Молитва и богословие. О богословии как молитве

Образование

Мой папа был военный моряк. Поэтому, в 1961-1964 в Ленинграде, я ходил в детский сад №17 КУОППа (кразнознаменного учебного отряда подводного плавания), на улице Гаванской, 6.
После школы учился в медицинском институте. После окончания института с 1984 живу в Кисловодске.
Работал в поликлинике участковым врачом и эндокринологом. Потом в санатории - психотерапевтом. Некоторое время был безработным. 2 года работал пономарем в Свято-Никольском соборе Кисловодска.
С 1998 - священник в поселке Ясная поляна, около города Кисловодска.
С 2013 - священник в Свято-Никольском соборе Кисловодска.
Заочно окончил Ставропольскую духовную семинарию.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
+Если у Вас родились какие-то выводы после захода на мою страницу, то не сомневайтесь в них, потому что в реальной жизни я ещё хуже.
Аз же есмь червь, а не человек.
Я самый обыкновеннейший и примитивнейший священник РПЦ (МП).
То есть мне нужен только Иисус Христос, а всё другое мне НЕ интересно

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
+Меня периодически спрашивают о том, как я пришёл к Богу, как я стал православным, как я стал священником, почему я оставил медицину и в частности психотерапию.
Ещё спрашивают, почему я так хорошо разбираюсь в тёмной стороне духовной жизни, прочитал обо всём этом, или...?

Поэтому вот, я собрал в одном месте несколько рассказов о моей досвященнической жизни, и предлагаю их вниманию тех, кому это интересно:

1) http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12027

2) http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12028

3) http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12029

4) http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12030
http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12031
http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12032
http://vk.com/topic-10465118_21549704?post=12033

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
+БОГОСЛОВИЕ МОЛИТВЫ http://vk.com/club10465118
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Это группа священника РПЦ (МП) Андрея Грамацкого из города Кисловодска:
(1) +ДЛЯ ТЕХ, чьи ближние не знают, как жить дальше; не хотят жить, хотят убить себя, пробовали убить себя;
(2) +ДЛЯ ТЕХ, чья жизнь стала похожа на мистический триллер/ужастик из-за контакта с невидимым миром, из-за оккультизма, из-за магии и сатанизма.
(3) +ДЛЯ ТЕХ, кто встретился с чем-то пугающим и нереальным, необъяснимым и опасным, о чём не расскажешь всем подряд, потому что такой рассказ будет похож на бред сумасшедшего.

Все материалы группы "Богословие молитвы" расположены здесь:
http://vk.com/pages?oid=-10465118&p=%D0%91%D0%AB%D0%A1%D0%A2%D0%A0%D0%AB%D0%95%20%D0%94%D0%9E%D0%A1%D0%A2%D0%A3%D0%9F%D0%AB%20%D0%BA%D0%BE%20%D0%B2%D1%81%D0%B5%D0%BC%20%D0%BC%D0%B0%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%B0%D0%BB%D0%B0%D0%BC%20%D0%B3%D1%80%D1%83%D0%BF%D0%BF%D1%8B

Митрополит Диоклийский Каллист (в миру Тимоти Уэр) родился в 1934 году. Англиканин с рождения, Уэр в 1958 году принял Православие. Продолжительное время провел в монастыре святого Иоанна Богослова на острове Патмос (Греция); нередко бывал также в Иерусалиме и на Святой Горе Афон. В 1966 году принял монашество и был рукоположен во иеромонаха. С этого же года и вплоть до ухода на пенсию в 2001 году преподавал Православие в Оксфордском университете. В 1982 году рукоположен во епископа Диоклийского, викария архиепископа Фиатирского и Великобританского. После епископской хиротонии остался в Оксфорде, где продолжал возглавлять греческий православный приход и читать лекции в университете.

После ухода на пенсию в 2001 году владыка Каллист продолжает активно публиковать свои работы и читать лекции о Православии. До недавнего времени возглавлял совет директоров Института православных христианских исследований в Кембридже. Председатель группы Friends of Orthodoxy on Iona («Друзья Православия на острове Айона»). Самая известная книга владыки Каллиста - The Orthodox Church («Православная Церковь») вышла в свет в 1963 году, еще до принятия им священного сана и монашества. Впоследствии неоднократно переиздавалась, в том числе и на русском языке. Также владыка Каллист осуществил перевод на английский язык значительного корпуса текстов. Вместе с G . E . Palmer and Philip Sherrard им были переведены четыре из пяти томов «Добротолюбия»; в сотрудничестве с монахиней Марией он подготовил английскую версию Постной Триоди и Праздничной Минеи.

В марте месяце прошлого года в последний день заседания Священного Синода Константинопольского Патриархата епископ Диоклийский Каллист, профессор Оксфордского университета и новый председатель смешанной комиссии по православно-англиканскому диалогу, был возведен в сан митрополита единодушным решением членов Священного Синода.

“Главное, – надо стать умом в сердце пред Господом и стоять пред Ним неотходно, день и ночь до скончания жизни”, – учит св. Феофан Затворник.

В этом кратком, но всеохватном определении молитвы святой Феофан Затворник напоминает о трех крайне важных вещах:

во-первых, о сущности молитвы: “стать пред Господом”;
во-вторых, о ее главнейшем условии: “с умом в сердце”;
в-третьих, о наиболее подходящем для молитвы времени: “день и ночь до скончания жизни”.

“Стать пред Господом”

Итак, во-первых, молитва есть предстояние перед Богом. Тут же заметим, насколько широко трактует это предстояние св. Феофан. Молитва для него не сводится к молитвословию; более того, слова, в определенном смысле, не нужны, ибо зачастую молчаливое предстояние оказывается глубже и действенней велеречивых прошений. Но в чем бы ни выражалась наша молитва – в словах, в символических жестах, в таинствах или молчании, в основе ее всегда предстояние перед Богом.

