Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Предисловие автора

Может быть, я поступил неправильно, греховно, но теперь уже всё равно – прошлое невозможно вернуть или изменить. Я покинул Афон.

Я оставил его зелёные горы, тропинки, прорезающие леса, его камни и море с неповторимым характером. Как объяснить себе это бегство из рая молитвы и школы настоящего смирения? Ум найдёт оправданье, но душа его не примет. Она не смирится с потерей, и будет оплакивать её до конца своего пребывания на этой земле.

Мы ищем благо соразмерно силам своих душ. И тот, кто решит воспринять благо сверх своей меры, никогда не сможет удовлетвориться меньшим. Теперь я понимаю: покинув Святую гору, я оставил там своё сердце биться в такт с сердцами монахов…

И хотя мне есть о чём сожалеть, но я не сожалею; мне есть о чём плакать, но я радуюсь. Ведь я – счастливей многих, не видевших то, что видел я, и не слышавших того, что мне довелось услышать.

Счастье – провести несколько лет на Святой горе. И я счастлив.

Мир тебе, Афон, твои чертоги озарены светом вечности!

Косуля

Поседевший в подвигах зилот Антоний – старец одной из керасийских кафизм искал свою косулю.

Годовалая Ипакои – так звали пропавшего зверя – была найдена старцем полгода назад. По-гречески это слово означает «послушание» и старец искал косулю так же усердно, как юный подвижник ищет нелицемерного послушания у духовника. Отец Антоний очень любил Ипакои.

Бродя по окрестностям кафизмы, он вспоминал, как вытащил её из оврага близ тропинки, ведущей в Великую лавру. Упав туда, косулёнок, видимо, сломал ногу и не мог выбраться. Услышав шаги бредущего по тропинке старца, он жалобно заблеял, словно зовя его на помощь. Геронта Антоний умилился, разглядев сквозь толстые линзы очков плачущего зверька, и, сам рискуя сломать ногу, полез в овраг. Вытащив на тропинку дрожащее от страха и боли животное, старец с любовью взял его на руки и осторожно понёс в кафизму. Сердце билось тяжело, гулким стуком отдавая в виски, – отцу Антонию было уже за восемьдесят, и нести косулю, пусть и совсем ещё детёныша, старику было очень тяжело…

Антоний жил один в маленькой деревянной кафизме – бывшем сарае богатой русской кельи святого Иоанна Богослова в скиту Кераси. В самой же келье, стоявшей метрах в пятидесяти от кафизмы, жили пятеро молодых монахов-зилотов во главе со старцем Ираклием. Отец Ираклий был человеком щедрым и геронта Антоний всегда был одет и сыт. Зилоты в Иоанна Богослова занимались иконописью, заказов было много, и наличных средств на содержание этой большой кельи всегда хватало.

Антоний переселился в кафизму пару лет назад по приглашению старца Ираклия, своего старинного приятеля, когда понял, что стал настолько немощен, что обходиться без посторонней помощи уже не сможет. Послушников отец Антоний не хотел брать, поскольку был нелюдим и избегал общения. По этой же причине он отказался перейти в саму келью, предпочтя ей грубо сколоченный сарай. Так, сохранив некоторую независимость, он всегда мог надеяться на помощь братьев, в том числе и врачебную, – один из монахов окончил афинский медицинский институт.

Увидев обливающегося потом отца Антония, несущего в старческих, дрожащих от напряжения, руках маленького косулёнка, рясофорный послушник Григорий – тот самый врач – подбежал к нему и, приняв ношу, донёс больную косулю до кафизмы. Закрепив повреждённую ногу животного бандажом, он сделал косуле укол успокоительного.

– Как назовешь зверёныша? – поинтересовался Григорий у старца.

Отец Антоний неожиданно рассмеялся.

– У меня никогда не было послушания. Назову-ка я ее Ипакои – хоть на старости лет смогу со спокойной совестью говорить всем, что, наконец, обрёл послушание. Лучше поздно, чем никогда.

– Смиренный раб Божий! – Григорий рассмеялся в ответ. – Значит, оставишь её себе?

Старец ничего не ответил.

Конечно, он оставил косулёнка, хотя бы для того, чтобы его выходить. Через месяц маленькая Ипакои оправилась и уже вовсю скакала у кельи. Она стала совсем ручной и, по-видимому, покидать келью не собиралась, чему был рад не только отец Антоний, но и другие монахи с Кераси.

Старец чувствовал, как привязался сердцем к этому маленькому беззащитному животному.

– Эй, Ипакои, да что ты всё скачешь и скачешь! Посиди ты хоть немного на месте!

И косуля подбегала к старцу, а тот с нежностью гладил её по холке. Геронта Антоний чувствовал, что с появлением в его судьбе Ипакои он влюбился в жизнь так, будто только начинал жить. Старец стал более открытым в общении, и монахи, навещавшие старца поначалу только для того, чтобы посмотреть на ручную косулю, вскоре частенько стали приходить к нему за советом, удивлялись тому, как просто он разрешал их противоречия. Всем вдруг стало очевидно то, о чём прежде никто не догадывался – какое у старика на самом деле доброе сердце.

Отец Антоний действительно преобразился. С приручением Ипакои в нём будто проснулось нечто, до времени дремавшее в монашеском сердце. Глаза его светились внутренним, благодатным светом, идущим из глубины исстрадавшейся души, где мельничными жерновами искушений стёрлись в порошок лютые, борющие человека от юности, страсти. Облик его стал внушать благоговение: седые волосы и густая борода, свалявшиеся оттого, что их давно не касался гребень, придавали ему сходство с пророком Илией на древней византийской фреске. Он стал казаться монахам и паломникам обладателем той же силы, что была у святых, повелевавших зверьми: Герасима Иорданского, приручившего льва, Серафима Саровского, кормившего медведя, праотца Адама до грехопадения…

Косуля прожила в кафизме старца около полугода, а затем неожиданно исчезла. Старец очень горевал о своей Ипакои и братья старались утешить его как могли:

– Ничего, геронта, погуляет Ипакои и вернётся!

Отец Антоний был благодарен добрым монахам за их старания. Он понимал, что косуля – животное дикое, и зов природы мог пересилить её привязанность, но сердце старца, так неожиданно и полно, благодаря маленькой Ипакои, ощутив любовь ко всему живому, скорбело о пропаже.

– Сотвори милость рабу твоему!

Отец Антоний искал свою косулю.

– Лало! Лало! – Слышались в лесу жалобные крики старика.

… – Как ты мне надоел, старый колдун! – Молодой рабочий албанец Ибрагим опылял яблони и шелковицу и с раздражением слушал, как старец плаксиво зовет свою косулю. Ибрагим был мусульманином, состоят в ОАК , содержавшейся на средства, добытые от продажи наркотиков, людей и оружия, и скрывался на Святой горе от Интерпола. У Ибрагима, несмотря на молодость, было богатое криминальное прошлое: он занимался транзитом опия-сырца в Италию и участвовал в терактах. Но удача отвернулась от него, полиция вышла на след их ячейки, и теперь он и его подельники были занесены в списки Интерпола.

Поначалу часть группы, включая Ибрагима, руководство ОАК переправило в северный Эпир, который, как они считали, в ближайшем будущем должен быть присоединён к «Великой Албании». А затем муле двоюродной сестры посоветовал ему пожить на Афоне, где, по его словам, можно было скрываться под видом рабочего сколь угодно долго.

И вот, Ибрагим уже полгода трудился водной из келий самого высокого скита Кераси.

Но, несмотря на все выгоды своего нынешнего положения, Ибрагим с каждым днем всё отчетливей понимал, что жить здесь спокойно не сможет. На северных Балканах православные храмы, которые он взрывал, были в большинстве своём маленькими, простой архитектуры. Здесь же он видел ненавистное православие во всём его великолепии и силе. Храмы были красивыми и богатыми, монахи – весёлыми. В общем, всё на Святой горе вызывало в нём ненависть; гнев, который Ибрагим был вынужден тщательно скрывать, неугасимо тлел в душе, и от его нестерпимого жара он не мог спать.

Бессонными ночами Ибрагима мучило одно и то же воспоминание: сербы взрывают мечеть в его селе и русский тротил не оставляет от священного здания камня на камне. А затем шальная пуля, выпущенная сербским новобранцем, убивает его деда, человека доброго и безобидного.

Почему же, думал он, ворочаясь на своей лежанке, судьба распорядилась так, что он оказался в самой сердцевине христианского мира, зачем Аллах привёл его на эту землю, где его ненависть, не без «помощи» дружелюбия местных монахов, всё росла и росла?

