Трудно быть богом описание руматы. Трагедия Руматы Эсторского

– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п"отивники отказались от п"ими"ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т"и начинать сходиться.
– Г…"аз! Два! Т"и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак"ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.

Дон Румата Эсторский был тем, кого мы видели в конце смертоносной тропы. Та же белоснежная рубаха вместо кольчуги и полудоспехов. Тот же золотой толстый обруч с большим изумрудом над переносицей. Только лицо было другим, надменным до наглости. Он пожевывал травинку и в седле сидел неестественно прямо. Золотые ируканские гербы на сбруе дополняли картину. Румата развернул коня, завертелся, заскользил. Где-то позади раздался тяжелый шлепок, как неумелый прыгун нырнул, и там все взорвалось счастливыми криками.

Улица кончалась вместе с городом. На углу сидел на табуретке крикун с больным замотанным горлом. Рядом мальчик раб в пестрой колодке.

Крикун что-то простуженно сипел.

Мальчик раб бил в барабан и брякал колокольчиками.

Сумерки сгущались, поглощая свет. Вот у каменного колодца полуголый раб в медном ошейнике на цепи жует лепешку, задумавшись о чем-то. Дальше низкие кусты, болотца да одинокие гибнущие деревца. Румата так и ехал, уперев руку в бок, задрав подбородок и покусывая травинку. Впрочем, мы видим то часть лица, то бок, то перчатку, то короткие дразняще задранные мечи и нелепые в этом царстве железа и грязи белоснежные наколенные пуфы.

В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимания. Потом из канавы, из гнилых, трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах, с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро:

— Разрешите мне бежать рядом с вами, благородный дон?!

— Изволь, можешь взяться за стремя.

Было тихо. Пролетели две птицы.

— Кто таков? — спросил Румата.

— …Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела.

Румата, как птица, наклонил голову к плечу.

Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке.

Румата помахал рукой, отгоняя комаров.

— Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница. Румата положил палец на совсем мокрую лысину.

— Бежишь из Арканара, собака?

— Бегу, — Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся в виде колющей звезды шпору. Надо ж, чтоб так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве.

— Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?!

Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок.

— Что здесь у тебя, книги, конечно?..

— Нет, — хрипло отвечает Киун, — всего одна. Моя книга, — он всхлипнул.

— Можешь взяться за стремя, — Румата тронул коня.

Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом.

— Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей?

— Попробую в Ирукан…

— Ты полагаешь, там лучше?

— Вряд ли там хуже.

Дорога повернула.

Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо набок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву.

Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щека и шея залиты потом.

Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук.

— Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви.

— Я мог бы идти быстрее, — сказал Киун неестественно бодрым голосом.

— Вздор, — сказал Румата.

Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня, двое серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты.

— Пьяное мужичье, — Румата сплюнул. — Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун?

— Нет, — говорит Киун, — мне никогда не хочется драться.

Два всадника, которые скакали по прямой, разом остановились, крутясь на месте, копыта выбрасывали грязь.

— Эй ты, благородный, а ну предъяви подорожную…

Солдаты подняли топоры, попятились. Вдруг один ловко развернулся и, нахлестывая лошадь, поскакал назад. Другой все пятился, опустив топор.

— Это, значит, что же? Это, значит, благородный дон Румата? — теперь он ехал боком.

Из двух солдат, заходящих сзади, один тоже успел развернуть лошадь и уже скакал большим кругом обратно. Когда серый пролетал мимо Руматы, Румата в него харкнул.

Другого неладная вынесла на дорогу.

— Служба такая, благородный дон, — он был почти мальчишка, — оттуда книгочеи бегут, там Арата с мужиками рудник поджег, — и вдруг провел пальцем по открытому рту, завизжал пронзительно и, настегивая лошадь, белым призраком пролетел мимо Руматы. Теперь на дороге Румата был один.

— Киун, — крикнул он, — эй, Киун.

Никто не отозвался. Только трещали и колыхались кусты там, где Киун пробирался напролом. Румата засмеялся и тронул лошадь.

Кончик длинного прута неярко тлел в темноте. Искусство ночной езды по Икающему лесу состояло из многого, в том числе и из того, чтобы горящий кончик не отвалился. Румата медленно опустил руку и коснулся полупотухшим огоньком черной в ряске болотины. Болотина засветилась, огонь побежал в глубину и вширь, осветил голову лошади, белый рукав, а потом всего Румату, въехавшего в этот свет и в этот лес с горящей стоячей водой.

Огонь был недолог, покуда выгорал газ с поверхности. Постепенно лошадь, и Румата, и белая его рубашка, и прут с тлеющим наконечником опять стали погружаться во тьму, и когда наконец тьма их уничтожила, повторилось то же — легкий полет огонька — кончика длинной ветки, треск, похожий на икоту, и поспешный бег огня над водой. Лошадь сделала два шага и резко встала, так что Румату качнуло. У толстого дерева, привалясь к стволу спиной, сидел человек и, приоткрыв рот, смотрел на Румату. Ноги человека были вытянуты и перекрывали тропинку, отраженные огоньки бегали по наколенникам и отражались в глазницах. Конь переступил, задев, видно, какой-то корень, человек шевельнулся, из полуоткрытого рта его поспешно выскочил и пошевелил усами небольшой черный жучок. Человек посидел недолго и упал на живот, в спине торчала длинная толстая стрела. Он был при кольчуге и каске, только коня не было.

Румата посвистел и почмокал губами, медленно погружаясь в икающую темноту, тронул коня. Каска с убитого упала, и конь проскрежетал по ней копытом.

Где-то в высоте в ветвях садились тяжелые птицы, ожидая еды. Румата пожал плечами, поджег болотину и, выставив впереди морды коня меч, потрусил быстрей.

Огонь и ветки сплетали на кхмерской стали меча и защитной пластине на лбу коня странные полутени.