“Стать пред Господом”. А, значит, молитва – это встреча, общение двух личностей. Смысл ее не в том, чтобы вызвать соответствующие религиозные переживания или должным образом расположить наше сердце, но она подводит к личной – лицом к Лицу – встрече с сущим в Пресвятой Троице Богом. “Ибо беседуя с Богом, как друг беседует с другом, – пишет преп. Симеон Новый Богослов, – он [молящийся] дерзновенно предстоит пред лицом Того, Кто живет в неприступном свете (1 Тим 6, 16). Преподобный Симеон очерчивает два полюса христианской молитвы, показывает две противоположные стороны этих отношений: Бог “сущий во свете неприступном”, и все же человек дерзает приходить к Нему и беседовать с Ним, “как друг с другом”. Бог превыше всякого бытия, бесконечно далекий, недосягаемый, “Всецело Другой”, misterium tremendum et fascinans. Он абсолютно трансцендентен – и в то же время всегда рядом, близкий, любящий, пребывающий с нами и в нас, “везде сый и вся исполняяй”. Поэтому христианин предстоит перед Ним с двойным чувством: он всем своим естеством ощущает, говоря словами глубоко чувствующего православную традицию англиканского писателя Ивлина Андерхилла, “близость и все же другость Предвечного”. В момент предстояния нам открывается милость и суд Божий, Его благость и строгость (Пс 100, 1; Рим 11, 22). До самой последней минуты мы всегда – между упованием и трепетом, “между страхом и надеждой” (св. Амвросий Оптинский). Отчетливее всего это двойное чувство прослеживается в православной Литургии, где неразрывно соединяются тайна и сердечная близость, или – снова сошлюсь на Ивлина Андерхилла – “глубочайшее переживание тайны Трансцедентного и по-детски доверчивое отношение к ней”. Всякий раз, обращаясь к литургическим текстам христианского Востока, мы видим, как органично сплетается в них, казалось бы, несочетаемое: надежда и страх, упование и трепет. Святые Дары именуются: “жизнеподательной и страшной тайной”. Священник, призывая верных подойти к Чаше, возглашает: “Со страхом Божиим, верою и любовью приступите”. В молитве ко св. Причастию, которую по традиции приписывают св. Симеону Новому Богослову, читаем:

“… радуясь вкупе и трепеща,
огневи причащаюся трава сый,
и странно чудо, орошаем
неопально, якоже убо купина
древле неопально горящи”.

“Возрадуйтесь и вострепещите” – собственно, это и требуется от нас, когда мы предстоим перед Богом. Благоговение и трепет – “страшно впасть в руки Бога живого” – должны соединяться в нашей молитве с переживанием собственной “бездомности” и трогательным простосердечием, ибо живой Бог непостижимым образом становится нашим братом и другом. Мы – негодные рабы, припадающие к престолу Царя небес, и вместе с тем – дети, с радостью возвращающиеся в дом Отца. Слезы, которые появляются у нас, когда мы идем ко св. Причастию – это не только покаянный плач от осознания собственного недостоинства: “Я – прах”, но и слезное умиление от того, что мы стоим лицом к лицу с милующим и прощающим Богом. “Вкусившие дары Духа, – пишет св. Макарий, – испытывают, с одной стороны, радость и утешение, а с другой – трепет, страх и скорбь”. Всякий раз, когда мы должным образом предстоим перед Божественным Присутствием, нам ведомы все эти чувства.

“С умом в сердце”

Во-вторых, молиться и поклоняться означает стать перед Богом “с умом в сердце”. Здесь, однако, понадобится оговорка. Когда св. Феофан и православная традиция в целом говорит об “уме и сердце”, они имеют в виду нечто совершенно отличное от того, что привыкли понимать под этими словами мы. “Ум” или “интеллект” (по-гречески nous) для нее – это не только и не столько способный к логическим построениям “разум”, но также и прежде всего – способность в созерцании прозревать и постигать истины веры. Но не стоит видеть здесь отрицание разума или попытку отказаться от него; способность к разумному суждению дана Богом, но все же это не главнейшая и не самая важная из наших способностей, и в молитве мы зачастую прорываемся туда, где разум бессилен.

Та же осторожность требуется и в обращении со словом “сердце”. Св. Феофан, равно как и вся православная духовная традиция, употребляют это слово в семитском или библейском смысле: “сердцем” они именуют не только влечения и чувства, но, в первую очередь, средоточие всей личности. “Сердце” – это наше сокровенное “я”, “престол мудрости и разумения”, источник всех наших нравственных решений и поступков, “внутренняя храмина”, где действует Божья благодать и пребывает Пресвятая Троица. Коль скоро у человека есть “ум” и “сердце”, значит, он “духовное существо”, созданное по образу и подобию Божию.

А значит, когда св. Феофан предписывает “стать пред Господом с умом в сердце”, он имеет в виду, что мы призваны поклоняться Богу всем нашим существом. Мыслительная способность при этом нисколько не умаляется; мы – разумные творения или, как пишет св. Климент Александрийский, “мысленные агнцы”, следовательно, наше поклонение тоже должно быть “разумным” (Рим 12, 1). Не “изгоняются” и чувства: они тоже часть нашего естества. Напротив, наша молитва должна быть одухотворена эросом, жгучей, неутолимой тоской по Божественному; только так она сможет стать тем, по слову Максима Исповедника, “переживанием любовного экстаза”. Более того, logos и eras, разум, эмоции, влечения, сливаются в молитве со всеми сторонами нашей личности и образуют живое единство там, где гнездится наше сокровенное “я”, то есть в сердце. Говоря словами уже известного нам Ивлина Андерхилла, “общение с Богом начинается на уровне сознательного, чтобы затем преобразить и вовлечь в безраздельное поклонение глубинные, инстинктивные уровни нашего “я”.

“С умом в сердце”. В “безраздельное поклонение” вовлечена вся личность – всё многообразие не только сознательных, но и глубинных, подсознательных проявлений, все наши интуитивные порывы, чувство прекрасного, а также та способность к интуитивному пониманию и духовным прозрениями, которая, как мы уже говорили, намного превосходит возможности разума. В молитве участвует совершенно все, в том числе и наш физический “состав”, то есть тело. “Плоть тоже преображается, – пишет св. Григорий Палама. – Она возносится вкупе с душой, вместе с ней соединяется с Божественным, и так становится владением и вместилище Бога”.