Ибрагим не был благочестивым мусульманином: Коран он не читал, в Хадж отправляться не собирался и, вообще, любил вино и гашиш. Но именно здесь, на Святой горе, Ибрагим ощутил унижение своей веры: на Афоне он не мог свободно совершать намаз, и хотя Ибрагим не делал этого и раньше, запрет святогорского правительства казался ему унизительным.

Келья, где он работал, находилась по соседству с кельей Иоанна Богослова, и Ибрагим часто видел старца Антония, ласкающего свою косулю. Албанец наблюдал, как ненавистные ему сербы, которых много было среди зилотов, возились и сюсюкали с этим существом, ставшим всеобщим любимцем.

Эта ежедневная картина – седобородый благообразный монах с косулёнком – вызывала у албанца приступы непонятной, дикой злобы. Он должен что-нибудь сделать, иначе ненависть разъест его изнутри, словно щёлочь!

И однажды ночью Ибрагим, наконец, решился. Да, – думал он, пробираясь под покровом темноты к сараю отца Антония, – это надолго выбьет из колеи мерзкого старика, да и других монахов. Пусть и не большая, но месть православию, месть за зверства сербов!

Подойдя к кафизме, Ибрагим почувствовал, как душа его наливается истомой мести. Ипакои лежала в прихожей и, увидев албанца, доверчиво и радостно вскочила. Ибрагим презрительно хмыкнул, и умело ударил её молотком по голове. Зверь упал замертво, не издав ни звука. Постояв немного и прислушавшись, не проснулся ли Антоний, албанец вынес безжизненное тело животного на улицу. «Хорошо, что у этих дурных монахов нет обычая держать собак», – подумал он.

Ибрагим вернулся в свою комнату и там освежевал тушку косули острым кривым ножом. Затем зарыл в заранее выкопанной яме кости, требуху и шкуру. Мясо, которого оказалось совсем немного, албанец завернул в полиэтиленовый пакет и положил в холодильник.

На следующее утро Ибрагим, наконец, выспавшись, опылял деревья и с затаённой радостью смотрел с холма, как внизу суетились монахи, прочёсывая окрестности кафизмы Антония в поисках косули.

«Глупцы! Ну, ищите-ищите», – подумал албанец, и, рассмеявшись своим мыслям, пошёл в рабочую трапезную, где и пожарил припасённое мясо.

Ближе к вечеру к нему подошел поникший эконом и смиренно поинтересовался, не видел ли тот маленькую косулю Антония? Ибрагим сделал недоумённое лицо и отрицательно покачал головой. Он торжествовал, его сердце, наконец, освободилось от жара ненависти – он отомстил ортодоксам, и будет мстить ещё…

…Но прошло несколько дней, и освобождение оказалось иллюзорным. Ибрагим почувствовал, как в сердце вновь разгорается злоба, но на этот раз такой силы, что по сравнению с ней прежнюю можно было назвать лёгкой раздражительностью. Убийство косули, словно очередная доза наркомана, лишь на время приглушило ломку мести.

Старый Антоний всё звал Ипакои: «Лало! Лало!»

Ибрагим даже захрипел от ярости. Посмотрев на свои трясущиеся от возбуждения руки, он положил на землю распылитель и быстрыми шагами направился в лес, туда, где этот старый неухоженный монах искал своё животное.

Он понял, что ему нужно сделать теперь для удовлетворения своей злобы. Если скинуть Антония с тропы на камни, то вряд ли кому-нибудь придет в голову, что это убийство. Кому нужна жизнь этого старика? Все подумают, что, бродя в поисках своей любимицы, он оступился и упал в овраг.

Ибрагим шел на жалкие призывные крики старца и был полон решимости. Хватит ему прятаться – убив старика, он вернётся в Косово и будет драться за свободу своей родины.

Выйдя на тропу, ведущую в лавру, Ибрагим увидел старца. К нему приближались двое греков-паломников, и албанцу ничего не оставалось, как спрятаться за большим валуном. Из-за своего укрытия он слышал, как паломники поприветствовали старца и тот громко, как свойственно тугим на ухо людям, осведомился у них, не видели ли они косулю, его Ипакои.

«Ну, что ж, эти паломники очень кстати, – подумал Ибрагим, если их будут опрашивать полицейские, они подтвердят, что кроме отца Антония никого на этой дороге не видели». Дождавшись, пока паломники скрылись из виду, он, наконец, подобрался к отцу Антонию на расстояние нескольких метров. Старец стоял, опираясь на бастуни и тяжело дышал.

Место было удачным для убийства: в нескольких метрах от тропы начинался большой овраг, дно которого было усеяно острыми камнями и валунами. Ибрагим вспомнил, как один рабочий рассказывал, что пару лет назад в эту лощину упал мул с монахом. Правда, мул сломал обе ноги, а монах отделался лёгким испугом, но… если Антоний не умрёт, Ибрагим, в конце концов, может добить колдуна булыжником.

Убийца подошел к старцу совсем близко. Неожиданно отец Антоний обернулся, и албанец застыл под взглядом старца. Его глаза были все в маленьких красных прожилках и блестели каким-то особенным блеском, блеском любви…

…Отец Антоний знал Ибрагима. Этот молодой албанец работал в келье папы Максима. Может быть, он знает, куда делась Ипакои? Старец улыбнулся:

– Ибрагим, ты ведь знаешь мою косулю, мою Ипакои? Может быть, тебе довелось где-нибудь её видеть, здесь, в лесу, или в каком-нибудь другом месте?

Ибрагим сжал кулаки и странно улыбнулся.

– Конечно, отец Антоний, я знаю, где ваша косуля.

Старец застыл в изумлении, глядя на Ибрагима.

– Что?! Повтори, пожалуйста!

Ибрагим внезапно покрылся липким потом и выдавил из себя:

– Ваша косуля…

Глаза старца до краёв наполнила любовь. Это была та же любовь, тот же свет, что Ибрагим, будучи ребёнком, видел в глазах деда, родившегося в горном селении И умершего от шальной сербской пули… Этот свет ни с чем нельзя было спутать.

На глазах старца выступили слёзы:

– Родной ты мой человек, если бы ты знал, как долго я искал свою Ипакои.

Антоний подошел к албанцу, обнял его, уронив посох, и заплакал от радости.

Кулаки Ибрагима безвольно разжались. Любовь старца к косулёнку, к нему, Ибрагиму, и, вообще, ко всему живому, была так сильна, что от ненависти Ибрагима в одночасье не осталось и следа. Этот блеск в глазах отца Антония открыл в сердце албанца какую-то потайную дверь, за которой до сих пор томилась, словно невольница, лучшая часть его души. Раскаяние штормовой волной пронеслось в его сердце, сметя все нечистые замыслы на своём пути.

Ибрагим на мгновение понял, что же такое ад.

Это ни что иное, как вечное раскаяние.

Албанец тоже обнял старца за плечи сильными руками и разрыдался. Но никакие слёзы не могли унять ту боль, что пронизывала его сердце.

Золотой крест

Престольный праздник русского Пантелеимонова монастыря всегда проходил радостно, как и положено хорошему празднику. Вот и в этот раз веселье словно витало в воздухе, смешиваясь с запахом ладана и звоном кадил. Народу пришло много – не продохнуть: сербы, болгары, румыны, греки, – все пришли почтить память святого великомученика и целителя Пантелеймона. И, хотя аскетичные святогорские старцы не одобряют частое хождение по престолам, не без основания полагая, что они расслабляют подвижников, но изредка посещать панигиры считается на Афоне делом чести и любви.

Частые «ходоки», из тех, что появлялись на агрипнии ради развлечения или чревоугодия, уже узнавали друг друга, и стыдливо прятали лица, испытывая чувство вины за своё празднолюбие.

Кто-то любил панигиры за вкусную еду, кто-то – за возможность участвовать в великолепном афонском богослужении, или попеть византийские гимны, много и от души. Кому-то, особенно пустынникам-келиотам, хотелось пообщаться на духовные темы или просто посплетничать, а кто-то хотел помолиться и почтить память того или иного святого, попросить у него помощи в искушениях или денег на ремонт кельи.

Сейчас заканчивалась особенная часть богослужения – кафизмы: чтение псалтыри. Хотя по-гречески «кафизма» означает «сидеть», греки, преклоняясь перед авторитетом Священного Писания, на кафизмах стояли. Русские же монахи сидели, считая, что так положено. На каноне – напротив: греки садились, а русские поднимались со своих мест. Подобные небольшие отличия заставляли некоторых подозрительных монахов сомневаться в православии коллег другой национальности.