Действие происходит в отдалённом будущем на одной из обитаемых планет, уровень развития цивилизации которой соответствует земному средневековью. За этой цивилизацией наблюдают посланцы с Земли - сотрудники Института экспериментальной истории. Их деятельность на планете ограничена рамками поставленной проблемы - Проблемы Бескровного Воздействия. А тем временем в городе Арканаре и Арканарском королевстве происходят страшные вещи: серые штурмовики ловят и забивают насмерть любого, кто так или иначе выделяется из серой массы; человек умный, образованный, наконец, просто грамотный может в любой момент погибнуть от рук вечно пьяных, тупых и злобных солдат в серых одеждах. Двор короля Арканарского, ещё недавно бывший одним из самых просвещённых в Империи, теперь опустел. Новый министр охраны короля дон Рэба (недавно вынырнувший из канцелярий министерства неприметный чиновник, ныне - влиятельнейший человек в королевстве) произвёл в мире арканарской культуры чудовищные опустошения: кто по обвинению в шпионаже был заточен в тюрьму, называемую Весёлой башней, а затем, признавшись во всех злодеяниях, повешен на площади; кто, сломленный морально, продолжает жить при дворе, пописывая стишки, прославляющие короля. Некоторые были спасены от верной смерти и переправлены за пределы Арканара разведчиком с Земли Антоном, живущим в Арканаре под именем благородного дона Руматы Эсторского, находящегося на службе в королевской охране.

В маленькой лесной избушке, прозванной в народе Пьяной берлогой, встречаются Румата и дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших печатей торговой республики Соан и землянин Александр Васильевич, который гораздо старше Антона, кроме того, он живёт на планете уже много лет и лучше ориентируется в здешней обстановке. Антон взволнованно объясняет Александру Васильевичу, что положение в Арканаре выходит за пределы базисной теории, разработанной сотрудниками Института, - возник какой-то новый, систематически действующий фактор; у Антона нет никаких конструктивных предложений, но ему просто страшно: здесь речь уже идёт не о теории, в Арканаре типично фашистская практика, когда звери ежеминутно убивают людей. Кроме того, Румата обеспокоен исчезновением после перехода ируканской границы доктора Будаха, которого Румата собирался переправить за пределы Империи; Румата опасается, что его схватили серые солдаты. Дону Кондору о судьбе доктора Будаха тоже ничего неизвестно. Что же касается общего положения дел в Арканаре, то дон Кондор советует Румате быть терпеливым и выжидать, ничего не предпринимая, помнить, что они просто наблюдатели.

Вернувшись домой, Румата находит дожидающуюся его Киру - девушку, которую он любит. Отец Киры - помощник писца в суде, брат - сержант у штурмовиков. Кира боится возвращаться домой: отец приносит из Весёлой башни для переписки бумаги, забрызганные кровью, а брат приходит домой пьяный, грозится вырезать всех книгочеев до двенадцатого колена. Румата объявляет слугам, что Кира будет жить в его доме в качестве домоправительницы.

Румата является в опочивальню короля и, воспользовавшись древнейшей привилегией рода Румат - собственноручно обувать правую ногу коронованных особ Империи, объявляет королю, что высокоученый доктор Будах, которого он, Румата, выписал из Ирукана специально для лечения больного подагрой короля, схвачен, очевидно, серыми солдатами дона Рэбы. К изумлению Руматы, дон Рэба явно доволен его словами и обещает представить Будаха королю сегодня же. За обедом сгорбленный пожилой человек, которого озадаченный Румата никогда бы не принял за известного ему только по его сочинениям доктора Будаха, предлагает королю выпить лекарство, тут же им приготовленное. Король лекарство выпивает, приказав Будаху предварительно самому отпить из кубка.

В эту ночь в городе неспокойно, все как будто чего-то ждут. Оставив Киру на попечение вооружённых слуг, дон Румата отправляется на ночное дежурство в опочивальню принца. Среди ночи в караульное помещение врывается полуодетый, сизый от ужаса человек, в котором дон Румата узнает министра двора, с криком: «Будах отравил короля! В городе бунт! Спасайте принца!» Но поздно - человек пятнадцать штурмовиков вваливаются в комнату, Румата пытается выпрыгнуть в окно, однако, сражённый ударом копья, не пробившего тем не менее металлопластовую рубашку, падает, штурмовикам удаётся накинуть на него сеть, его бьют сапогами, волокут мимо двери принца, Румата видит ворох окровавленных простыней на кровати и теряет сознание.

Через некоторое время Румата приходит в себя, его отводят в покои дона Рэбы, и тут Румата узнает, что человек, отравивший короля, вовсе не Будах: настоящий Будах находится в Весёлой башне, а лже-Будах, попробовавший королевского лекарства, на глазах у Руматы умирает с криком: «Обманули! Это же был яд! За что?» Тут Румата понимает, почему утром Рэба так обрадовался его словам: лучшего повода подсунуть королю лже-Будаха и придумать было невозможно, а из рук своего первого министра король никогда бы не принял никакой пищи. Дон Рэба, совершивший государственный переворот, сообщает Румате, что он является епископом и магистром Святого ордена, пришедшего к власти этой ночью. Рэба пытается выяснить у Руматы, за которым он неустанно наблюдает уже несколько лет, кто же он такой - сын дьявола или Бога или человек из могущественной заморской страны. Но Румата настаивает на том, что он - «простой благородный дон». Дон Рэба ему не верит и сам признается, что он его боится.

Вернувшись домой, Румата успокаивает перепуганную ночными событиями Киру и обещает увезти её отсюда далеко-далеко. Вдруг раздаётся стук в дверь - это явились штурмовики. Румата хватается за меч, однако подошедшая к окну Кира падает, смертельно раненная стрелами, выпущенными из арбалета.

Обезумевший Румата, понимая, что штурмовики явились по приказу Рэбы, мечом прокладывает себе дорогу во дворец, пренебрегая теорией «бескровного воздействия». Патрульный дирижабль сбрасывает на город шашки с усыпляющим газом, коллеги-разведчики подбирают Румату-Антона и отправляют на Землю.

Стругацкие Аркадий Натанович и Борис Натанович

(1925—1991; р. 1933) Прозаики-соавторы. Повести «Страна багровых туч» (1959), «Путь на Амальтею» (1960), «Попытка к бегству» (1962), «Возвращение» (1962; нов. ред. под назв. «Полдень, XXII век», 1967), «Трудно быть богом» (1964), «Понедельник начинается в субботу» (1964—1965), «Хищные вещи века» (1965), «Улитка на склоне» (1966-1968), «Второе нашествие марсиан» (1967), «Сказка о тройке» (1968, полн. изд. 1989), «Отель «У погибшего альпиниста» (1970), «Обитаемый остров» (1971), «Малыш» (1971), «Гадкие лебеди» (1972, Frankfurt / Main), «Пикник на обочине» (1972), «За миллиард лет до конца света» (1976—1977), «Жук в муравейнике» (1979—1980), «Извне» (1980), «Хромая судьба» (1986), «Град обреченный» (1988—1989), «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» (1988), «Волны гасят ветер» (1989).