Но как достигается “безраздельное поклонение”? Наша молитва состоит, прежде всего, из слов; каждое из них несет доступный уму прямой смысл. Однако к прямым значениям слов молитва не сводится. Помимо и вне них каждое слово, каждая фраза таит в себе множество ассоциаций и подтекстов, обладает собственной скрытой силой и поэтическим “строем”. Поэтому молитвенное слово – это не только истина, но и красота; поэтическая образность молитвенного текста, даже если это ритмическая проза, а не стихотворная строфа, позволяет всякий раз открывать в привычных словах новые пласты смыслов. Более того, поклонение выражается не только в словах, но и множеством других способов – песнопениями, великолепием священнических облачений, линиями и красками святых икон, особой красотой наиболее священной части храма, символическими жестами – крестным знамением, каждением, возжиганием свечей, наконец, тем, какую роль в нашем богослужении играют великие “архетипы”, первоэлементы человеческой жизни – огонь, вода, вино, хлеб и елей.

Слово обращено к рассудку; поэзия, музыка, изображения, символы и ритуальные жесты “отзываются” на иных уровнях личности. И то, и другое одинаково важно. Если слова не несут смысла, точнее, если невозможно понять, что мы поем или произносим, наше богослужение превращается в магическое действо, в шаманство, недостойное “мысленных агнцев”. А с другой стороны, если в нем нет ничего, кроме “понятных слов” и отстраненно-рассудочных толкований, оно будет “поклонением ума”, но ни в коем случае – “молитвой ума в сердце”. Да, оно может привлекать своей “доступностью”, логичностью и последовательностью, но > личность во всем ее многообразии участвовать в нем не будет. Именно об этом нередко забывали сторонники начавшейся в 60-70 годы XX века литургической реформы Западной церкви. Они явно недооценивали присутствие тайны; а ведь без тайны человек никогда не будет до конца человеком. Молитва несводима к произнесению слов, а собранная воедино литургическая общность качественно отличается от собрания общественности со всеми подобающими объявлениями и речами. Часто приходится слышать, что символика, образы, равно как и сама эстетика традиционного христианского богослужения, безнадежно устарели и не отвечают запросам современного мира. Дескать, символы эти восходят к аграрной культуре и во многих отношениях не соответствуют культурным потребностям жителей промышленного мегаполиса. Почему во время молитвы мы держим в руках кадило или свечу, а не, скажем, стетоскоп или перфоратор? И не кажется ли нам, что все наше богословие рассчитано только на одну, причем довольно немногочисленную, социальную группу? В ответ православная традиция могла бы убедительно показать, что все литургические действия и символы обладают не только частно-историческим, но и вселенским смыслом. Внешние формы Божественной литургии, бесспорно, складывались под прямым влиянием социального этикета и эстетических представлений соответствующей эпохи – взять хотя бы явно прослеживающиеся в ней элементы византийского придворного Церемониала – но сущность ее явно выходит за рамки всех исторических условностей и восходит к изначальным и извечным потребностям всякого человека, где бы и когда он ни родился. Основные символы православного богослужения – это насущнейшие реалии человеческой жизни: хлеб и вода, огонь и свет. Если же современное технократическое общество больше не видит в них ценности и смысла, разве такая слепота – не пугающий признак безжизненности и бесчеловечности современной “цивилизации”? И менять, вполне возможно, надо не символы, а самих себя, точнее, качество духовного зрения.

На этом фоне весьма утешительно для Православной церкви выглядит пробуждающееся в западном обществе искреннее увлечение иконой. Порой просто диву даешься, как много так называемых “современных людей”, которые не относят себя ни к одной церковной традиции и совершенно безразличны ко всем литургическим реформам, тем не менее, всерьез интересуются иконописью. Не стоит торопиться объявлять это увлечение поверхностным и сентиментальным. Не удивительно ли, что в нашу технократическую, обмирщвленную эпоху людей искренне привлекает в высшей степени духовное и богословски насыщенное искусство? Да и возможно ли такое, если допустить, что икона и впрямь устарела?

Что же касается православного христианина, ему в наши дни важнее всего помнить о том, что богослужение призвано напоминать о радости и красоте Небесного Царства. Стоит забыть об эстетическом измерении – и наша молитва уже не будет поклонением в полном смысле этого слова, не будет “молитвой ума в сердце”. Радость и красоту Царства не докажешь и не выведешь посредством умозаключений. В ней нельзя убедить; ее можно только пережить и выразить. И только благодаря символам и ритуальным действиям – будь то воскурение ладана, зажигание свечей или лампад перед иконой – мы можем хотя бы отчасти приблизиться к реальности “небес на земле”. Простые жесты лучше многих слов способны выразить благоговение перед Богом и любовь к Нему. Без них наша молитва бы невероятно оскудела.

Но все же зачем воскурять ладан и зажигать свечи? Зачем класть земные поклоны и осенять себя крестом? рационально этого не объяснишь; во всех разумных доводах содержится лишь очень малая часть истины. Но так и должно быть, коль скоро мы имеем дело с символами. Если бы поэт мог обыденной прозой пересказать все, что он хотел выразить в стихах, если бы художник или музыкант мог объяснить, что он нарисовал или озвучил, тогда не было бы нужды в стихах, симфониях и картинах. Искусство существует лишь постольку, поскольку оно способно выразить нечто такое, чего никак иначе передать нельзя. Так же и с богослужением. Если бы мы могли исчерпывающе объяснить, зачем нужны ладан и свечи, символическое действие бы уже не понадобилось. А в том-то и состоит ценность богословских символов, что они выражают невыразимое и тем самым достигают глубинных, недосягаемых для логики измерений нашего естества. Символ “прозрачней”, “доступней слова – и вместе с тем он способен вводить нас в сердцевину реальности.

С чисто прагматической точки зрения все эти литургические красоты бессмысленны и бесполезны. Вместо ладана мы вполне могли бы использовать освежитель воздуха, вместо свечей – неоновые лампы. Но человек, к счастью, – не только прагматически мыслящее животное; стоит попристальней вглядеться в собственное сердце – и тут же видишь, как тоскует оно по “бесполезной красоте”. Как верно пишет о. Александр Шмеман:

“Литургия – это, прежде всего, радостное собрание тех, кому предстоит встретить воскресшего Господа и войти с Ним в брачный чертог. Именно эта радость ожидания и ожидание радости звучат в песнопениях, выражаются в обрядах в облачениях, каждениях, в той “красоте” литургии, которая многим кажется излишней и Даже греховной.