Кафизмы уже заканчивались и псалтосы готовились петь седальны (тут вставали все – и греки, и русские), вскоре начнётся полиелей, одно из самых торжественных мест агрипнии. Пономарь возжёг свечи на хоросе и с помощью длинной жерди раскачал его. Эти позолоченные паникадила, качающиеся во время полиелея из стороны в сторону, служат прекрасным символом радости небесных светил: солнца, звёзд и луны.

Монахи затянули полиелей на два хора:

– Хвалите имя Господне, хвалите, рабы, Господа! Аллилуйя! Стоящие во храме Господне, аллилуйя!

Почетными гостями монастыря в этом году были старенький ксенофонтский игумен и четыре епископа из России. Один из них, архиепископ Мисаил, привёз монастырю подарок – большой напрестольный крест из чистого золота.

Это был не простой подарок – крест символизировал признание патриархом и Священным Синодом трудов афонского игумена и показывал, какое внимание оказывает Русская Православная Церковь возрождающемуся русскому афонскому монашеству. Собором старцев было принято решение перенести крест в монастырскую ризницу после того, как стихнет торжество.

Крест архиепископ передал ещё два дня назад в Пантелеимоновом соборе. В тот день перед вручением он сказал речь, в которой признался братьям и отцам монастыря, что, ещё учась в семинарии, хотел стать послушником у отца Иеронима – игумена монастыря – и мечтал, как отправится на Святую гору. Но Господь судил иначе, и ему, теперешнему архиепископу Мисаилу, мать Церковь вверила кормило крупной епархии. Отец Иероним растроганно облобызал крест и, по-старчески семеня, отнёс его в алтарь.

В праздничный день в монастырь приехали не только высокие гости – все русские сиромахи сегодня могли посетить обитель, не боясь того, что их отправят обратно, в сиромашечью «Шаталову пустынь». Их поселяли, правда, не без проволочек, в огромном здании монастырского архондарика, где они, в ожидании малой вечерни, обсуждали последние святогорские новости.

Русские на Афоне вели себя не так, как, например, румыны. Если последние держались друг друга и всячески помогали единородцам, русские, напротив, «делили» святогорскую территорию, словно хищники. И, хотя они тоже дружили между собой, но дружба их носила какой-то соревновательный характер. Греки шутили по этому поводу, мол, русские как львы – ленивые, гордые и заняты только тем, что дерутся за территорию.

Среди русских, прибывших в обитель, был и профессиональный вор.

– Это заведение чем-то похоже на тюрьму, – думал он, осматривая монастырь. – Правда, сидят здесь добровольно…

Вор по имени Алексей приехал на Святую гору в качестве паломника ещё засветло. Наводку на то, что в монастырь из России привозят золотой крест весом более двух килограммов, дали ему два брата понтийца, с которыми у него были общие дела в Салониках. Один из них обещал за небольшой процент помочь в сбыте золотого креста.

Алексей стоял в одной из передних стасидий, осторожно и внимательно осматривая помещение храма. Всё шло именно так, как описывал понтиец – ему однажды довелось побывать на подобной службе. После бдения, которое закончится по его подсчётам часов через десять, все уйдут отдыхать перед литургией на три-четыре часа. Алексей после бдения спрячется за хоругвями. Если его и найдут, он всегда сможет изобразить задремавшего паломника – немудрено за десять часов не заснуть. Но если он останется необнаруженным, то пробраться в алтарь и украсть крест будет проще простого.

Самое сложное будет выбраться из храма незамеченным, для этого нужно смешаться с толпой до того, как обнаружат пропажу. Если и это удастся, – а Алексей верил в свою везучесть, – останется перелезть через стену за братским корпусом, и всё – ищи ветра в поле! Понтиец подробно описал Алексею, как убраться со Святой горы, минуя паром, на котором проверка полицией была бы неизбежна. Путь этот проходил через виноградники к дороге, ведущей на Иериссо. Ну, а там его уже будет ждать подельник-понтиец.

Осмотревшись и составив план действий, Алексей, чтобы скоротать время, принялся украдкой разглядывать толпу, наполнившую храм до отказа.

Лица, в основном, были радостны, только греки недовольно морщились, слушая русское пение. Особенно не нравились им первые тенора – греки считали, что у них «женские» голоса, и некоторые даже ворчали и передразнивали русских певцов.

Алексею же наше хоровое пение нравилось больше греческого. Слушая, он вспоминал, как ещё до первой судимости время от времени приходил в храм, ставил свечки и слушал хор. Эти воспоминания, хоть и привели Алексея в состояние умиления, но решимости украсть крест не убавили.

К концу полиелея Алексей перебрался к крайней стасидии правого клироса. Бдение уже заканчивалось, и монахи, выйдя на середину храма, затянули какие-то гимны. Алексей зевнул и, нащупав в кармане набор отмычек, укрылся в самом углу.

Наконец, бдение закончилось, монахи, гости и паломниками стали выходить из храма, и довольно скоро в здании остались только вор и пономарь, в обязанности которого входило тушить лампады. Делал он это специальным опахалом, так как задувать свечи и лампадки нельзя, – это считается неблагоговейным, да и висели некоторые лампады очень высоко. Когда пономарь покончил с передней частью храма, Алексей на цыпочках прокрался к большой архиерейской стасидии и спрятался за ней. Охранявшие стасидию у ее подножия два маленьких деревянных грифона, казалось, сердито косились на вора.

Закончив, пономарь, грузный рыжеволосый дьякон, неторопливо удалился, закрыв за собой большую храмовую дверь. Алексей подождал ещё немного, осторожно выглянул из-за своего укрытия и, внимательно осмотревшись, пошёл к северной алтарной двери.

Достав из кармана набор отмычек, Алексей почувствовал хорошо знакомое ему приятное волнение, которым всегда сопровождались его противозаконные деяния, и нагнулся к замочной скважине, чтобы точно определить, какие нужны отмычки…

Вдруг где-то рядом с ним тихо звякнуло. Алексей быстро выпрямился и, оглянувшись, увидел стоящего у южной двери монаха, испуганно взирающего на Алексея. В руке он держал кольцо со множеством нанизанных на него ключей.

Первым заговорил монах.

– Эй! Что вы здесь делаете?! Служба давно закончилась! – неуверенно, но грубо окликнул он Алексея.

– Я паломник, вот, заснул на службе… А вы… наверное, пономарь?

– Я-то пономарь…

– Отец пономарь, тогда откройте мне дверь, пожалуйста, – пойду, отдохну перед литургией.

Монах почесал в затылке и как-то странно огляделся.

Алексей, прищурившись, наблюдал за ним – тот явно нервничал.

– Ну, хватит дурака валять, – Алексей подошёл к незнакомцу. – Я знаю, как выглядит здешний пономарь, вы на него что-то не очень похожи – где же рыжая борода? очки? – он, ухмыляясь, смотрел на поникшего собеседника.

Тот продолжал молчать.

– Я думаю, мы с тобой пришли сюда с одной и той же целью.

– Возможно, возможно, – отозвался, наконец, незнакомец, нервно пощипывая бороду и отводя взгляд.

– Знаешь, – продолжил Алексей, – мне нужен крест, и тебе, как я понимаю, он тоже нужен?

Монах тяжело вздохнул.

– Да простит меня Господь.

Они помолчали.

– Отлично! – Усмехнувшись, продолжил Алексей. – Ну и что же мы будем делать? Распилим его пополам?

– Нет, конечно! – В глазах монаха появился благоговейный испуг. – Это кощунство. Давай, кинем жребий: кто выиграет – тот забирает крест, кто проиграет – возьмёт остальное. Ну, что сможет унести. Это тоже добыча немалая.

Алексей задумался.

– Хорошо. Кинем жребий. Только вот скажи мне, я-то неверующий, и для меня украсть этот крест – плёвое дело. Я не боюсь никакого, там, высшего наказания за святотатство, и единственное, что меня пугает, это полицейские у меня на хвосте. А, вот, ты, похоже, не так далёк от веры, как я, но твоё желание украсть этот крест, мне кажется, ничуть не меньше моего.

Вор в подряснике тяжело вздохнул.