Тексты цит. по изд.: Стругацкий А.Н., Стругацкий Б.Н. Трудно быть богом. Понедельник начинается в субботу. М., 1966 («Библиотека современной фантастики». Т. 7).

«Трудно быть богом»

Отец Кабани — по словам , «прирожденный инженер, инстинктивный химик и мастер-стеклодув». Живет одиноко в избе под названием Пьяная Берлога посреди пользующегося дурной славой Икающего леса. К. сделался горьким пьяницей после того, как несколько его изобретений были помимо его воли использованы властями для негодных целей. Так, придуманная им мясокрутка (видимо, некое подобие мясорубки) применяется не в кулинарии, а в камерах пыток тайной полиции.

В пьяном полубреду К. постоянно ведет разговоры с самим собою: «Что? Проволока с колючками. Зачем? Скотный двор от волков... Молодец! <...> Что? Умнейшая штука — мясокрутка называемая. Зачем? Нежны мясной фарш... Молодец! <...> Что? Горючая вода... Зачем? Сырые дрова разжигать <...> Колючки от волков?! Это я, дурак, — от волков... Рудники, рудники оплетать этими колючками... Чтобы не бегали с рудников государственные преступники <...> Я сам государственный преступник». В избе К. земляне — сотрудники Института экспериментальной истории ( , и ) собираются на «совещания», чтобы обдумать свои дальнейшие действия.

С образом К. связано обсуждение Стругацкими насущной в послевоенные годы проблемы нравственного долга ученого, соотношения науки и смертоносной военной машины (ср. например, многие произведения С.Лема, роман К.Воннегута «Колыбель для кошки» и т.д.). Изображение К. содержит и аллегорические намеки на советскую «оборонную науку», сосредоточившую в своих «номерных» учреждениях лучшие силы отечественных ученых.

В начале повести Р. пытается разыскать знаменитого лекаря Будаха, бежавшего от преследований и исчезнувшего, схваченного то ли королевскими гвардейцами, то ли бандитами Ваги Колеса. В Икающем лесу, в избе талантливого инженера, а ныне горького пьяницы отца Кабани, Р. участвует в «совещании» со своими коллегами: Александром Васильевичем (живущим под именем ) и давним другом, однокашником Пашкой ().

Р. предвидит, что события в Империи будут развиваться катастрофически, возможно, цивилизация вообще перестанет существовать. Однако никакие решительные действия землян невозможны, поскольку сотрудники Института работают в рамках «базисной теории». Она воспрещает какое бы то ни было прямое вмешательство в жизнь «средневекового» варварского государства, жители которого, согласно универсальным историческим законам, сами должны в конце концов преодолеть кризис. Среди отвергнутых в прошлом вариантов воздействия на жителей Империи был и самый радикальный («массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках»), однако в конце концов возобладала стратегия невмешательства, позволяющая землянам лишь поддерживать и спасать отдельных арканарских интеллектуалов, которым угрожает смертельная опасность.

Р. считает, что «положение на Арканаре выходит за пределы базисной теории», пытается воспротивиться принятой Институтом пассивной стратегии невмешательства: «Пусть они режут и оскверняют, <неужели> мы будем спокойны, как боги?» Более того, он чувствует, что постепенно привыкает к своей роли высокородного хама, размышляет о том, что «колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на Земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой».

Несмотря на фантастический сюжет, повесть Стругацких (и в особенности образ Р.) несут на себе явный след атмосферы советской «оттепели». Среди мелких примет времени слегка завуалированных намеков можно отметить «нейлоновую майку», с которой не расстается Р., или упоминание о «Соанской академии наук» (СОАН — общеизвестная аббревиатура, обозначающая «Сибирское отделение Академии Наук», организованное в 1957 г. в новосибирском Академгородке, где процветало интеллектуальное вольномыслие).

В характере Р. немало черт, непосредственно связанных с тридцатилетней давности спорами «физиков и лириков», с наивно-оптимистическим сцентизмом 60-х годов («Человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, — зло, и зло это надлежит устранять»). Нельзя забывать и о том, что Р. весьма напоминает идеальных персонажей, действовавших на рубеже 1950—1960-х гг. на страницах коммунистических утопий (ср. знаменитый роман И.Ефремова «Туманность Андромеды»). Так, после осуществленного доном Рэбой государственного переворота, когда в Империи воцаряются полный хаос, произвол и насилие, Р. патетически вопрошает: «А вы видели города, в которых люди молчат и кричат вороны? Вы, еще не родившиеся мальчики и девочки, перед учебным стереовизором в школах Арканарской Коммунистической Республики?» И уж вовсе знаковым, воспроизводящим атмосферу и речевую стилистику советского партсобрания выглядит последнее «совещание» землян, происходящее после переворота в Империи («Ваше мнение, товарищи?» и т.д.). Впрочем, многие детали в повести Стругацких являются прозрачными аллегорическими намеками на советскую действительность (репрессии против людей искусства и науки, всесилие тайной полиции — «министерства охраны короны» и т.д.). Однако и сами эти аллегории представляют собой достаточно прямолинейные нравоучения: «Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике <...> развивает в гражданах потребительство и самонадеянность». В позднейших книгах Стругацких подобные косные формулировки исчезают, однако Р. — один из типичных героев советской литературы эпохи «оттепели» — питает к ним особое пристрастие.

Посреди неразберихи, воцарившейся в Империи после прихода к власти Святого Ордена, Р. продолжает бороться. Он пробирается в страшную «Патриотическую школу» (место истязаний), чтобы вызволить из плена лекаря Будаха, лично стречается с доном Рэбой, чтобы разобраться в его намерениях и лишний раз заявить о своей независимости и могуществе. В отсутствие Р. его дом подвергается нападению, боевики убивают мальчика Уно. Осознав грозяшую ему и Кире опасность, Р. решает бежать в поместье барона Пампы, но поздно: Кира гибнет, пронзенная двумя арбалетными стрелами.

В «Эпилоге» вернувшийся на Землю Пашка (бывший дон Гуг) рассказывает их общей с Антоном-Р. подруге юности Анке о том, как после гибели Киры Р. бросился с мечом на врагов, разя налево и направо, пытался прорваться во дворец дона Рэбы, чтобы отомстить за убийство любимой. Для его спасения сотрудникам Института пришлось с помощью дымовых шашек усыпить всю столицу Империи. После возвращения на Землю Р. предпочитает отмалчиваться. Как видно, он так и не нашел ответа на тревожившие его шесть лет вопросы о допустимости или запретности насилия ради высоких целей. Р. по-прежнему убежден, что обычному человеку слишком «трудно быть богом».