Действительно, она не нужна, ибо здесь мы выходим за рамки “нужного”. Красота всегда “излишня”, “неутилитарна”, “бесполезна”. Когда, ожидая любимого человека, мы накрываем стол праздничной скатертью, украшаем свечами и цветами, делаем это не в силу “необходимости”, а из любви. А Церковь и есть любовь, ожидание и радость. “Небеса на земле”, как учит православная традиция; радость вновь обретенного детства, свободная, ничем не обусловленная, бескорыстная радость, но только она одна и может преобразить мир. Нашему взрослому, угрюмо-серьезному благочестию нужны определения и подтверждения, но все это – от страха. Страха распада, отпадения, “языческих влияний”, да чего угодно. Но “боящийся несовершенен в любви” (1 Ин 4, 18). И пока христиане не только спорят о Царстве, но и любят его, они всегда будут пытаться “выразить”, явить его в искусстве и красоте. Совершающие таинство радости выходят в “украшенных ризах”, потому что они облечены в славу Царства, потому что Божье величие “отсвечивает” даже человеческий облик. В Евхаристии мы стоим перед Христом и, подобно Моисею, покрыты Божьей славой”.

“Красота спасет мир”. Главная цель всякого богослужения и молитвы состоит в том, чтобы явить миру спасительную силу красоты. Прибывших в Константинополь ”испытывать веры” посланников князя Владимира убедили не слова об истинности православия, а великолепие Божественной литургии. “Не можем мы забыть красоты той”, – рассказывали они по возвращении. “Из чего складывается твоя молитва?” – как-то спросил одну из своих духовных дочерей св. Иоанн Креститель. И в ответ услышал: “Я размышляю о красоте Божьей и радуюсь ей”. Это и есть поклонение. Молиться, поклоняться – значит прозревать духовную красоту небесного Царства, пытаться выразить ее словами, образами, линиями, красками, символическими действиями, наконец, всей своей жизнью – и так, умножая присутствие красоты в мире, переменять и преобразовывать падшее творение.

Непрестанно, днем и ночью

И, наконец, третья часть определения св. Феофана: молиться – значит “стоять перед Господом непрестанно днем и ночью, и так до скончания жизни”. “Непрестанно молитесь”, – увещевает ап. Павел (1 Фес 5, 17). Молитва должна стать не одним из немногих, а единственным делом всей жизни. Каждый наш шаг – перед Богом, и потому предстояние не может ограничиваться ни специально отведенным местом и временем, ни “вычитыванием домашнего правила” или “хождением в церковь”. Оно должно стать всеобъемлющим, всепоглощающим, всеохватным. Мы созданы для того, чтобы быть непрестанным славословием, непрерывной молитвой.

Все в мире призвано к поклонению; ничто не может быть отвергнуто как “недостойное” или “безнадежно-мирское”. По верному замечанию о. Александра Шмемана, “христианин – это тот, кто всюду, куда ни посмотрит, видит Христа и радуется ему”. О том же читаем в древнем памятнике, известном как “Речения Иисуса”: “Подними камень – и найдешь Меня; распили дерево – и Я там буду”. “Да и возможно ли чересчур пылко радоваться Делам отцов наших?” – вопрошает в “Сотницах созерцаний” Томас Траэрн. – “Ибо Он в каждой Вещи. Некоторые из них ничтожны по наружности, обыденны и грубы, но я помню время, когда Дорожная Пыль казалась младенческому взору прекрасней Золота, и потому сейчас она еще драгоценней в Глазах Разума”16. Поклоняться – значит видеть Бога во всем, обнять в любви все творение и в радости вознести его к Творцу. Так творимая “непрестанно”, “днем и ночью” молитва становится частью нашего естества. Она – не то, что мы произносим или делаем, а то, что мы есть. “Вспоминай о Боге чаще, чем дышишь”, – учит св. Григорий Назианзин. Молитва сродственней, нужнее нам, чем дыхание, чем биение сердца. Мы созданы для того, чтобы поклоняться и славить. Такова наша подлинная сущность, и все, что окружает нас, мы тоже призваны обратить в славословие. “В величественном храме, каким есть Господня земля, – пишет Павел Евдокимов, – каждый, будь то мыслитель или чернорабочий, призван стать священником собственной жизни – взять человеческое и обратить его в жертву, в песнь славы”. И в другом месте у него же: “Среди катакомбных изображений чаще других встречается фигура молящейся женщины, Оранты; таково единственно верное расположение человеческой души. Недостаточно читать молитвы; мы призваны стать молитвой во плоти. Недостаточно переживать “мгновения хвалы”; вся наша жизнь – каждый поступок, жест, улыбка – должна стать песнью славы, жертвой, молитвой. Отдавать надо не то, что имеешь, а то, чем ты есть”.

[ 1] Цит по. Игумен Харитон. О молитве Иисусовой. Новый Валаам, 1991, с 130.
[ 2] Преп. Симеон Новый Богослов. Главы богословские, умозрительные и практические, 2. 9 // Преп. Симеон Новый Богослов. Преп. Никита Стифат. Аскетические произведения. Клин, 2001, с 39.
[ 3] Worship (London, Nisbet, 1936), 263.
[ 4] Worship, 263.
[ 5] Homilies (Collection В) 33. 2. 1: ed. Berthold, 2: 29.
[ 6] О значении понятий ” ум ” (nous) и ” сердце ” (kardia) см. словарь к Philokalia, 1: 361; см также Kallistos Ware, “Prayer in Evagrius of Pontus and the Makarian Homilies’, in Ralph Waller and Benedicta Ward (eds.), An Introduction to Christian Spirituality (London, SPCK, 1999), 14-30.
[ 7] Pedagogue, Book 3, “Hymn to Christ the Savior”, line 29. Однако термин logikos, применяемый к человеку, не следует относить лишь к нашей способности мыслить. Он обозначает все имеющиеся в нас силы, отражающие божественный Логос, и, среди прочего, также и тело, ведь, когда апостол Павел говорит о logike latreia, он имеет ввиду именно тело.
[

«Внутреннее царство» Епископ Каллист (Уэр)

Издательство «Дух и литера», 2004 год

«Главное, – надо стать умом в сердце пред Господом и стоять пред Ним неотходно, день и ночь до скончания жизни» , – учит св. Феофан Затворник .

