю карту. Искомые города были на севере современного Мертвого моря. Затем, на снимках, сделанных со спутника, археолог заметил странные образования на морском дне. Тогда ученый нанял специалистов по подводному погружению и небольшую подводную лодку.

Таким образом, Библейские сообщения о Содоме и других городах долины Сиддим получили свое полное подтверждение в области истории, археологии, этнографии и геологии.

Краткий вывод

Установлено, что в архивах древнего города Эбла имеет место упоминание городов Содома и Гоморры, выступавших около 2100г до х.э., как торговые партнеры Эблы;

В результате археологических раскопок показана имевшая место около 2000 г. до х.э. катастрофа, сопровождающаяся землетрясением, массовыми пожарами, приведшая к гибели нескольких городов, в частности, в местах Баб-эль-Дахре и Нумерии, в акватории Мертвого моря;

В результате подводных археологических исследований показано наличие на дне Мертвого моря следов строений;

Геологическими исследованиями установлена имевшая место в районе Мертвого моря катастрофа около 2000 г. до х.э., приведшая к изменению ландшафта местности и сопровождавшаяся землетрясением, выбросами природных горючих газов и битумов, и образованием густого черного дыма, содержащего большое количество серы и сульфида водорода;

Таким образом, Библейские сообщения о существовании городов долины Сиддим и их гибели в результате страшной катастрофы сегодня полностью доказаны комплексными историко-археолого-геологическими исследованиями.

Мы часто встречаемся с выражением «Содом и Гоморра», однако мало кто знает о его значении и происхождении. В действительности это два города, о которых повествует библейское сказание. Согласно истории, они сгорели из-за грехов людей, проживавших там. О каких грехах идет речь? Существовали ли эти города в действительности? Ответ на эти и многие другие вопросы мы и постараемся дать в этой статье. Итак, Содом и Гоморра: значение легенда и история..

Библейское сказание

Впервые о Содоме и Гоморре упоминается как о юго-восточной оконечности Ханаана, расположенного к востоку от Газы, при этом земля здесь именуется восточным берегом Сюда пришел Лот, племянник Авраама. В Библии даже есть слова о том, что Иерусалим граничит с Содомом с южной и юго-восточной сторон. Жителей Содома называли филистимлянами или же ханакеями на еврейский манер, а царем города был монарх по имени Бер.

Согласно Библии, ко времени жизни Авраама относится и война, произошедшая между армией Кедорлаомера и войском Содома, которое впоследствии было разгромлено, а племянник Авраама - Лот оказался в плену врагов. В библейских сказаниях идет речь о том, что Содом был богатым и развитым городом, однако Господь Бог решил наказать жителей за то, что они были крайне грешны и злы, обладали множеством пороков, которые не приняли бы праведные люди. Предание повествует о том, что Бог пролил на эти города серу и огонь, чтобы уничтожить и сами земли, и их жителей за их проступки. Кроме этого, согласно Библии, были уничтожены еще Адма и Севоим, хотя на сегодняшний день нет подтверждений того, что они в действительности существовали. После пожара земля Содома была заселена потомками Лота, единственными, кому удалось избежать пожара, а называться она стала Моав.

Попытки найти города

Поскольку Содом и Гоморра широко известны даже нерелигиозным людям, множество раз предпринимались попытки больше узнать об их месторасположении и найти, наконец, доказательства того, что они существовали. Так, невдалеке от Мертвого моря, на его юго-западном берегу, находятся горы, которые состоят преимущественно из каменной соли и носят название Содомитских. Казалось бы, это должно быть как-то связано с библейским городом, однако в действительности нет достоверных данных о том, почему было выбрано именно такое название.

Интерес к библейскому сказанию настолько широк, что всего в период с 1965 по 1979 г. было предпринято пять попыток найти город, погибший из-за грехов своих обитателей, однако они были безрезультатны. История Содома и Гоморры не оставила равнодушными и российских ученых, которые совместно с иорданскими пытались обнаружить то, что осталось от древнего города.

Экспедиция Майкла Сандерса

В 2000 году британский ученый Майкл Сандерс стал руководителем археологической экспедиции, нацеленной на поиск уничтоженных городов. Их работы основывались на изображениях, которые были получены с американского космического корабля «Шаттл». Согласно этим снимкам, город мог находиться к северо-востоку от Мертвого моря, вопреки всем данным из Библии. Ученые полагали, что им удалось найти наиболее точное местоположение Содома, развалины которого, по их мнению, находятся на дне Мертвого моря.

Иорданская долина

Некоторые ученые также считают, что древние развалины, расположенные в Телль-эль-Хаммаме в Иордании, и могут быть тем самым библейским городом грешников. Поэтому было принято решение предпринять исследования этой области с целью подтвердить или же опровергнуть гипотезу. Раскопки под руководством Стивена Коллинза, американского ученого, которые опирались на данные книги Бытие, укрепляют предположение, что Содом находился в южной области Иорданской долины, которая со всех сторон окружена впадинами.

«Содом и Гоморра»: значение фразеологизма

Выражение это довольно широко трактуется, однако чаще всего ним обозначают место разврата, в котором пренебрегают моральными устоями общества. Бывает также, что это выражение употребляют, чтобы описать неимоверный беспорядок. От названий города Содом в русском языке появился термин «содомия», обозначающий чаще всего половые отношения между людьми одного пола, то есть мужеложество. Города Содом и Гоморра чаще всего и вспоминаются людям именно в связи с этим.