Г. придирчиво следит за сохранностью своей избушки, постоянно подозревает окружающих в недобрых намерениях, она необыкновенно скупа, но вместе с тем наивна и простодушна. Обладает даром ясновидения: с первого взгляда отгадывает «анкетные данные» , которого устраивает на ночлег в Изнакурнож . На следующий день после приезда Привалова Г. получает «телефонограмму» с приглашением явиться на шабаш нечистой силы: «Первая встреча... состоится... на Лысой Горе. Форма одежды парадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет. Подпись... начальник канцелярии...Ха...Эм (т.е. Хрон Монадович) Вий».

Камноедов Модест Матвеевич — сотрудник НИИЧАВО, «заместитель директора по административно-хозяйственной части», считает свою должность самой ответственной в институте. Невежествен, в его лексиконе преобладают обороты вроде «вы мне это прекратите!» и «прекратите разбазаривание!». «Благоустраивает территорию» института, заботится о наличии на всех предметах инвентарных номерков, при этом совершенно не понимает смысла ведущихся в институте исследований. Ограждает от притязаний хранящийся в «избе на курногах» мемориальный диван, на самом деле — сложнейший прибор, «транслятор», необходимый Корнееву для опытов. В новогоднюю ночь К. назначает дежурным по институту и дает ему подробный инструктаж: «Дежурство по учреждению во время праздника — занятие ответственное» и т.д.

Корнеев Виктор (Витька) — сотрудник института, прблизительно тридцати лет от роду, энтузиаст своего дела, «серьезный работник». Провозглашает девиз молодых рыцарей науки, готовых из чистого интереса работать без перерывов и выходных: «Понедельник начинается в субботу».

Тема исследований К., однако, под стать зряшным затеям, которым предаются лжеученые вроде профессора Выбегаллы: Витька «намеревался превратить всю морскую и океанскую воду <...> в живую воду». Правда, как и во многих других отделах института, дальше теорий и опытов дело у К. пока не идет: подопытный дохлый окунь в лабораторном аквариуме то бодро плавает, то строптиво переворачивается кверху брюхом. Одержимый исследовательским азартом, К. задает программисту все новые математические задачи, непосредственно связанные с его магическими штудиями, каждую ночь крадет из охраняемой избы на куриных ногах диван-транслятор вопреки протестам завхоза . На предложение завхоза воспользоваться ТДХ-80Е («Транслятор двухходовой Китежградского завода») К. отвечает отказом: «отечественная» техника никуда не годится — то ли дело музейный транслятор, замаскированный под диван еще средневековым алхимиком и магом Львом Бен Бецалелем, который «триста лет отлаживал» свое детище.

К. в совершенстве постиг секреты древних колдунов: он непревзойденный мастер сотворять из воздуха всяческие полезные предметы, умеет летать, принимать разные обличья (обернулся голубем, когда у него разболелся зуб). К. лучше всех научился изготавливать так называемых «дублей» — своих двойников, вполне способных выстоять очередь за получкой или отсидеть положенное время на собрании. К., не стесняясь в выражениях, клянет невежд и псевдоученых, за что коллеги называют его не иначе, как «грубый Корнеев».

Мерлин — сотрудник НИИЧАВО, одно время — «заведующий отделом предсказаний и пророчеств». Прообраз М. — волшебник и прорицатель, один из главных героев в цикле легенд о короле бриттов Артуре и рыцарях Круглого стола (см. хронику Гальфрида Монмутского «История королей Британии», романы Т.Мэлори «Смерть Артура», Марка Твена «Янки при дворе короля Артура» и многие другие произведения разных эпох). М. «во всех своих анкетах писал о своей непримиримой борьбе против империализма янки еще в раннем средневековье, прилагая к анкете нотариально заверенные машинописные копии соответствующих страниц из Марка Твена».

М. «состоит в большой дружбе с », «время от времени он принимает участие в ночных бдениях на Лысой Горе с Ха Эм Вием, Хомой Брутом (одноименный персонаж действует в повести Н.В.Гоголя «Вий». — Д.Б. ) и другими хулиганами». О себе М. всегда говорил в третьем лице, а «сэра председателя райсовета товарища Переяславльского» «иногда, сбиваясь, называл королем Артуром». М. снова и снова рассказывает коллегам историю о том, как «председатель райсовета и Мерлин отправились в путь и приехали к пасечнику, Герою Труда сэру Отшельниченко, который был добрым рыцарем и знатным медосборцем. И сэр Отшельниченко доложил о своих трудовых успехах и полечил сэра Артура от радикулита пчелиным ядом» (перифраз известных событий из легенд о короле Артуре и «артуровских» литературных произведений).

Как не оправдавший доверия, М. в конце концов «был вновь переведен на свое место заведующего бюро погоды».

Невструев Янус Полуэктович (Янус, А-Янус, У-Янус) — директор НИИЧАВО, странным образом существующий в двух «вариантах». В списке сотрудников, имеющих право доступа на территорию института в выходные и праздничные дни, против фамилии директора бдительный завхоз ставит пометку «2 экз.». В римской мифологии Янус (Janus, от «ianua» — «ворота», «двери») — бог входов и выходов, дверей и вообще всякого начала (месяца, года и т.д.), он изображался с двумя лицами и имел эпитет «Geminus» (двойной).

Как замечает , «у нас идеальный директор. Он один в двух лицах. Есть А-Янус Полуэктович и У-Янус Полуэктович. У-Янус — это крупный ученый международного класса, что же касается А-Януса, то это довольно обыкновенный администратор». Недавно появившийся в институте Саша поначалу «думал, что А-Янус и У-Янус — это дубль и оригинал». Затем он начинает понимать, что дело обстоит сложнее: «А-Янус выглядел несколько моложе, был неприветлив <...> медленно, но верно превращался в выдающегося ученого. У-Янус, напротив, был всегда ласков, очень внимателен и обладал странной привычкой спрашивать «Я с вами не беседовал вчера?»