– Не знаю, нужно ли обо всем этом рассказывать, но раз уж такое дело… в общем, в двух словах, из меня не получился монах. Я усердно работал над собой, молился ночи напролет, и в итоге понял, что ничего это не значит… Выигрывает только тот, кому ты несёшь послушание, выигрывает, получая очередного раба. А сам послушник ничего духовного взамен не приобретает. В русский монастырь меня уже не берут, в греческий – тем более. Один раз взяли рабочим в румынский скит, но скитоначальник невзлюбил меня и так стал допекать, что я убежал оттуда через два дня. А я ведь старался делать так, как он говорит, но он всё равно шпынял меня, как шелудивого пса. И вот, слоняюсь я по горе уже два года… У меня даже денег нет, чтобы вернуться на родину и я, кажется, начинаю верить, что и в самом деле я… шелудивый пёс. Короче, святотатство для меня теперь… не проблема.

Горе-монах совсем поник, что не очень вязалось с его последними словами.

Алексей кивнул.

– Я подытожу, с твоего позволения. Раскусив систему, ты захотел получить компенсацию за свои страдания… Правильно? – И, не дожидаясь ответа, продолжил. – Итак, вот монета в один евро. Выпадет Европа – твоя взяла, выпадет Александр Великий – крест мой. Ну, как?

Монах опять тяжело вздохнул и затеребил нечёсаную бороду.

– Я бы, конечно, предпочёл написать две записочки и положить их за иконой, но времени уже мало. Давай, только, сначала зайдём в алтарь, посмотрим, что это за крест, может быть он вообще – позолоченный, а потом уж кинем жребий. Хорошо?

Алексей усмехнулся.

– А что это у тебя в руке?

Монах поднял вверх связку ключей.

– Украл в монастырской мастерской, думал, удастся подобрать ключ.

– Профессионал, сразу видно! Давай уж лучше я.

Монах опустил руку, громко звякнув грудой разнокалиберных ключей, и на его лице появилось обиженное выражение.

Алексей вытер платком руки, надел латексные перчатки, выбрал из своей связки две небольшие отмычки и через несколько мгновений северные двери были открыты. Злоумышленники, немного постояв на пороге, один за другим вошли в святая святых Пантелеимонова храма. Алексей усмехнулся, увидев, как вор в подряснике сделал несколько поклонов перед престолом, но от язвительной шутки по этому поводу воздержался. Они сняли покров с престола и стали пристально рассматривать искусно отлитый крест.

Насколько Алексей мог судить, он, действительно, был из чистого золота.

Вор в подряснике благоговейно спросил:

– Ну что, профессионал, забираем? А выйдем из храма – бросим жребий, кому Бог даст владеть этим крестом.

– Слушай, – презрительно ответил Алексей, – ты Бога-то хоть не приплетай к этому. В чём-чём, а в таких делах главный, кажется, совсем не Бог. Знавал я одного такого на зоне. Тоже говорил: Бог, Бог. А сам…

Алексей не договорил. Небольшая дверь, ведущая в алтарь прямо из пономарки, вдруг открылась, и в святая святых вошел игумен Иероним.

Злоумышленники так и застыли, держа вдвоём крест в вытянутых руках, словно приветствуя отца игумена благословляющим жестом. Иероним остановился, как вкопанный, но выдержки не потерял. Подойдя к застывшим от неожиданности ворам, он приложился к кресту и, освободив его из рук воров-неудачников, положил обратно на престол. Накрыв его, он, наконец, обратился к ним, как ни в чём не бывало:

– Молитвенники мои! А вы-то что здесь делаете?

– Мы-то? – Алексей первым оправился от испуга. – Золотой крест воруем.

Игумен, прищурившись, взглянул на вора-профессионала, поднял вверх указательный палец и назидательно заговорил:

– Вот что, крест монастырский, и украсть его я вам дать не могу! Вы что, не понимаете, на что покусились? Это же святыня! Крест, видите ли, они хотят украсть! Ещё раз что-нибудь подобное сотворите, запрещу вам ходить в монастырь, понятно?

Подельники молчали. Махнув в их сторону рукой, отец Иероним подошёл к стоявшему в углу холодильнику и заглянул в него.

– Зачем я пришёл-то? – глухо прозвучало из недр холодильника. – Хотел проверить, на месте ли просфоры. Иногда так бывает – просфорник забудет, не принесёт.

Игумен закрыл дверцу, обернулся и, увидев так и не двинувшихся с места воров, заторопил их.

– Вот что, рабы Божьи, давайте-ка идите отсюда, не успеете отдохнуть до литургии. А уже после трапезы зайдёте ко мне в келью. Там я с вами и поговорю. Давайте-давайте, быстрей. – Игумен стал подталкивать их к выходу. – Мне же завтра служить.

Игумен закрыл дверь в алтарь снаружи и провёл воров через малую порту, поскольку большая была закрыта.

– Отдыхайте, завтра поговорим.

Воры, начавшие приходить в себя от изумления, пошли в архондарик. По дороге Алексей спросил своего подельника:

– Слушай, а игумен не заложит нас полиции?

– Не должен. Думаю, что всё это произошло с нами не без воли Божьей. Как ты думаешь, есть в этом смысл?

Алексей не ответил…

…На литургию они опоздали, но зато успели на сытную трапезу, где отведали и хорошего монастырского вина, и просто, но удивительно вкусно, приготовленную рыбу и осьминогов.

Поев, они стали дожидаться, когда освободится игумен. Ждать пришлось долго: сначала игумен с братьями принимали поздравления от епископов и гостей, затем был крестный ход, на время которого вору в подряснике дали послушание нести хоругвь с изображением Иисуса Христа.

Наконец, злоумышленникам удалось подойти к игумену. Он посмотрел на них не слишком дружелюбно, что, в общем, было вполне объяснимо, учитывая вчерашнее происшествие. Игумен грозно махнул рукой и пригласил их следовать за ним. Поднявшись на второй этаж братского корпуса, они зашли в келью отца Иеронима. Тот достал из письменного стола большую старую тетрадь и, надев очки с толстыми линзами, стал перелистывать её.

– Вот! – ткнул он пальцем в свои записи. – Читайте здесь.

Послушник взял тетрадь и вслух прочел:

– Каким святым молиться, чтобы избавиться от греха воровства. Преподобный Моисей Мурин и Святитель Николай Чудотворец.

– Запомните, или записать? – Игумен взглянул на Алексея и взял ручку. – Запишу, всё-таки.

В этом рассказе идет речь о добронравном Марчеле, который поселился на Афоне. Но его мучили различные помыслы.

Игумен решил отправить его к старцу Дионисию. У старца Дионисия Марчел уже бывал. Он был духовной звездой первой величины, таких звёзд на небосклоне Афона сияло всего несколько.

До кельи старца он добрался глубоким вечером, почти ночью. Марчел тяжело вздохнул и постучался в дверь: – Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас! – В ответ не то чтобы «аминь», а вообще никаких звуков. Марчел поморщился и почесал лоб, а затем повторил молитву. Затем внимательно прислушался, но из кельи опять не доносилось ни звука. «Да что такое! Надо было всё-таки придти пораньше, старец, наверное, уже спит. Если, конечно, он вообще здесь. Вдруг отправился по делам? Хотя какие у него могут быть дела, кроме молитвы?»

Как незванный гость ни стучал в дверь кельи, никто не открыл ему. Хотел было податься на ночь в Андреевский скит (куда можно пробраться и ночью, в отличие от других афонских монастырей, затворяющих после повечерия свои массивные ворота), но затем вспомнил, что благословение игумена было только на то, чтобы посетить отца Дионисия. Конечно, другой бы на его месте не стал бы выполнять послушание столь буквально, но для Марчела, привыкшего к лишениям и прожившего долгие годы в послушании у своего отца, простоять ночь до утра в ожидании было не таким уж и трудным делом. Тем более, что после дневной жары под 40, несколько прохладная ночь (всего градусов 30 по Цельсию) – была прекрасным временем.

Так и простоял он под дверью отца Дионисия до самого утра.

Утром, когда Марчел собрался уже уходить, отец Дионисий – невысокого роста монах в потрепанном подряснике, с острым взглядом и сияющей улыбкой – неожиданно открыл келью и пригласил послушника спеть утреню. Марчел зашёл внутрь. В келье было уютно, но как-то пусто. Самый минимум необходимых вещей. Старец велел ему приготовить храм к утрене. Пели и читали на румынском и греческом…

После службы они перекусили. Следуя совету игумена, послушник попросил у старца приют на несколько дней. Отец Дионисий, даже не задумываясь, ответил:

– А что – поживи у меня дня два-три. Поёшь ты неплохо, послужим утреню и вечерню. Будешь помогать мне – выносить гостям воду и лукум.