Значение фразеологизма может также подразумевать любые нетрадиционные сексуальные контакты, которые считаются аморальными в современном обществе. К таким актам относят оральный, анальный секс или любые извращения. Господь же, согласно сказанию, разрушив города, наказал грешников, чтобы показать всему миру, что ожидает тех, кто прибегнет к нетрадиционным сексуальным практикам и ослушается его.

Грех Содома и Гоморры

Согласно тексту Библии жители городов были наказаны не только за сексуальный разврат, но и за другие грехи, среди которых эгоизм, праздность, гордость и другие, но главным все же признан гомосексуализм. Почему именно этот грех признан самым ужасным, доподлинно неизвестно, однако в Библии он именуется «мерзостью» перед Господом, а сказание призывает людей «не ложиться с мужчиной как с женщиной».

Как ни странно, у столь древнего народа как филистимляне гомосексуализм был общепринятым явлением, и никто его не осуждал. Вероятно, так происходило потому, что их предками были языческие племена и народы, проживавшие в Ханаане, далекие от Согласно преданию, Господь, опасаясь, что еврейский народ тоже может перейти к такому греховному образу жизни, отправлял их в и поэтому заповедал им уничтожить города, чтобы жители их не распространялись по земному шару. В Бытии даже есть строчки, в которых говорится о том, что разврат настолько распространился в городах Содом и Гоморра, что это перешло все границы, поэтому они и должны были быть уничтожены.

Отражение в искусстве

Как и множество других мифов и легенд, история о двух городах грешников нашла воплощение в искусстве. Свое отражение эта библейская история нашла и в творчестве великой российской писательницы Анны Андреевны Ахматовой, написавшей стихотворение «Лотова жена». В 1962 году даже был снят фильм, который, по сути, является довольно свободной трактовкой библейского сказания о городе павших. Так, у в его известном цикле «В поисках утраченного времени» есть одноименный роман, повествующий о морально опустившейся буржуазии, - «Содом и Гоморра».

Картины, запечатлевшие разврат и иные грехи, тоже нередко напоминают о жителях этих городов, сжечь которые решил сам Господь. Существует не меньше десятка картин, на которых изображен племянник Авраама, Лот, и его дочери, с которыми по легенде у него были связи сексуального характера. Как ни странно, согласно сказанию инициаторами инцеста стали сами дочери, оставшиеся без мужей, которые хотели продолжить род.

Лот, племянник Авраама

Самое старое из сохранившихся полотен - это работа Альбрехта Дюрера, которая носит название «Бегство Лота». Здесь изображен старец, которого сопровождают две дочери, а вдалеке виднеется его супруга, и выглядит все довольно прилично. Однако в более поздних работах мастеров самых различных эпох и течений можно встретить кардинально иную трактовку. Так, например, работа Симона Вуэ под названием «Лот и его дочери» показывает нам уже престарелого мужчину, забавляющегося со своими полуобнаженными дочерьми. Подобные картины встречаются еще и у таких живописцев, как Хендрик Гольциус, Франческо Фурини, Лукас Кранах, Доменико Мароли и ряд других.

Трактовка библейской легенды

Согласно Книге Бытия, Содом и Гоморра - это города, которые Господь наказал за непослушание и несоблюдение житейских законов. Как трактуется легенда сейчас? Что думают ученые о причинах гибели этих грешных городов? Сейчас некоторые ученые, которые так или иначе связаны с религией, считают, что в действительности наш современный мир погряз в пороке и разврате, но мы так к нему привыкли, что уже не замечаем этого. Они полагают, что современные люди настолько свыклись с тем, что противно Господу, что все эти извращения и пороки стали привычны. Они считают, что мы фактически находимся на пути к гибели, принимая все то, что происходит вокруг. Так, например, один из российских ученых, доктор технических наук В. Плыкин в своей книге пишет, что, не зная законов Вселенной, современные люди создали свои законы, которые, по сути, искусственные и, не являясь праведной жизнью, ведут общество к гибели.

Этот же ученый полагает, что отрицательно на моральных устоях человечества сказывается и научно-технический прогресс, который только усугубляет все и приближает людей к миру порока. Что такое Содом и Гоморра в современном мире? Некоторые также полагают, что из-за того, что люди заботятся только о том, как бы взять от жизни все, не заботясь о последствиях, человечество продуцирует отрицательную энергию. Верить или нет в такой подход, это, конечно, дело каждого. Может и не стоит перекладывать древние законы на современное общество.

Правда или вымысел?

Библейская история о городах грешников известна во всем мире. Такие пороки, как мужеложество, праздность, гордость, эгоизм стали причиной гибели городов Содом и Гоморра. Легенда повествует о народе филистимлян, которые погрязли в грехе настолько, что стали недостойны ходить по земле Господа Бога.

Сейчас, спустя столько веков после описываемых событий, невозможно сказать, существовали ли эти города в действительности, и были ли они сожжены «дождем из серы и огня» за проступки своих жителей. Было предпринято огромное количество попыток найти останки этих поселений, но в действительности ни одна из них не увенчалась успехом.

Вывод

Согласно легенде, когда два ангела пришли в город, чтобы найти хотя бы десять праведников, они увидели там только порок и разврат. И тогда Господь, разгневавшись, решил сжечь города Содом и Гоморру. Что это происходило именно так, написано в книге Бытия, но легенда остается легендой, а археологических свидетельств, которые могли бы доказать это, не найдено. Тем не менее, происходило ли такое на самом деле или это, как и множество других древних легенд, является абсолютным вымыслом, не так уж и важно. Самое главное здесь - это суметь извлечь урок из этой истории, чтобы современные люди не погрязли в таком же пороке и разврате и не были наказаны таким же образом, как и древние филистимляне, ставшие причиной сожжения Содома и Гоморры - двух городов, переполненных грешниками.