Совместными усилиями , Саша и Роман в конце концов раскрывают тайну своего единого в двух лицах директора. Оказывается, в некоторый момент будущего Н. открыл (т.е. откроет) секрет «контрамоции» (термин, который можно расшифровать как «противодвижение»), т.е. научился жить в обратном направлении времени: от будущего к прошлому. Совершив свое великое открытие, Н. стал жить «в направлении прошлого» и немедленно столкнулся с парадоксом. В первом же своем «завтра» (которое для всех прочих является «вчера») он встретился с собственным двойником, который как раз находился накануне раскрытия тайны контрамоции. То же «отныне» происходит «всегда», т.е. параллельное существование «двух экземпляров» одного и того же человека находит свое «рациональное» объяснение. Теперь молодым рыцарям науки становится ясно, что «А-Янус, который сейчас занят больше институтом, чем наукой, в недалеком будущем чрезвычайно увлечется идеей практической контрамоции». В свою очередь У-Янусу суждено и в дальнейшем стареть, двигаясь во времени вспять; в некий момент он «переживет» свое собственное рождение (т.е. появление на свет своего двойника) и в конце концов «доживет» до времен Древнего Рима и отождествится с персонажем мифологии римлян.

Надо сказать, что в пространных наукообразных рассуждениях Привалова и его товарищей содержится существенная неувязка. Неясно, как объяснить «двуликость» Януса в далеком прошлом, ведь, «пережив» рождение живущего в обычном измерении времени «А-Януса», контрамот «У-Янус» должен будет (точнее говоря, должен был) остаться в одиночестве.

Всегда осведомленный о будущем, Н. заранее знает о событиях, которые для сотрудников института должны произойти «завтра». Это приводит в повести Стругацких к важным перипетиям. Так, директор достоверно знает о катастрофических последствиях рождения третьего «кадавра» профессора Выбегаллы и поэтому заранее переносит опасный эксперимент на отдаленный полигон за пределами института. Благодаря присутствию в НИИЧАВО предсказывающего будущее Н., девиз самоотверженных молодых сотрудников института («Понедельник начинается в субботу») становится не просто благим пожеланием, но вполне реальным законом их повседневной жизни.

Ойра-Ойра Роман Петрович (Роман) — сотрудник института чародейства и волшебства, убедивший занять в НИИЧАВО вакантное место программиста. Привалов пытается возразить («Я в отпуске»), но О. отвечает без околичностей: «Это неважно <...> Понедельник начинается в субботу, а август на этот раз начнется в июле». О. немедленно знакомит будущего коллегу с местным неписаным кодексом поведения аскетичного рыцаря науки: «Нам нужен программист: а — небалованный, бэ — доброволец, цэ — чтобы согласился жить в общежитии». О. участвует во всех основных событиях повести, однако род его собственных профессиональных занятий обозначен лишь мимоходом: «механизм наследственности биполярных гомункулусов».

«Горбоносый» О. решителен, нередко находит выход из сложных ситуаций. Так, на институтском полигоне, когда в автоклаве профессора появляется на свет экспериментальная модель «полностью удовлетворенного» «идеального велочека», О. предотвращает готовую разразиться мировую катастрофу: напускает на выбегалловского «кадавра» загодя припасенного джинна.

В эпилоге, написанном от имени якобы реального программиста Александра Привалова, к авторам повести высказан целый ряд претензий, в частности, связанных и с изображением в ней «настоящего» О.: «Р.П.Ойра-Ойра в очерках совершенно бесплотен, хотя именно в описываемый период он разводился со второй женой и собирался жениться в третий раз». При всей пародийности и ироничности эпилога это мнение несомненно справедливо.

Привалов Александр Иванович (Саша, Сашка) — главный герой повести, от его имени ведется рассказ. П. — молодой человек «одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, <...> русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет». Последние пункты этой «характеристики» содержат набор стандартно-отрицательных ответов на легко узнаваемые читателями 1960—1980-х гг. «идеологические» вопросы, непременно содержавшиеся в советских анкетах: «Имеете ли родственников за границей?», «Находились ли в оккупации?», «Были ли под судом и следствием?» и пр. П. — программист (модная, новая для «технократической» эпохи советской «оттепели» профессия), до начала событий, описанных в повести, жил в Ленинграде. Во время одного из отпусков за рулем взятого напрокат автомобиля П. отправляется навстречу друзьям, путешествующим по европейскому Северу России. В окрестностях Соловца П. случайно подбирает на дороге двух незнакомцев, которые в конце концов уговаривают его перейти работать в таинственный Институт чародейства и волшебства.

Название города и место действия повести в целом ассоциативно связаны как с традиционными северными областями распространения фольклора (особенно былин), так и с Соловецким монастырем, «Соловками», где находились сталинские лагеря. НИИЧАВО наделен многими чертами советского «закрытого» оборонного предприятия, а также лагерной «шабашки». Услышав от , что неведомому учреждению, затерянному в северной глуши, «требуется программист», П. понимает его с полуслова: «Что-нибудь с космосом?» — «И с космосом тоже», — отвечает Роман.

Первые дни своего пребывания в институте, расположенном «на ул. Лукоморье», П. проводит в «избе на курногах», во владениях . Здесь происходят таинственные события, весьма напоминающие сюжеты и мотивы народных сказок и известных литературных произведений: П. вылавливает из колодца щуку, исполняющую желания, слушает сказки и песни впавшего в маразм говорящего кота, который (ср. поэму Пушкина «Руслан и Людмила») ходит на золотой цепи вокруг дуба. «Мое состояние, — говорит П., — напоминало состояние Алисы в Стране Чудес: я <...> готов был принять любое чудо за должное». На все происшествия П. реагирует, как и положено ученому: ставит эксперименты с неразменным пятаком и волшебной палочкой, пытается разобраться в изречениях говорящего зеркала.

В качестве программиста П. «составил для Витьки Корнеева таблицы напряженности М-поля дивана-транслятора в девятимерном магопространстве <...> вел рабочую калькуляцию для подшефного рыбозавода», а также решил множество математических задач, связанных с исследованиями его новых коллег. Кроме того, П. учится основам магии, левитации, изготовлению собственных «дублей». В музее НИИЧАВО П. осваивает диковинные экспонаты: «Живая вода. Эффективность 52%. Допустимый осадок 0,3»; «Меч-кладенец»; «Правый глазной (рабочий) зуб графа Дракулы Задунайского»; «Сапоги-скороходы гравигенные» и пр. Оставшись дежурить в институте в новогоднюю ночь, П. со связкой ключей обходит «производственные помещения», в которых обнаруживает множество сказочных и легендарных существ и предметов: вурдалаков, Лернейскую гидру («жертва» одного из подвигов Геракла), Змея Горыныча и Кощея Бессмертного, Колесо Фортуны, используемое как «источник даровой механической энергии».