Марчел только открыл рот, чтобы сказать о своей проблеме, но старец махнул на него рукой: – Потом, после. Ко мне уже стучатся.

И правда, начался прием посетителей. Старец разговаривал с каждым не более двух минут, хотя некоторым уделял больше времени. Разговаривая с людьми, он умудрялся ещё и писать письма.

Всё это время хозяин кельи, отец Дионисий, ничего ему не говорил, ни о чём не спрашивал. Ни мудрых советов, ни суровых наставлений. Закончился первый день. Во время вечерни Марчел попытался вновь завязать разговор со старцем, но опять всё тщетно – тот прикладывал палец к губам и показывал всем своим видом, что разговор нежелателен.

Марчел привык к послушанию и не решался нарушить молчание старца, полагая, что после многочисленных разговоров с посетителями, он устает и, по крайней мере, невежливо приставать к нему с разговорами.

Так прошло несколько дней. Послушник же всё время думал, зачем игумен послал его сюда. Они пели, принимали посетителей, ели два раза в сутки и в остальное время не разговаривали. Если бы Марчел пришел к старцу как простой посетитель, отец Дионисий, конечно же, уделил бы ему внимание, но благословением игумена было попроситься к нему на несколько дней – а это значило, что он находился в послушании у старца.

Наконец, ранним утром в четверг, сразу же после трапезы, Марчел подошел к старцу и сказал, что ему, наверное, уже пора возвращаться обратно в Продромос – благословением игумена было остаться на несколько дней, но не на неделю. Отец Дионисий не возражал, он собрал игумену Продрома какой-то пакет с подарками и, благословив, отпустил послушника: – Ангела-хранителя тебе в дорогу тебе, чадо. Передай отцу игумену, что я всегда поминаю его в своих молитвах и прошу, чтобы и он не забывал меня…

Уже стоя у порога, Марчел сказал старцу:

– Скитоначальник наш, игумен, послал меня к вам, а зачем – я не знаю. Слава Богу, что сподобил меня пожить с вами несколько дней, но вот только ответов на свои вопросы я не получил. Меня обуревают помыслы и я не могу с ними справиться… – Марчел легко поклонился. – Не сочтите мои слова за дерзость – я привык исповедовать игумену все помыслы, даже брань на него. Я думал, вы преподадите мне какое-нибудь наставление, а вы даже не побеседовали со мной, хотя другим уделили много времени… И потом, отче, почему вы не пускали меня, когда я стучался к вам вечером? Неужели вы не слышали мою молитву?

Старец ответил: – Разве я звал тебя к себе?
Марчел удивился. – Нет, конечно, но..

Отец Дионисий добродушно рассмеялся: – Хорошо, если ты так хочешь знать, я скажу тебе, зачем игумен послал тебя сюда. Чтобы ты, наконец, понял, что когда!человек хозяин в своём доме – незваные гости к нему не войдут! – Старец улыбнулся и затворил дверь кельи...

Станислав Сенькин

– Богородице Дево, радуйся, я еду к Тебе на Афон, на Святую Гору Твою, – сам собой выговорил мой язык. Мне стало весело. Получается, что я словами Архангела Гавриила приветствую Богородицу, а Она как бы радуется за меня, что я новогодние праздники проведу на Афоне – в Её саду, с благочестивыми людьми ангельского чина.

А что? Всё верно. Богородица – тёплая Заступница перед Христом Богом за нас, грешников. Только Ей и молиться надо, особенно если сам чувствуешь, что рыло в пуху…

Я иду по аэропорту «Домодедово» на посадку в самолёт. Настроение у меня – лучше не бывает: особо радостное, так как впереди январские каникулы, которые я планирую провести на Святой Горе Афон.

Вот я прохожу паспортный контроль. Внимательный взгляд пограничника. Паспорт, виза. Всё в порядке. Иду дальше. Подхожу к оградке, где на своём посту стоит миловидная девушка в форменном сюртучке с блестящими пуговками. Она строго:

– Валюта есть?

Я отвечаю:

– Есть наличные, евро, в пределах нормы.

– Если не знаете точной цифры, то доставайте всю валюту, будем сейчас пересчитывать. А рублей сколько? Тоже точно не знаете? И рубли доставайте. Их тоже посчитаем.

Я пытаюсь шутить:

– Девушка! К чему такие строгости? Холодную войну мы проиграли. Кому сейчас нужны рубли за границей?

– Так положено.

Мы пересчитали и евро, и рубли. Оказалось, что наличных у меня в пять раз меньше, чем можно вывозить без декларации.

– Так, – не унималась девушка в сюртучке, – кладите свой рюкзак на ленту транспортёра, сейчас проверим рентгеном, нет ли у вас запрещённых к провозу предметов.

Некоторое время девушка внимательно разглядывала на компьютере содержимое моего рюкзака.

– А это что у вас тут такое – оружие, взрывчатые вещества?

– Нет, что вы! Это фотоаппарат, кинокамера и три ручных фонарика на батарейках.

– Доставайте их, показывайте. А вы знаете, что батарейки запрещены к провозу на воздушных судах?

– Знаю. Но эти батарейки находятся в герметичных изделиях, поэтому протечки от изменения давления или температуры им не грозят.

– Ладно. А это что у вас? Книги? Вынимайте и показывайте, сейчас будем разбираться, что это за книги и зачем вы их вывозите. Ах, это у вас современные книги? А где документы на вывоз книг? Где хотя бы чеки или квитанции? Вот как? Так вы ещё и автор этих книг? О, и фотография ваша есть на обложке. Ну ладно, можете опять всё убирать в свой рюкзак.

Я собрал свои вещички и застегнул тугие и неудобные молнии своего нового рюкзака:

– Девушка, скажите, чем я провинился в ваших очах? Почему вы стали меня досматривать? Что вам не понравилось? Может быть, моя борода?

– Нет, не в бороде дело. Просто вы слишком самовлюблённый тип. Вас проучить надо. (И это говорит мне пигалица по виду младше моей дочери!)

– Да, верно. Есть у меня такой грех, как самовлюблённость. Простите. Каюсь. Но как вы без рентгена смогли этот грех во мне определить?

– Нас этому специально учат.

– А учение ваше проистекает сверху или снизу?

– Что за грязные намёки?

– Я хотел спросить: учение ваше от Бога или от лукавого?

– Это к делу не относится.

– А что относится?

– Ничего не относится.

На том мы и разошлись.

Пантократор

Я быстро прошёл таможню Святой Горы Афон в порту Иериссо и на небольшом пассажирском кораблике «Панагия» отправился в монастырь Пантократор (Вседержитель). Паломников на борту было мало. Море ровно дышало. Утреннее солнце только набирало силу. Дул лёгкий летний ветерок. Лепота! С верхней палубы было приятно наблюдать за плывущими мимо нас скалистыми афонскими берегами, голубым небом, которое было исписано белыми крестами от пролетевших самолётов.

Но вот, наконец, объявили остановку возле монастыря Пантократор. На носу нашего кораблика был установлен трап для схода паломников на святую землю Афона. Мне вспомнился то ли какой-то забытый фильм, то ли что-то слышанное или читанное о том, как человек прилетает на Землю обетованную, спускается с трапа самолёта, становится на колени и целует эту землю. Я был единственным пассажиром, который сходил с борта на Пантократоре, поэтому кораблик не полностью ошвартовался, то есть даже не коснулся причальной стенки. Но в надежде на мою ловкость и резвость ног капитан лишь сбавил скорость, а потом сразу включил задний ход. Этого было достаточно, чтобы я успел соскочить с трапа. Однако кораблик немного повело на волне, меня пошатнуло и чуть не повалило. И в тот момент я испытал желание тоже встать на колени и поклониться, а может, даже и поцеловать камень причальной скалы – так я соскучился по Афону. Но постеснялся оставшихся на «Панагии» матросов и паломников. Вдруг подумают, что какой-то бесноватый приехал на Афон смущать монашествующих.

Вскинул рюкзак на плечи и пошёл к стоящему на высоком каменном утёсе монастырю по хорошо заметной тропинке среди скал.

В Пантократоре шёл большой ремонт – в открытые монастырские врата шмыгали взад-вперёд строители. Архондарик тоже не был готов, и нас, немногочисленных паломников, что прежде меня пришли в монастырь, попросил подождать в гостиной приятного вида молодой монах. Он же предложил нам кофе, холодную воду и лукум, густо усыпанный сахарной пудрой. Для меня, как для единственного русского, приготовил чай из горных трав, в котором преобладал вкус шалфея.