В этом кратком, но всеохватном определении молитвы святой Феофан Затворник напоминает о трех крайне важных вещах: во-первых, о сущности молитвы: «стать пред Господом»; во-вторых, о ее главнейшем условии: «с умом в сердце»; в-третьих, о наиболее подходящем для молитвы времени: «день и ночь до скончания жизни».

«Стать пред Господом»

А значит, когда св. Феофан предписывает «стать пред Господом с умом в сердце», он имеет в виду, что мы призваны поклоняться Богу всем нашим существом. Мыслительная способность при этом нисколько не умаляется; мы – разумные творения или, как пишет св. Климент Александрийский , «мысленные агнцы» , следовательно, наше поклонение тоже должно быть «разумным» (). Не «изгоняются» и чувства: они тоже часть нашего естества. Напротив, наша молитва должна быть одухотворена эросом, жгучей, неутолимой тоской по Божественному; только так она сможет стать тем, по слову Максима Исповедника , «переживанием любовного экстаза» . Более того, logos и eras, разум, эмоции, влечения, сливаются в молитве со всеми сторонами нашей личности и образуют живое единство там, где гнездится наше сокровенное «я», то есть в сердце. Говоря словами уже известного нам Ивлина Андерхилла, «общение с Богом начинается на уровне сознательного, чтобы затем преобразить и вовлечь в безраздельное поклонение глубинные, инстинктивные уровни нашего «я» .

«С умом в сердце». В «безраздельное поклонение» вовлечена вся личность – всё многообразие не только сознательных, но и глубинных, подсознательных проявлений, все наши интуитивные порывы, чувство прекрасного, а также та способность к интуитивному пониманию и духовным прозрениями, которая, как мы уже говорили, намного превосходит возможности разума. В молитве участвует совершенно все, в том числе и наш физический «состав», то есть тело. «Плоть тоже преображается, – пишет св. Григорий Палама . – Она возносится вкупе с душой, вместе с ней соединяется с Божественным, и так становится владением и вместилище Бога».

Но как достигается «безраздельное поклонение»? Наша состоит, прежде всего, из слов; каждое из них несет доступный уму прямой смысл. Однако к прямым значениям слов молитва не сводится. Помимо и вне них каждое слово, каждая фраза таит в себе множество ассоциаций и подтекстов, обладает собственной скрытой силой и поэтическим «строем». Поэтому молитвенное слово – это не только истина, но и красота; поэтическая образность молитвенного текста, даже если это ритмическая проза, а не стихотворная строфа, позволяет всякий раз открывать в привычных словах новые пласты смыслов. Более того, поклонение выражается не только в словах, но и множеством других способов – песнопениями, великолепием священнических облачений, линиями и красками святых икон, особой красотой наиболее священной части храма, символическими жестами – крестным знамением, каждением, возжиганием свечей, наконец, тем, какую роль в нашем богослужении играют великие «архетипы», первоэлементы человеческой жизни – огонь, вода, вино, хлеб и елей.

Слово обращено к рассудку; поэзия, музыка, изображения, символы и ритуальные жесты «отзываются» на иных уровнях личности. И то, и другое одинаково важно. Если слова не несут смысла, точнее, если невозможно понять, что мы поем или произносим, наше богослужение превращается в магическое действо, в шаманство, недостойное «мысленных агнцев». А с другой стороны, если в нем нет ничего, кроме «понятных слов» и отстраненно-рассудочных толкований, оно будет «поклонением ума», но ни в коем случае – «молитвой ума в сердце». Да, оно может привлекать своей «доступностью», логичностью и последовательностью, но личность во всем ее многообразии участвовать в нем не будет. Именно об этом нередко забывали сторонники начавшейся в 60–70 годы XX века литургической реформы Западной церкви. Они явно недооценивали присутствие тайны; а ведь без тайны человек никогда не будет до конца человеком. Молитва несводима к произнесению слов, а собранная воедино литургическая общность качественно отличается от собрания общественности со всеми подобающими объявлениями и речами. Часто приходится слышать, что символика, образы, равно как и сама эстетика традиционного христианского богослужения, безнадежно устарели и не отвечают запросам современного мира. Дескать, символы эти восходят к аграрной культуре и во многих отношениях не соответствуют культурным потребностям жителей промышленного мегаполиса. Почему во время молитвы мы держим в руках кадило или свечу, а не, скажем, стетоскоп или перфоратор? И не кажется ли нам, что все наше богословие рассчитано только на одну, причем довольно немногочисленную, социальную группу? В ответ православная традиция могла бы убедительно показать, что все литургические действия и символы обладают не только частно-историческим, но и вселенским смыслом. Внешние формы Божественной литургии, бесспорно, складывались под прямым влиянием социального этикета и эстетических представлений соответствующей эпохи – взять хотя бы явно прослеживающиеся в ней элементы византийского придворного церемониала – но сущность ее явно выходит за рамки всех исторических условностей и восходит к изначальным и извечным потребностям всякого человека, где бы и когда он ни родился. Основные символы православного богослужения – это насущнейшие реалии человеческой жизни: хлеб и вода, огонь и свет. Если же современное технократическое общество больше не видит в них ценности и смысла, разве такая слепота – не пугающий признак безжизненности и бесчеловечности современной «цивилизации»? И менять, вполне возможно, надо не символы, а самих себя, точнее, качество духовного зрения.

На этом фоне весьма утешительно для Православной церкви выглядит пробуждающееся в западном обществе искреннее увлечение иконой. Порой просто диву даешься, как много так называемых «современных людей», которые не относят себя ни к одной церковной традиции и совершенно безразличны ко всем литургическим реформам, тем не менее, всерьез интересуются иконописью. Не стоит торопиться объявлять это увлечение поверхностным и сентиментальным. Не удивительно ли, что в нашу технократическую, обмирщвленную эпоху людей искренне привлекает в высшей степени духовное и богословски насыщенное искусство? Да и возможно ли такое, если допустить, что икона и впрямь устарела?