П. подробно описывает странную «топографию» своего института, который снаружи «выглядел двухэтажным. На самом деле в нем было не менее двенадцати этажей. Выше двенадцатого я просто никогда не поднимался, потому что лифт постоянно чинили, а летать я еще не умел». События, случившиеся после починки лифта, описаны в повести «Сказка о Тройке» — продолжении «Понедельника...» (экспедиция на семьдесят шестой этаж института, в которой участвует П.).

В новогоднюю ночь изумленный П. видит, что десятки коллег проводят праздник на своих рабочих местах. Не без легко узнаваемого «шестидесятнического» энтузиазма П. восклицает: «Пришли люди, которым было интереснее доводить до конца <...> какое-нибудь полезное дело, чем глушить себя водкою, бессмысленно дрыгать ногами, играть в фанты и заниматься флиртом. <...> Люди с большой буквы, и девизом их было «Понедельник начинается в субботу». Энтузиастов от науки П. с пафосом противопоставляет их небескорыстным коллегам: «Есть другие. С пустыми глазами. Достоверно знающие, с какой стороны у бутерброда масло».

П. — свидетель и участник основных событий повести (споры и за диван-транслятор, рождение кадавров профессора , разгадка тайны директора института ). На изобретенной Луи Седловым машине «параллельного времени» П. совершает путешествие в «мир, в котором живут и действуют Анна Каренина, Дон-Кихот, Шерлок Холмс» и прочие герои литературных произведений, «даже капитан Немо» (Авторы повести по понятным причинам не знали, что к концу девяностых годов для подобной экскурсии никакая техника не понадобится, достаточно будет открыть один из томов «Энциклопедии литературных героев» (М.: Олимп; АСТ, 1997—1998). — Ред. ).

П. — один из «этапных» героев советской литературы шестидесятых годов. При всей своей посвященности в секреты высокой науки он ведет весьма простую и обыденную жизнь, носит джинсы и любимую «гэдээровскую курточку». Характер П. — ясная антитеза годами культивировавшемуся в СССР «официальному» образу ученого, работающего на благо социалистического отечества и целиком погруженного в свои исследования. Научная самоотверженность у П. и его друзей (Корнеева, Ойры-Ойры и других) совмещается с непритязательностью и неофициальностью бытового поведения. Более того, на улицах Соловца рыцаря науки П. мальчишки дразнят «стилягой».

П. — не самый выдающийся ученый в НИИЧАВО, он только еще осваивает прежде неведомую область исследований. Говорящий попугай директора Януса Полуэктовича Невструева (явно со слов своего хозяина) «характеризует» П. весьма недвусмысленно: «Пр-римитив! Тр-рудяга!» В повести он важен прежде всего как наблюдатель событий, способный увидеть их свежим взглядом, нестандартно о них рассказать. Впрочем, автор пародийного эпилога (якобы подлинный А.Привалов, рассказавший о себе и своих коллегах писателям) упрекает своего литературного двойника (а заодно и авторов повести) в дилетантизме, уточняет некоторые детали, а также составляет краткий разъяснительный словарик «некоторых непонятных терминов и малознакомых имен» (Анацефал, Бен Бецалель, Вурдалак, Домовой, Рамапитек и др.).

Редькин Магнус Федорович — бакалавр черной магии, получивший свою «ученую» степень триста лет назад, когда он изобрел «портки-невидимки». Работает над диссертацией «Материализация и линейная натурализация «Белого Тезиса» как аргумента достаточно произвольной функции Σ не вполне представимого человеческого счастья». Согласно разысканиям Р., о «Белом Тезисе» писал в предсмертных дневниках легендарный средневековый алхимик и маг Лев Бен Бецалель: «Белый Тезис не оправдал-таки моих надежд <...> И когда я сообразил, какая от него могла быть польза <...> я уже забыл, куда я его вмонтировал». «За институтом числилось семь приборов, принадлежавших некогда Бен Бецалелю. Шесть из них Редькин разобрал до винтика и ничего особенного не нашел. Седьмым прибором был диван-транслятор», который каждую ночь крадет из расположенной на территории НИИЧАВО избушки на курьих ножках. Р. постоянно ссорится с Корнеевым за право работать с диваном-транслятором, однако обычно уступает своему более молодому коллеге в изобретательности, оттого диссертация о «Белом Тезисе» до сих пор не написана.

По мнению , Р. «был неплохим человеком, очень трудолюбивым, очень упорным, начисто лишенным корыстолюбия». Он, например, «проделал громадную работу, собравши гигантскую коллекцию разнообразнейших определений счастья», выделив среди них «простейшие негативные» (типа «не в деньгах счастье»), «простейшие позитивные», «казуистические» и «парадоксальные».

Стеллочка - «ведьмочка», практикантка профессора . Принимает участие в эпизоде с рождением «модели Человека, неудовлетворенного желудочно». Вместе с С. пишет сатирические стихи в институтскую стенгазету, в очередном номере которой по заданию руководства института требовалось заклеймить коллегу Хому Брута за его бесчинства на Лысой Горе (см. статьи « », ). Образцы этой поэзии в 1960-1970-е годы воспринимались читателями Стругацких как пародия на тогдашнюю идеологическую стенную прессу («Комсомольский прожектор» и т.д.), где принято было высмеивать нерадивых «строителей коммунизма», «нарушителей трудовой дисциплины» и отстающих в «социалистическом соревновании». Неуклюжие, но не лишенные печати особого рода обличительного вдохновения, вирши С. со страниц «Понедельника...» перекочевали в фольклорный обиход городской интеллигенции позднесоветского времени: «Таких людей, как этот Брут, поберегись, они сопрут»; «Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут»; «Позорят славный институт такие пьяницы, как Брут». Эти шедевры могут выдержать сравнение разве что с «агиткой» Саши Привалова, в одном из номеров стенгазеты призвавшего коллег «внести вклад» в комплектование институтской библиотеки: «Раскопай своих подвалов / И шкафов перетряси, / Разных книжек и журналов / по возможности неси».

[Дмитрий Бак]

// Энциклопедия литературных героев: Русская литература XX века. Кн. 2. — М.: Олимп; ООО «Фирма «Издательство АСТ», 1988. — С. 252-274.