Когда все паломники успокоились и расселись по лавкам, вкушая угощение, сам монах отошёл в сторонку и занялся хорошим делом – стал достругивать ножом из толстой древесной коры кораблик. Что же, это дело Божье: церковь Христова – это корабль спасения.

В монастырской лавочке я накупил благочестивых сувениров: крестиков, иконок, тонкой работы небольших, влезающих в карман, сундучков для ладана. Был большой выбор деревянных посохов – все с верёвочной петелькой, чтобы не потерять где-нибудь в пропасти в горах, а некоторые украшены резьбой, все с металлическими острыми наконечниками. Цена недорогая за такую красоту – всего 10 евро.

Монах за конторкой внимательно наблюдал за мной, а когда я стал расплачиваться, он заговорил, отвечая мне на хорошем русском языке. Сказал, что очень хочет побывать в Троице-Сергиевой лавре в Москве. Я поинтересовался, откуда он так хорошо знает русский язык. Монах Никитос ответил, что русский он выучил по благословению отца игумена по книгам, так как в последнее время очень много паломников прибывает в Пантократор из России.

Побродив в окрестностях, я нашёл беседку, откуда можно было любоваться морскими видами и хорошо видно монастырь Ставроникита, что стоит на выдающемся в море мысе.

Совсем недалеко от нас видны огромные строения Ильинского скита. Ласкают глаз лесистые афонские сопки. Отличное место – эта беседка. Одна беда: она, оказывается, предназначена для курильщиков, а курильщики греки заядлые. Как рассказал мне один из них в этой самой беседке, греки просто чемпионы мира по курению, наравне с кубинцами. И пальма первенства, то есть количество выкуренного табака на душу населения, переходит один год к грекам, а следующий год – к кубинцам. И так они состязаются долгие годы. Чтобы не задохнуться от дымного зловония, приходится отходить в сторону. Когда беседка пустеет, возвращаюсь.

Свежий ветер с моря обвевает меня такой лаской, такой негой! Жаркое солнце нагрело каменную крышу беседки. Быстрые ласточки стригут крыльями на уровне глаз. Лепота! Наслаждаясь покоем, шумом ветра и волн внизу, я сомлел и растянулся во весь рост на лавочке, подложив под голову рюкзак. Подумал, что вот так, наверное, праведники в раю тешатся… Потом вроде задремал. Не пойму, то ли сон, то ли явь – всё чувствую, всё понимаю, но глаза закрыты. Молюсь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».

Через три дня я всё понял насчёт ширины ласточкиных крыльев, когда гостил в монастыре Костамонит. Ласточки сделали во внутренних галереях монастыря гнёзда, и чтобы кормить птенцов, они, как птички колибри, зависали, трепеща крыльями, на одном месте. Если ласточкам сделать широкие крылья, то их птенцы умрут от голода.

Я полюбил эту беседочку и часто туда захаживал без видимых дел, в тайной надежде услышать ещё раз тот голос. Сижу и наблюдаю: не откроет ли мне ещё нечто тот, кто обладает таинственным голосом и сверхъестественными возможностями? Или: не удастся ли мне узнать что-нибудь значительное и полезное для души?

И я узнал. Смотрю, внизу на плоской скале у моря стоит монашек и что-то вынимает или запихивает к себе в сумку. Понятное дело: что-то плохо лежащее стянул и прячет, тряпьё какое-то.

Вспомнилась притча про трёх монахов. Они стояли в своих кельях и молились. И каждый увидел брата, который в наступающих сумерках перемахнул через монастырскую ограду и скрылся. Первый монах подумал: «Ага, ясно… Брат побежал на блудное дело». Второй монах подумал: «Брат задумал лихое дело. Будет в ночи грабить путников». А третий монах подумал: «Брат под покровом ночи побежал делать дела милосердия – кому-то огород вспашет либо дров натаскает из леса или иное что-то нужное людям».

Молодой монах стоит за скалой, и ему кажется, что его никто не видит. А я с верхотуры своей вижу, что он оглянулся по сторонам и вдруг встал на колени на это тряпьё. Начал молиться.

Мне казалось, что монахам и в обители хватает молитвы. А тут человек сам, своей волей, да ещё стоя на камне, молится на коленях! Для меня это было большое удовольствие и радость – невидимо наблюдать за ним. Потом вижу: молитвенник мой вскочил, отошёл к воде. Думаю, в чём дело. Это его спугнули беззаботные голоса приближающихся людей. Смотрю, выходят на место молитвенных подвигов монаха какие-то паломники, по виду молодые, пёстро одетые разгильдяи. Монах подошёл ближе к воде и делает вид, что он просто вышел прогуляться, свежим воздухом подышать.

Паломнички покричали-пошумели, походили взад-вперёд, побросали камешки в море – кто дальше – и ушли. Монах опять спрятался за скалу, встал на колени и продолжил молитву.

Я уходил из беседки и приходил. А он всё молился и молился. После ужина, усевшись у ворот монастыря, я вновь увидел его. Он мерно шёл в гору, как солдат после тяжёлого боя, в руках у него была куртка, на которой он стоял своими коленями. Когда поравнялся со мной, я понял, что такая курточка не слишком умягчает стояния на камне.

А заглянув в светлое лицо самого монаха, подумал, что по молитвам таких вот подвижников Господь может отодвинуть кончину мира, чтобы дать нам, грешникам, возможность раскаяться, отстать от греха и начать жить чистой жизнью.

Хиландарь

После греческих монастырей особо чувствуется аскетический, воинский дух сербского монастыря Хиландарь. Тут и вспомнишь слова святителя Николая Сербского: «Многим кажется, что будь они на другом месте, они были бы лучше. Это самообман и признание своего духовного поражения. Представьте, если бы плохой воин оправдывался – на этом месте я буду побеждён; дайте другое – и я буду храбр. Настоящий воин всегда мужественен – победит он или погибнет».

Мне доводилось побывать в этой обители до пожара 2006 года, после которого обитель не оправилась по сей день. А тогда нас, троих паломников, поселили в бараке снаружи монастырской стены. Это был самый настоящий барак где-то на 60 шконок. Правда, внутри имелись современный туалет и душ с горячей водой.

Мне у сербов всё понравилось: и служба, которая ведётся на понятном русскому уху церковнославянском языке, и сытная трапеза с красным вином, и общий дух монастыря – такой суровый, мужественный. Хотя сербы-монахи все радостные и приветливые.

Понравились и сами сербы-паломники: все, как на подбор, высокого – от 180 сантиметров – роста, спортивного сложения, чувствуется в людях выправка и военная закалка. У многих на лицах заметны боевые отметины и шрамы. Я пожалел, что не подготовился как должно ко причастию. Мне захотелось встать с сербами в одну очередь к Чаше, чтобы стать сопричастным их воинскому духу.

Я вспомнил, как в такие же ноябрьские дни, только в 1941 году, с парада на Красной площади Москвы уходили наши русские военные колонны прямо на передовые сражаться с фашистами. И сейчас я ощутил в сербских людях такую же решительную готовность вступить с врагами в бой. Кроме духов злобы поднебесной, нам, славянам, есть против кого воевать вместе.

В монастырской лавочке я попросил у величественного вида старца-монаха благословение монастыря – виноградную лозу и несколько сушёных виноградин. Монах спросил имена: «Кому берёшь?» – чтобы записать их в толстенную, в два кулака толщиной, тетрадь.

Всемирно известно, что хиландарское благословение помогает бесплодным парам зачать детей. Я произнёс женское имя, а потом мужское. Монах меня поправил: «Говори сначала мужеское имя. От Адама жена Ева пошла есть». Я в простоте сказал, что Адаму рожать не нужно было, рожала Ева. Монах ничего не ответил, пожевал губами и жестом рук показал, дескать, может, ты и прав, но у нас заведён такой порядок и ради тебя я его нарушать не буду. Мне стало стыдно, что я начал спорить с благолепным старцем, ведь в монастыре как: на всё про всё лишь два слова: «Простите, благословите».

Мы с другими паломниками купили в лавочке знаменитого хиландарского вина, чтобы подкрепить свои силы и угостить братьев. Закусочки никакой не было, и я спросил у монахов, где бы нам взять немудрёной пищи. Один из монахов встрепенулся, сбегал и принёс открытую пачку галет – вот держи. От денег отказался. Сказал, мол, мы же братушки. У меня защипало от его слов глаза и в груди, где-то посерёдке, потеплело – кроме сербов нас, русских, никто так искренне не любит.