Что же касается православного христианина, ему в наши дни важнее всего помнить о том, что богослужение призвано напоминать о радости и красоте Небесного Царства. Стоит забыть об эстетическом измерении – и наша уже не будет поклонением в полном смысле этого слова, не будет «молитвой ума в сердце». Радость и красоту Царства не докажешь и не выведешь посредством умозаключений. В ней нельзя убедить; ее можно только пережить и выразить. И только благодаря символам и ритуальным действиям – будь то воскурение ладана, зажигание свечей или лампад перед иконой – мы можем хотя бы отчасти приблизиться к реальности «небес на земле». Простые жесты лучше многих слов способны выразить благоговение перед Богом и любовь к Нему. Без них наша молитва бы невероятно оскудела.

Но все же зачем воскурять ладан и зажигать свечи? Зачем класть земные поклоны и осенять себя крестом? рационально этого не объяснишь; во всех разумных доводах содержится лишь очень малая часть истины. Но так и должно быть, коль скоро мы имеем дело с символами. Если бы поэт мог обыденной прозой пересказать все, что он хотел выразить в стихах, если бы художник или музыкант мог объяснить, что он нарисовал или озвучил, тогда не было бы нужды в стихах, симфониях и картинах. Искусство существует лишь постольку, поскольку оно способно выразить нечто такое, чего никак иначе передать нельзя. Так же и с богослужением. Если бы мы могли исчерпывающе объяснить, зачем нужны ладан и свечи, символическое действие бы уже не понадобилось. А в том-то и состоит ценность богословских символов, что они выражают невыразимое и тем самым достигают глубинных, недосягаемых для логики измерений нашего естества. Символ «прозрачней», «доступней» слова – и вместе с тем он способен вводить нас в сердцевину реальности.

С чисто прагматической точки зрения все эти литургические красоты бессмысленны и бесполезны. Вместо ладана мы вполне могли бы использовать освежитель воздуха, вместо свечей – неоновые лампы. Но человек, к счастью, – не только прагматически мыслящее животное; стоит попристальней вглядеться в собственное сердце – и тут же видишь, как тоскует оно по «бесполезной красоте». Как верно пишет о. :

«Литургия – это, прежде всего, радостное собрание тех, кому предстоит встретить воскресшего Господа и войти с Ним в брачный чертог. Именно эта радость ожидания и ожидание радости звучат в песнопениях, выражаются в обрядах в облачениях, каждениях, в той «красоте» литургии, которая многим кажется излишней и даже греховной.

Действительно, она не нужна, ибо здесь мы выходим за рамки «нужного». Красота всегда «излишня», «неутилитарна», «бесполезна». Когда, ожидая любимого человека, мы накрываем стол праздничной скатертью, украшаем свечами и цветами, делаем это не в силу «необходимости», а из любви. А и есть любовь, ожидание и радость. «Небеса на земле», как учит православная традиция; радость вновь обретенного детства, свободная, ничем не обусловленная, бескорыстная радость, но только она одна и может преобразить мир. Нашему взрослому, угрюмо-серьезному благочестию нужны определения и подтверждения, но все это – от страха. Страха распада, отпадения, «языческих влияний», да чего угодно. Но «боящийся несовершенен в любви» (). И пока христиане не только спорят о Царстве, но и любят его, они всегда будут пытаться «выразить», явить его в искусстве и красоте. Совершающие таинство радости выходят в «украшенных ризах», потому что они облечены в славу Царства, потому что Божье величие «отсвечивает» даже человеческий облик. В Евхаристии мы стоим перед Христом и, подобно Моисею, покрыты Божьей славой» .

«Красота спасет мир». Главная цель всякого богослужения и молитвы состоит в том, чтобы явить миру спасительную силу красоты. Прибывших в Константинополь «испытывать веры» посланников князя Владимира убедили не слова об истинности православия, а великолепие Божественной литургии. «Не можем мы забыть красоты той», – рассказывали они по возвращении . «Из чего складывается твоя молитва?» – как-то спросил одну из своих духовных дочерей св. Иоанн Креститель. И в ответ услышал: «Я размышляю о красоте Божьей и радуюсь ей» . Это и есть поклонение. Молиться, поклоняться – значит прозревать духовную красоту небесного Царства, пытаться выразить ее словами, образами, линиями, красками, символическими действиями, наконец, всей своей жизнью – и так, умножая присутствие красоты в мире, переменять и преобразовывать падшее творение.

Непрестанно, днем и ночью

И, наконец, третья часть определения св. Феофана: молиться – значит «стоять перед Господом непрестанно днем и ночью, и так до скончания жизни». «Непрестанно молитесь», – увещевает ап. Павел (). должна стать не одним из немногих, а единственным делом всей жизни. Каждый наш шаг – перед Богом, и потому предстояние не может ограничиваться ни специально отведенным местом и временем, ни «вычитыванием домашнего правила» или «хождением в церковь». Оно должно стать всеобъемлющим, всепоглощающим, всеохватным. Мы созданы для того, чтобы быть непрестанным славословием, непрерывной молитвой.

Все в мире призвано к поклонению; ничто не может быть отвергнуто как «недостойное» или «безнадежно-мирское». По верному замечанию о. , «христианин – это тот, кто всюду, куда ни посмотрит, видит Христа и радуется ему» . О том же читаем в древнем памятнике, известном как «Речения Иисуса»: «Подними камень – и найдешь Меня; распили дерево – и Я там буду» . «Да и возможно ли чересчур пылко радоваться делам отцов наших?» – вопрошает в «Сотницах созерцаний» Томас Траэрн. – «Ибо Он в каждой Вещи. Некоторые из них ничтожны по наружности, обыденны и грубы, но я помню время, когда Дорожная Пыль казалась младенческому взору прекрасней Золота, и потому сейчас она еще драгоценней в Глазах Разума» . Поклоняться – значит видеть Бога во всем, обнять в любви все творение и в радости вознести его к Творцу. Так творимая «непрестанно», «днем и ночью» становится частью нашего естества. Она – не то, что мы произносим или делаем, а то, что мы есть. «Вспоминай о Боге чаще, чем дышишь» , – учит св. . Молитва сродственней, нужнее нам, чем дыхание, чем биение сердца. Мы созданы для того, чтобы поклоняться и славить. Такова наша подлинная сущность, и все, что окружает нас, мы тоже призваны обратить в славословие. «В величественном храме, каким есть Господня земля, – пишет Павел Евдокимов, – каждый, будь то мыслитель или чернорабочий, призван стать священником собственной жизни – взять человеческое и обратить его в жертву, в песнь славы» . И в другом месте у него же: «Среди катакомбных изображений чаще других встречается фигура молящейся женщины, Оранты; таково единственно верное расположение человеческой души. Недостаточно читать молитвы; мы призваны стать молитвой во плоти. Недостаточно переживать «мгновения хвалы»; вся наша жизнь – каждый поступок, жест, улыбка – должна стать песнью славы, жертвой, молитвой. Отдавать надо не то, что имеешь, а то, чем ты есть» .