Рассматривая в прошлой теме проблему перехода СССР от развития к деградации, я писал о том, что этот момент произошел в период максимального развития в начале-середине 1960 годов. Именно тогда случился переход от прежней модели поведения, основанной на идее «общего дела» и социальной справедливости к модели, основанной на личном успехе. Впрочем, подробно рассматривать тут эту проблему я не буду, отмечу только, что завершился данный процесс только через три десятилетия. Однако особенность подобных тектонических явлений состоит в том, что их можно заметить еще до того, как структура общества значительно поменяется. Для этого стоит обратить внимание на отражение данного мира в художественных произведениях. Особенно хорошо, ИМХО, для этого подходит фантастика – жанр, способный даже самые слабые (но охватывающие большое количество людей) тенденции усилить во много раз. К примеру, «предыдущий тренд» советского общества, хорошо «читается» в фантастике 1920 годов и даже ранее (богдановская «Красная звезда»), пришедшей на смену мистически-индивидуалистическому восприятию мира «Серебряного века».

То же самое можно сказать и про СССР. В частности, в качестве удобного «индикатора» социальных процессов очень хорошо подходят произведения братьев Стругацких. Прежде всего, следует сказать, что эти авторы очень удобны тем, что их творчество охватывает большой временной период – от 1950 до 1990 гг. (правда, в 1990 годах остался один брат, но сути это не меняет). Но еще более важно то, что Стругацкие обладали способностью отлично улавливать текущую потребность своих читателей, и затем выражать ее в своих текстах (именно поэтому они и стали «главными фантастами» послевоенного времени). Не стоит относиться к этому пренебрежительно – на самом деле, это довольно редкая, и безусловно, полезная способность. В конце концов, писатели пишут для того, чтобы их читали, а если они пишут то, что никому не нужно, то какой в этом смысл.

А главное - именно поэтому по произведениям братьев удобно отслеживать те изменения, которые происходили в советском сознании за все это время . К примеру, первые их работы, из которых наиболее хорошо известна повесть «Страна багровых туч» - абсолютно «сталинская», не в смысле прославления великого вождя конечно, а в смысле того, что отражает дух эпохи 1930-1950 гг., с ее торжеством «общего дела», чувства долга и идеи преобразования природы (тот самый «предыдущий тренд»). Космонавтов в ней можно легко заменить на тех же героев-полярников – смысл останется прежним. Однако уже созданный в 1962 году «Полдень, XXII век» и конечно, конечно же, «Понедельник начинается в субботу» относятся к «следующей эпохе» - к периоду торжества идеи о всесилии науки и массового (относительно) распространения низкоотчужденного труда. Мысль о том, что все граждане советского общества могут (хоть когда-нибудь) оказаться в положении передовых ученых и инженеров, занимающихся любимым делом не ради заработка, а ради познания и изменения мира, казалось в этот момент достаточно здравой. Именно поэтому мир братьев, населенных «лучшими из современников», оказался столь привлекательным для огромного числа читателей.

Однако уже в «Стажерах», вышедших в 1962 году, были заметны моменты, означавшие начало серьезного кризиса. Например, ситуация с обсерваторией на Дионе, директор которой смог превратить работающий персонал в своих «рабов» (она разрешается авторами методом «deus ex machina», путем воздействия «внешней силы» в виде прибывшего Юрковского).Ну и конечно, финальная гибель последнего, сильно напоминающая самоубийство (выдающийся ученый не желает находиться на административной должности, и отправляется в очень опасный полет, заканчивающийся катастрофой). Последний факт показывает то, что авторы не видят возможности для полной реализации личности в обществе (Юрковский желает быть планетологом, а не инспектором, что от него требует социум. Т.е., конфликт между долгом и устремлением кажется авторам неразрешимым.).

Но самым интересным произведением для нас является вышедшая в 1964 году повесть «Трудно быть богом». Сюжет данного произведения состоит в том, что главный герой – землянин-коммунар Антон, живет на иной планете, в королевстве Арканар, под видом местного дворянина Руматы Эсторского (на планете, как сразу дается понять, феодализм). И не просто живет, а является действующим сотрудником «Института экспериментальной истории». При этом дон Румата не просто фиксирует происходящие в данном королевстве события, как можно было бы подумать об историке, но и ведет собственную политику, которая должна – по крайней мере, по мнению самого героя – способствовать росту прогресса в данном мире. Политика эта незамысловата: Румата спасает от местного варианта инквизиции «книгочеев» - людей, которые обладают хоть какой-то грамотностью. Смысл данного действия состоит в том, что эти люди - «фермент, витамин в организме общества», и его уничтожение приводит к гибели государства… (Как Румата собирается потом «интегрировать» «книгочеев» обратно в общество, не сообщается).

Впрочем, пересказывать эту повесть нет смысла – ее читало большинство образованных людей своего времени, и продолжают читать даже сейчас. Более того – как и большинство произведений братьев, «Трудно быть богом» давно уже является предметом критики (последний раз интерес к ней был вызван выходом фильма). Однако существует некий момент, который, как не странно, очень редко поднимался критиками (причем даже в последнее время, когда «разбор» произведений братьев является очень распространенным, а критическое отношение к их героям- нормой). Речь идет вот о каком моменте: пресловутый Румата Эсторский почти все время повествования действует в одиночку. Нет, конечно, подчеркивается, что Институт Экспериментальной Истории имеет на данной планете развитую систему агентуры (действующую как минимум несколько десятилетий), что он поддерживает связь между агентами и даже непрерывный контроль над ними (каждый агент имеет камеру – «глаз бога»). Более того, работа агентов идет не просто так, а согласно некоей «базисной теории, созданной в тиши кабинетов».

Однако все это лишь декларируется авторами. В действительности же поведение Руматы-Антона, все его действия и мысли свидетельствуют о том, что герой является оставленным своим «большим миром». Разумеется, есть отсылки к Земле, к коллегам-историкам дону Гугу и дону Кондору, однако все это мало касается дона Румату. Он действует так, как будто никого, кроме него, не существует, что Румата – единственный герой, сходящийся со злом и противостоящий ему. Супермен – кстати, сами авторы явно подчеркивают это «суперменство», сравнивая Румату с ниндзя – таинственными японскими супершпионами. В общем, практически бог (или герой в понимании классической мифологии), который сам, по собственной воле творит добро.