В бараке горел ночной светильник. Читать нельзя, но в полумраке всё видно. Вижу, к двери подходит очень молодой человек. Начал креститься и кланяться с поясными поклонами. Наконец, намолившись и накрестившись досыта, подвижник благочестия размашистым метровым крестом осеняет впереди себя дверной проём и, сильно толкнув рукой дверь, решительно выходит из барака, оставляя за собой дверь нараспашку.

«Пошёл на брань», – с уважением подумал я. Стылый ноябрьский воздух стал наполнять барак сыростью. Я лежал до тех пор, пока у меня не замёрз нос. Затем, балансируя между своей ленью, заставляющей меня кутаться в одеяло, но не вставать, и холодом, проникающим в самые кости, начал приподниматься со шконки, чтобы пойти закрыть распахнутую гигантом духа дверь.

«Да, – думал я, – это настоящий воин Христов. Молитвенник. А вот любви в себе не имеет. Ведь нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя. А тут такая малость – душу класть не надо: закрой за собой дверь, подумай о своих православных братьях. Не май месяц на дворе».

Я его не осудил, просто подумал, что любовь, забота о ближнем приходит к человеку с возрастом и опытом. Или, как Божий дар, даётся человеку от рождения.

Потом я вспомнил свои молодые годы и свои бесчинства, и мне стало смешно от малости проступка юного молитвенника. Встал и закрыл дверь.

Вершина Афона. Храм Преображения

Есть такие евреи, что и не подумаешь: простое рязанское лицо с конопушками, светлые волосы, голубые глаза. Затем через год, а то и через два выясняется, что у него мама еврейка, да и папа еврей.

А вот Олег у нас не такой, его ни с кем не спутаешь – еврейские черты у него столь яркие, что и впотьмах заметны. Бориса, нашего спутника, это, кажется, раздражало.

От храма Пресвятой Богородицы (Панагии) по неглубокому поначалу снежку мы тронулись к вершине горы Афон таким порядком: впереди Олег, за ним я, за мной Борис, а замыкал восхождение иеромонах М.

Солнце ушло за горизонт, на небо вышла луна. Похолодало, снег стал скрипеть под ногами, чувствовался мороз. Мы сбились с едва заметной тропинки и пошли, как нам казалось, самым кратким путём. Сначала идти по снегу было легко, подъём в гору был не особо крутым, можно было подниматься, опираясь лишь на крепкий посох. Я старался молиться Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Постепенно уклон горы повысился, и, для того чтобы подниматься вверх, мне пришлось бросить посох и помогать себе обеими руками.

Накатила усталость. Полной Иисусовой молитвой стало тяжело молиться – мысли и слова в голове путались, и я начал молиться кратко: «Господи, помилуй».

Стемнело. Мороз всё прибывал. Глубина снежного покрова увеличилась и местами доходила до груди. Луна светила ярко, как уличный фонарь. Скалы и утёсы на нашем пути бросали густую тень, и мы старались, где возможно, её огибать, чтобы проползти вверх по светлым участкам горы.

В полном изнеможении, отупевший, я продолжал продвигаться всё выше и выше. Как добрался до вершины – не знаю, не помню. Помню только, что я молитвенно повторял лишь одно слово: «Господи, Господи, Господи…» Видно, Господь меня и вытянул наверх горы.

Вот в каком-то забытье я вижу в лунном сиянии вершину горы Афон с православным крестом, вижу храм Преображения, похожий на сарайчик из камней. Неужели дошли?

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе…

Храм Преображения. Вершина Афона

Открываю дверь – вижу, что Олег затеплил свечи. Вижу иконы на стенах, маленький алтарь с Царскими вратами. Силы оставляют меня. Я падаю, бьюсь затылком об каменный пол, и на какое-то время сознание моё отключается.

Я лежу на спине, не сняв рюкзака, и, как майский жук, которого дети перевернули для забавы кверху лапками, пытаюсь шевелить руками и ногами, чтобы подняться.

А как же помочь Боре, если помогать нечем? Сил нет…

Олег крестится и выходит из маленького храма, спускается вниз спасать Бориса. Я немного отдохнул, засовестился, снял рюкзак и тоже вышел вон.

Вижу, Олег взял себе на спину рюкзак Бори, а сам помогает ему карабкаться к вершине. Вдвоём с Олегом с помощью иеромонаха мы кое-как затащили полуобмороженного, обессилевшего Бориса в храм Преображения, положили его на полу, стали отогревать, приводить в чувство. Растёрли ему помороженные участки тела, вскипятили воды и вина, напоили теплотой Бориса, укутали и оставили его отдыхать до утра.

Ночью я проснулся, почувствовав на себе взгляд. Боря твёрдо посмотрел на меня и сказал: «Более я Олежку никогда не назову жидом. Он русский православный человек. Просто лицо у него еврейское».

– Почему мы молимся каждый день за монахов Святой Горы монастыря Каракал?

– По обетованию.

Мне очень понравилось, как Борис подвязал свою плащ-палатку специальными ремнями книзу своего рюкзака. Я попросил его помочь мне сделать так же. Борис удивился: дескать, зачем это тебе? – наше двухнедельное пребывание на Святой Горе Афон подходит к концу, послезавтра мы должны улетать домой. Я ответил, что хочу место освободить в рюкзаке. Борис спросил, мол, зачем тебе место в рюкзаке.

– А пусть будет, пока не знаю.

Утреня. Третий час ночи. В монастырском храме Петра и Павла, построенном в середине XVI века, очень темно – редкие лампадки почти не дают света. Монахи двигаются по храму – как тени. У моего уха раздался шёпот:

– Вы по-русски говорите?

Служба закончилась. Монахи, а за ними и мы, паломники, двинулись в трапезную.

После трапезы к нам подходит греческий монах и, чуть поклонившись, подаёт мне книги – пятитомник «Добротолюбия». Говорит:

– Филокалия. В дар от нашего монастыря.

Я открыл одну из книг и прочитал на первой странице: «Добротолюбие в русском переводе, дополненное, том первый. Иждивением русскаго на Афоне Пантелеимонова монастыря. Санкт-Петербург, типография Н. А. Лебедева, Невск. просп., дом № 8. 1877».

Издано почти 130 лет назад.

Я смутился, потом достал купюру и протянул её монаху – спасибо. Евхаристо. Возьмите деньги.

Монах покачал головой. Сказал, что денег ему не надо.

– А что надо?

– Молись за братию нашего Каракалова монастыря.

– Я?.. Я не смогу.

– Сможешь.

Место в рюкзаке, освобождённое от плащ-палатки, идеально вместило в себя все пять томов «Добротолюбия» в русском переводе святителя нашего Феофана, Затворника Вышенского.

Мороженое

– Знаете, чего мне больше всего хотелось на Афоне? Мороженого, – сказал Борис, когда мы после двухнедельного паломничества по Святой Горе сошли с парома «Агия Анна» в Уранополе.

– Не припомню, когда я дома в последний раз ел, а тут прям по ночам снилось, как я этим мороженым объедаюсь, – продолжил Борис. – Просто какая-то навязчивая идея: налупиться бы мороженым этим!

– Так в чём же дело? – сказал Олег. – Пойдём на автобусную остановку около пристани, там магазинчик допоздна работает, и купим.

Магазин работал, но ящик с мороженым оказался запертым.

– Уже поздно, – объяснил нам местный грек. – Ноябрь, не сезон, вечером теперь никто мороженым не торгует.

Несолоно хлебавши, побрели обратно в гостиницу.

– Да, теперь я понял, – грустно промолвил Борис. – Это Матерь Божия мне так поясняет, что не духовный я человек. Все люди на Афон приезжают за духовной пищей, Духом Святым здесь напитываются, а мне, видите ли, мороженого приспичило поесть. Думать о другом не могу!..

Мы вошли к себе в келейку. Потрапезовали чем Бог послал и начали готовиться ко сну.

Вдруг за дверью раздалось:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

– Аминь, аминь, – ответили мы.

В дверь заглянуло бородатое молодое лицо.

– Ребята! Тут такое дело. Мы сегодня здесь готовились встречать владыку нашего с сонмом священства. Да они сразу, без остановки, поплыли на Афон. Еда осталась, а самое главное – десять килограммов мороженого. С собой забрать мы не можем – растает и протечёт. Возьмите его у нас.

Мы сидели, как поражённые громом.