Мы живём в современном, очень суетливом мире, постоянно торопимся, боясь опоздать на учёбу, работу или просто на электричку, тратим при этом много сил и энергии… Жизнь, таким образом, несется и проносится в нас, а часто и мимо нас, как разноцветный поток ощущений, желаний, страстей; мы готовы расстраиваться из-за сущих пустяков ничтожных по своему содержанию, они нас одолевают, пыль жизни засоряет нам глаза, а всё вокруг перестаёт иметь свою ценность, как результат: мы сбиваемся с пути и теряем всякий смысл своего существования. Может ли, живущий по такому образцу человек, не то что молиться, быть богословом, но хотя бы на какой-то момент просто остановиться, подумать, проанализировать себя, свои поступки, свою жизнь? Живущий так человек попросту утрачивает этот высокий дар, разучивается этому дивному искусству, становясь без молитвы отпавшим от Бога, отрывает себя от Источника вечной жизни, чем выдает себя началу зла и не может сам ему противостоять. Так Иван Александрович Ильин описывает состояние современного человека.

Но прежде чем говорить о молитве и ее роли в жизни богослова, скажем несколько слов о самом богословии.

Понятие богословия в церкви установилось не сразу, отцы и учители церкви позаимствовали этот термин из языческого употребления, где богословами именовали тех, кто учил о богах, и сообщили этому термину иной смысл. В настоящее время существует три основных понятия «богословие»: первое, как Божественное Откровение или слово Бога о Самом Себе и сотворенном Им мире; второе — учение церкви или конкретного богослова о Боге и третье — богословие как наука. Если же мы обратимся к святоотеческим творениям, то увидим, что святые отцы часто давали этому термину иной смысл. Самым известным, пожалуй, является изречение святого Евагрия Понтийского: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, и если истинно молишься, то ты богослов». Блаженный Диадох Фотикийский говорит, что ни один из Божественных даров так не воспламеняет сердца человеческого и не подвигает к возлюблению Его благости, как богословствование. Можно приводить много таких примеров, но для нас важна их мысль — богословие очень тесно переплетается с внутренней жизнью того, кто хочет им заниматься, это не наука в современном понимании слова, а образ жизни и, как говорит святитель Григорий (Богослов): «Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способные к этому люди испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу и тело.»