Сейчас модно стало представлять Румату этаким недорослем, инфантильным субъектом, который не смог ничего понять и ничего сделать: проморгал спецоперацию Ордена, не смог обрести достаточную агентуру при дворе, и даже с Будахом в итоге облажался. Однако если учесть, что данный персонаж существует в условиях абсолютного непонимания, все становится на свои места. Его идея о том, что в Арканаре поднимает голову фашизм, оказывается отвергнутым всеми остальными землянами. (Если честно, то вполне справедливо отвергнутым. Ибо никакого фашизма в описываемой ситуации нет, а есть банальная религиозная резня, наподобие альбигойской или гугенотской. Собственно, и «сеттинг», как таковой, брался братьями, скорее всего, из книг Дюма, где религиозная вражда показана очень рельефно.)

Однако верность или неверность «фашистской гипотезы» не отменяет того, что мнение Руматы полностью игнорируют: в данном случае со стороны Института было бы логичным или изучить указанный им феномен, внеся коррекцию к теории, или объяснить своему сотруднику, где он заблуждается, и почему это не фашизм. Либо – вообще эвакуировать его, поскольку показанный в конце повести «нервный срыв» реально обесценивает огромную часть земной стратегии (основанной на невмешательстве). Но этого не делается, и Румата продолжает существовать в рамках своей убежденности о готовящейся катастрофе, равно как и о невозможности борьбы с нею иначе, как в рамках индивидуальных действий. В конечном итоге, именно это закономерно приводит его к описанному финалу, с убийством дона Рэбы. (Бессмысленный акт, кстати, в рамках показанной ситуации, поскольку реальная власть принадлежит уже Ордену.)

Вот это самое полное непонимание и невозможность сколь-либо коллективных действий и может рассматриваться главным маркером эпохи. Сами Стругацкие и дальше будут развивать этот тренд, поняв, что захватили что-то очень важное. Например, в следующей их вещи, повести «Хищные вещи века» (1965 год), помимо явной критики потребительского общества, прослеживается тот же мотив: борьба одиночного «суперагента»-коммунара против таинственной наркомафии (которой, как выясняется в итоге, не существует). Тут речь идет уже о родной планете, главный герой существует в гораздо более «дружественной» среде – но смысл остается тем же. Он одинок, не понимаем ни коллегами, ни начальством – и одновременно, он прекрасно видит не замечаемое никем больше зло (падение духовного уровня человека в условиях господства потребительства).

Впрочем, интересно то, что почти одновременно с «Хищными вещами», в том же 1965 году, выходит книга, имеющая совершенно иной характер – «Понедельник начинается в субботу». В ней герои словно бы освобождаются от указанного «всесильного одиночества» богов, и возвращаются в прежнее состояние совместного труда. Однако это лишь последний «всплеск» уходящего тренда – после «Понедельника» авторы навсегда уходят в «мир непонятых одиночек» (вплоть до жуткой вершины этого пути – произведения Бориса Стругацкого «Поиск предназначения»). «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди», «Обитаемый остров» и прочие произведения, написанные после 1965 года, понятие «общего труда» уже не затрагивают даже тогда, когда братья явно декларируют действие сюжета в коммунистическом обществе. Что же касается «Понедельника», то его «выбивание» из общего ряда объясняется тем, что повесть создавалась на основании представления о Пулковской обсерватории, в которой работал Борис Стругацкий. А работал он там до 1964 года (а реально – до 1960, после чего перешел на полставки, посвятив себя литературной деятельности). Т.е., описываемая атмосфера соответствует скорее 1950 – началу 1960 гг., нежели второй половине этого десятилетия.

Тем не менее, после выхода «Понедельник» обрел необычайную популярность, что свидетельствует о том, что читатели Стругацких (по крайней мере, определенная их часть), еще не до конца приняла указанную выше модель «непонятого одиночки». И вполне готовы были к совершенно иному идеалу героя, бывшему популярным еще совсем недавно. А именно – к человеку, готовому к общему труду на народное благо, «ради счастья человеческого», к решению реальных проблем общества (к примеру, в виде бюрократизма и приспособленчества, с чем успешно борются герои «Понедельника). А не к сведению этих проблем к экзистенциальным вопросам добра и зла (неразрешимым, и поэтому недоступным для среднего ума). Однако братья отказываются от развития этого направления (которое можно было бы назвать «позитивной фантастикой»), и выбирают указанный выше путь. (Который, в конце-концов, приведет их к «Отягощенным злом» и «Поиску предназначения» - последним мрачным произведениям).

Однако это вряд ли можно вменить Стругацким в вину – как сказано выше, братья хотели писать на те темы, которые волновали их читателя, и если последним идея «непонятых одиночек» была ближе, нежели идея коллективного труда, то писатели тут невиноваты. Советское общество не смогло, а точнее, не захотело искать пути для того, чтобы сделать представление «людей Понедельника» всеобщим, чтобы преодолеть отчуждение между «магами», и теми, кто в их число не вошел. Слишком хорошо все было, слишком мало было стимулов для изменения текущего положения. В результате, «Понедельник» не смог стать «манифестом» будущего общества, советская научная и техническая интеллигенция предпочла скорее посчитать себя носителем высшего понимания, не признанного миром, нежели источником общественных изменений.

В итоге – утрата вообще какой-либо способности воздействовать на этот мир, превращение из хотя бы потенциальных субъектов в чистые объекты, влияние на которых могли оказывать всевозможные представители «творческой интеллигенции», вплоть до популярных певцов и прочие демагоги. Такова закономерная расплата за отказ от активного действия, за занятие комфортной и непыльной позиции «хороших работников» и «кухонных критиков» (несмотря на то, что в том же «Понедельнике» что-то писали про «обрастающие уши»). В конечном итоге, советские интеллигенты дорого заплатили за подобное благодушие – те самые «властители дум», включая популярных певцов, устроили полную катастрофу, уничтожившую практически весь привычный советскому ученому или инженеру мир.

Впрочем, это уже другая тема. Тут же хочу отметить, что изучение фантастики, как таковой, является очень хорошим инструментом для анализа происходящего. Впрочем, не только анализа…

Проводная ось таза. Угол наклонения таза. Виды постуральных дисфункций мышц позвоночника Нормальные размеры женского таза

Симптомы радиоактивного отравления Профилактика и прогноз при лучевом поражении

Знаменитости, исповедующие православие Роль известных людей в православии

"даркпулы" становятся все более востребованными Становятся все более востребованными они