Первым в себя пришёл Борис…

Станислав Сенькин

Совершенный монастырь

Афонские рассказы

Обращение к читателям

Доброжелательные отклики читателей и просьбы друзей побудили меня написать еще одну книгу рассказов о Святой Горе Афон. Много для меня значило и одобрение моих друзей-святогорцев. Хочу сказать вам, братья и отцы, отдельное спасибо и, конечно же, прошу ваших святых молитв.

Думаю, что это последняя книга данного цикла. К сожалению, я уже не смогу работать над новыми афонскими рассказами, не погрешив повторами и сходными сюжетами. Но над этой книгой я долго трудился и надеюсь, что она станет достойным продолжением первых сборников.

Я постарался использовать весь имеющийся у меня материал. В первую очередь, это мои собственные воспоминания о Святой Горе, а также рассказы старцев и святогорские предания.

Конечно, на этих рассказах лежит печать моего личного несовершенства, и читатель увидит Святую Гору моими глазами. Поэтому заранее прошу простить, если у кого-нибудь мои истории вызовут смущение или недоумение. Также хочу напомнить, что этот сборник рассказов, как и два прежних, - не аскетическое руководство, а художественное произведение.

Поэтому будьте снисходительны ко мне как к начинающему писателю и не судите строго за некоторые смелые утверждения.

Благодарю Господа за то, что сподобил меня закончить этот труд, Пресвятую Матерь Божию за то, что сподобила меня пожить на Святой Горе, афонских старцев за мудрые наставления и, конечно же, читателей, благосклонно принявших мои книги.

Надеюсь, что написанное послужит во благо и ко спасению душ, как ваших, так и моей.

Станислав Сенькин

Вразумление старого монаха

Солнце уже почти село; красноватый его отблеск возжег ветви кипарисов, отчего они стали напоминать рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий страны Афон источали повсюду неземную сладость - предчувствие будущего блаженства. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя и пытался скрыть это. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил: в монастырях и кельях начиналась вечерня, духовная поэзия византийских гимнотворцев наполняла пространство храмов.

Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то по слабости своей ленился встать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу; кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем прежде…

Когда этим тихим вечером облезлый рыжий кот Мурзик подошел к своему блюдцу, в котором уже давно не появлялось молоко, он заметил, что оно, блюдце, еще и треснуло. Оно треснуло не от времени - это смерть прошла мимо и задела тарелочку. Трещина, как паутина злого, черного паука, проходила внутри миски, от которой исходил еле различимый запах кислого молока, больше похожий на сырный.

Мурзик жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец - старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, запах старика ему не нравился, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную серебряную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.

Дело было даже не в еде: Мурзику для пропитания хватало змей, крыс и лягушек, а жажду можно было утолить из источника, который бил неподалеку. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика!

А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Все это теперь ушло… А тут вдобавок и блюдце треснуло! Беда пришла в их келью!

Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещен. Несколько раз за свое любопытство он получал от монаха тайком по спине и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде.

Кот был понятливым и перестал посягать на личное пространство старца.

Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно!

Кормилец и раньше надолго задерживался в своей комнатке, но при этом подавал хоть какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то, что-то бормотал… Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас.

Но не только по отсутствию молока и треснувшему блюдцу кот понял, что со старцем произошло что-то серьезное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена.

Этот запах и мертвая тишина в покоях кормильца заставили Мурзика ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Он осторожно зацепил когтями низ приоткрытой двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть и с усилием, но без скрипа, потому что старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не отвлекали его от молитвы. Кот внимательно и с опаской осмотрелся.

Лампада уже давно прогорела, медная кадильница полна была черными холодными углями. Лики икон с любовью и скорбью взирали на старца, неподвижно лежавшего на своем одре.

Кот неплохо разбирался в признаках жизни и смерти и понял, что его кормилец очень плох. Грудь его слабо вздымалась, дыхание было прерывистым. Руки старца лежали на груди, и, судя по тому, как они судорожно вздрагивали, его мучили какие-то страшные видения. В комнате стоял тяжелый запах больного тела.

Смерть еще играла с ним, как сам он, Мурзик, бывало, играл с мышами-то придавливал их, то отпускал, давая призрачную надежду на жизнь.

Мурзик хорошо понимал игру смерти, но он не хотел отдавать ей своего кормильца. Он любил его по-своему, по-кошачьи - за сыр и молоко, за крышу над головой, за ту малую толику ласки, которой старец оделял его. Старик не был жестоким. Он никогда не бил Мурзика, а мухобойка и тапки не в счет - это было заслуженное наказание.

Кот собрался с силами и зашипел на смерть, пытаясь напугать ее, вырвать кормильца из ее рук, наивно полагая, что и сам имеет некоторую власть над жизнью и смертью. Усилия были тщетны - смерть не боялась его шипения.

Вдруг старик жалобно позвал: «Никодим!» Кот не понял, чего хочет кормилец, но поскольку в келье их было всего трое - сам старик, кот и смерть, Мурзик подумал, что зовут все-таки его, и быстро прыгнул на грудь кормильца, в которой еле-еле билось больное сердце.

Станислав Сенькин

Совершенный монастырь

Афонские рассказы

Обращение к читателям

Доброжелательные отклики читателей и просьбы друзей побудили меня написать еще одну книгу рассказов о Святой Горе Афон. Много для меня значило и одобрение моих друзей-святогорцев. Хочу сказать вам, братья и отцы, отдельное спасибо и, конечно же, прошу ваших святых молитв.

Думаю, что это последняя книга данного цикла. К сожалению, я уже не смогу работать над новыми афонскими рассказами, не погрешив повторами и сходными сюжетами. Но над этой книгой я долго трудился и надеюсь, что она станет достойным продолжением первых сборников.

Я постарался использовать весь имеющийся у меня материал. В первую очередь, это мои собственные воспоминания о Святой Горе, а также рассказы старцев и святогорские предания.

Конечно, на этих рассказах лежит печать моего личного несовершенства, и читатель увидит Святую Гору моими глазами. Поэтому заранее прошу простить, если у кого-нибудь мои истории вызовут смущение или недоумение. Также хочу напомнить, что этот сборник рассказов, как и два прежних, - не аскетическое руководство, а художественное произведение.

Поэтому будьте снисходительны ко мне как к начинающему писателю и не судите строго за некоторые смелые утверждения.

Благодарю Господа за то, что сподобил меня закончить этот труд, Пресвятую Матерь Божию за то, что сподобила меня пожить на Святой Горе, афонских старцев за мудрые наставления и, конечно же, читателей, благосклонно принявших мои книги.

Надеюсь, что написанное послужит во благо и ко спасению душ, как ваших, так и моей.

Станислав Сенькин

Вразумление старого монаха

Солнце уже почти село; красноватый его отблеск возжег ветви кипарисов, отчего они стали напоминать рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий страны Афон источали повсюду неземную сладость - предчувствие будущего блаженства. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя и пытался скрыть это. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил: в монастырях и кельях начиналась вечерня, духовная поэзия византийских гимнотворцев наполняла пространство храмов.

Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то по слабости своей ленился встать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу; кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем прежде…

Когда этим тихим вечером облезлый рыжий кот Мурзик подошел к своему блюдцу, в котором уже давно не появлялось молоко, он заметил, что оно, блюдце, еще и треснуло. Оно треснуло не от времени - это смерть прошла мимо и задела тарелочку. Трещина, как паутина злого, черного паука, проходила внутри миски, от которой исходил еле различимый запах кислого молока, больше похожий на сырный.

Мурзик жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец - старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, запах старика ему не нравился, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную серебряную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.

Дело было даже не в еде: Мурзику для пропитания хватало змей, крыс и лягушек, а жажду можно было утолить из источника, который бил неподалеку. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика!

А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Все это теперь ушло… А тут вдобавок и блюдце треснуло! Беда пришла в их келью!

Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещен. Несколько раз за свое любопытство он получал от монаха тайком по спине и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде.

Кот был понятливым и перестал посягать на личное пространство старца.

Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно!

Кормилец и раньше надолго задерживался в своей комнатке, но при этом подавал хоть какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то, что-то бормотал… Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас.

Но не только по отсутствию молока и треснувшему блюдцу кот понял, что со старцем произошло что-то серьезное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена.

Этот запах и мертвая тишина в покоях кормильца заставили Мурзика ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Он осторожно зацепил когтями низ приоткрытой двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть и с усилием, но без скрипа, потому что старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не отвлекали его от молитвы. Кот внимательно и с опаской осмотрелся.