Как же достигнуть состояния внутренней чистоты или хотя бы попытаться стать на этот путь? Ответ можно найти в Евангелии: «Сей же род изгоняется только молитвою и постом» (Мф 18:21). Молитва. Обычно в нашем понимании молитва ассоциируется с утренним и вечерним правилом, на которые у нас, обычно «не хватает времени», это церковные службы, правило ко Причащению — набор текстов и правил предложенных нам церковью, которые мы должны неукоснительно вычитывать и исполнять, всем (например) знакома ситуация: «Не прочитал последование ко Причащению, поэтому не иду причащаться». Таким образом молитва, как бы выбивается из ритма нашей жизни и скорее его нарушает, чем способствует более упорядоченному ее течению. В свою очередь, митрополит Антоний говорит о совершенной нераздельности молитвы и жизни. Нам часто кажется, что согласовать молитву и жизнь невозможно, однако это происходит как раз от неправильного понимания о ней. Мы думаем, будто жизнь состоит в том, чтобы суетиться, а молитва — в том, чтобы куда-то уединиться забыть всех и вся, забыть о нашем ближнем, и о нашем человеческом положении. И это неверно. Это клевета на жизнь и клевета на саму молитву. Разумеется, привычная нам обыкновенная молитва, которую мы совершаем утром и вечером, состоящая из чтения молитвословий по тексту или наизусть, сопровождаемая осенением себя крестным знамением и поклонами является таковой в собственном первоначальном смысле. Такая молитва есть начало нравственно-духовной жизни любого христианина и поэтому знакома всем. Тем не менее, несмотря на распространенность такой молитвы, она далека от совершенства, ибо часто посторонние мысли и чувства её перебивают, с такой молитвы люди только начинают свой подвиг. Нас же интересует молитва в несколько ином понимании, чем мы привыкли. Господь знает прежде нашего прошения, что нам нужно, и здесь мы можем стать в тупик — зачем тогда существует так много молитв? Да, молитв существует очень много, но эти молитвы, по словам митрополита Антония, были составлены святыми, не академически, за письменным столом, людьми, которые думали, как лучше поговорить с Богом, а вырывались из человеческой души в трагические или радостные моменты его жизни. Они вырывались так, как бьет кровь из раны. Ярким примером является Пятидесятый псалом, царь Давид вдруг осознал, что стал причиной смерти другого человека, у которого он украл жену, и вот эта мысль как нож ударила его в сердце. В каждой молитве есть что-то, что принадлежит и нашему опыту, но так же есть много того, что этому опыту не принадлежит и многократно нас превосходит. Поэтому когда мы читаем молитвы, то в первую очередь, раньше всего, мы должны быть честными перед Богом и перед тем святым чьи слова произносим, потому что иначе такая молитва превращается в ложь, в попытку убедить Бога в том, что в нас живут те чувства, которых мы никогда не переживали. Святой Феофан Затворник по этой причине советует продумывать молитвы, пытаться вникнуть в их смысл, это большая работа, требующая определенных усилий и времени. Второй важный момент, можно сказать, вытекающий из предыдущего — это наше отношение к окружающим нас людям. Митрополит Антоний приводит пример из своей жизни, который очень хорошо дает понять, о чем идет речь. Будучи подростком он поссорился с товарищем и когда вечером захотел произнести молитву Господню, ему стало понятно, что он не может честно сказать слова: «прости, как я прощаю.» Он обратился к своему духовнику и тот ему сказал: «А в чем тут проблема? Когда дойдешь до этого места в молитве, то честно скажи, Господи, Ты моих долгов не прощай, потому что я не прощаю своему товарищу и никогда не прощу.» Разумеется будущий владыка так молиться не смог и впоследствии, через некоторое время, этот вопрос разрешился — когда он все-таки смог простить своего ближнего. Но в течении всего этого времени духовник заставил его продумывать отношения со всеми людьми, которые его окружали, а именно: научиться прощать всех от всего сердца, так, как мы этого просим у Господа. Святитель Игнатий Брянчанинов так-же говорит, что прощение всех обид без исключения, даже самых тяжелых, есть непременное условие успеха в молитве. Поэтому во время молитвы в первую очередь играет роль состояние нашего сердца, нашего душевного состояния, а не внешнее положение и количество вычитанных молитв. Третий момент, который хочется отметить — время. Как сказано вначале — мы постоянно торопимся, у нас нет времени: утром рано встал, умылся, поел, собрался и побежал на работу, вечером пришел уставший, еле добрел до дивана, а там и спать пора, ведь утром снова рано вставать на работу… Но почему уделить своему телу целое утро мы можем, а на Бога времени не хватает? Когда мы готовимся к встрече с любимым и дорогим для нас человеком, то готовы и ночь не спать, только бы достойно подготовиться. В случае с Богом у нас получается примерно следующее: «Господи, я умылся, позавтракал, оделся, достал зонтик, мне пора выходить, пожалуйста, приди и быстренько благослови меня.» Таким образом мы постоянно спешим, бежим вдогонку за временем и все равно не успеваем. Однако нам нужно знать, что гнаться за временем бессмысленно, потому что время бежит к нам, а не от нас, чем бы мы не были заняты. Если человек пытается торопиться навстречу следующему часу, то он зря теряет силы. Час итак придет, время же, которое употребляется на волнительную подготовку к нему, можно было бы использовать более продуктивно, чем попусту волноваться. Так и в молитве — вместо того, чтобы молиться здесь и сейчас всей сердечной глубиной, наши мысли устремлены куда-то вперед: не видно ли уже плода нашей молитвы? Это то же самое, что земледелец посадил бы траву и каждый день смотрел — не проросла ли травка? Но он знает, что семена посеяны и теперь время ждать. Чтобы нам научиться справляться с таким нашим внутренним временем, можно делать определенные упражнения, которые заключаются в том, чтобы просто ничего не делать и ни о чем не думать. Когда у нас появляется пять минут свободного времени, вместо того, чтобы суетиться и думать чем бы их заполнить, просто сесть и ничего не делать, это не так просто как кажется. Просто сесть и осознать: вот я — сижу, вокруг тихо и не происходит ничего, потому что и нечему происходить, я сижу перед лицом Божиим, и так пробыть перед Ним какое-то время. В голову сразу полезет масса мыслей о незаконченных делах, но в этом и есть вся трудность — научиться так расслабляться и справляться со своим телом, вслушиваться в тишину, успокоиться.

«Будь всем, что ты есть, делай всё, что ты можешь; а время…в твою пользу работает, оно к тебе течет, оно мимо тебя проходит, спереди назад, и дойдёт до места, которое тебе нужно.» (митр. Сурожский Антоний). То есть мы должны понять: наша молитва — это разговор с Богом, самым дорогим для нас Собеседником, и в тот момент, когда мы решили к Нему обратиться, нам необходимо подчинив себе разум и сердце, всецело обратить их к Господу, вот почему так важно уметь остановиться, подождать, настроиться на молитву. Если у нас встреча с любимым человеком, то кроме него для нас никого не существует, что же человек по сравнению с Богом? Бог хочет именно наше сердце: «Сын мой! отдай сердце твое мне» (Прит. 23:26).

Это ведь так важно — суметь отдать Богу частицу себя, посвятить Ему если не всю, то хотя бы часть жизни, но честно, искренне, со всей самоотдачей. Почему мы часто думаем что не способны на такое? Что это могут только «сильные» люди? Если внимательно всмотреться, от нас требуется совсем немного — всего один, один уверенный шаг навстречу Господу, и вот, мы уже вполне способны искренне сказать: «Для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение» (Флп 1:21).

Студент 3 А курса бакалавриата
Ковалев Мартин

Список литературы:

Антоний (Блум), митр. Жизнь и молитва — одно. // Труды. Книга первая. 3-е изд. М., «Практика», 2014. С. 823-825.
Антоний (Блум), митр. Беседы 2000-2001 гг. Молитва. // Труды. Книга вторая. 2-е изд. М., «Практика», 2012. С. 56 — 77.
Антоний (Блум), митр. Молитва и время. // Школа молитвы. Клин: Христианская жизнь, 2011. С. 318–
Свт. Григорий Богослов. Слово 27, против евномиан и о богословии первое или предварительное. Творения. Ч. 3. Изд. 3. М. 1889. С. 5.
Игнатий Брянчанинов, свт. // О молитве. Аскетические опыты. Т. 1. М.: «Ковчег», 2005. С. 158 — 188.
Варсонофий, игумен (Веревкин В. С.). Учение о молитве по Добротолюбию
Давыденков О., прот. Догматическое богословие: Учебное пособие / Протоиерей Олег Давыденков. — М.: ПСТГУ, 2013.
Диадох Фотикийский, блаж. Подвижническое слово. 67 // Добротолюбие: В 5 т. Т. 3. СТСЛ, 1992. С. 44-45.
Евагрий Понтийский. Творения. — М., 1994.
Ильин И. А. Возвращение. // Книга раздумий. Изд. Белорусского Экзархата Московского Патриархата. Минск, 2012. С. 264-279.

Опубликовано 23.09.2015 |

Просмотры: 639