Василий Теркин Поэма Александра Твардовского «Василий Теркин» прямо с газетного листа шагнула в ряд классических произведений советской литературы.В образе Василия Теркина поэт воплотил обобщенный тип миролюбивого труженика, всегда готового, тем не менее, дать отпор

В августе 1963 года в «Известиях» была напечатана поэма «Теркин на том свете». Главным редактором этой газеты был тогда Аджубей, зять Хрущева. Вот что он написал в предисловии к публикации поэмы: «Большой поэт Александр Твардовский девять лет (это некоторым молодым, да ранним поэтам будет пример) не спешил вывести его прогулку "по тому свету" на суд читателей, а трудился и трудился, не чураясь переделок, отыскивая более точные осмысления». Некому было поздравить гражданина Аджубея соврамши! В писательских кругах было хорошо известно, что Твардовский девять лет бился головой о стенку, пытаясь напечатать «Нового Теркина», не раз обращался к Хрущеву - и неизменно нарывался на отказ. Назидание молодым поэтам брать пример и не спешить, а «трудиться и трудиться, не чураясь переделок», - это лицемерие абсолютно бесстыдное.

Вот так же творческое бесплодие Шолохова (не достигнув даже пенсионного возраста, великий прозаик замолк) объясняли чрезвычайной, сверхчеловеческой требовательностью к себе: мол, трудится и трудится гений неустанно, днем и ночью, а потом все черкает и переделывает. А как же иначе: высока ответственность художника слова перед взрастившей его ленинской партией, перед всем советским народом. Он не может себе позволить ни одной незрелой фразы. Вы, молодые, да ранние прозаики, берите пример!

Но я отвлекся, простите…

Итак, в 1963 году в центральной газете была опубликована та самая поэма, которую в 1954 году Секретариат Центрального Комитета КПСС признал порочной и осудил как идейно вредную. Еще более резкую оценку дали братья-писатели. Испытанный боец идеологического фронта главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников заявил: «Когда я читал поэму, у меня создалось впечатление, что белоэмигрант взял нашего Теркина и переделал его в антисоветском духе. Злобно, в духе Би-би-си, высмеять партию, принцип коллективности в руководстве партии и попытаться вдуть в эту антисоветскую вещь новую душу - невозможное дело». Так же остро и принципиально высказались пламенный Алексей Сурков и беззаветный Анатолий Софронов.

Твардовский отвечал: «Вы должны понять меня по-человечески… Мое авторское отношение к этой вещи остается отношением родителя к своему детищу. Хотя для общества оно кажется ублюдком, а у родителя к нему сохраняется еще и другое, родительское отношение».

От этих слов, кажется, даже самое суровое и закаленное в идеологических боях сердце должно было дрогнуть. Однако у Миколы Бажана, классика украинской литературы, поэта с большим горячим сердцем, хватило партийного мужества вслед за Центральным Комитетом осудить не только самое поэму, но и «заявление А. Твардовского о том, что поэма «Теркин на том свете» - дорогое для него детище». Микола посоветовал Твардовскому «отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т.е. убить его».

Трудно поверить, чтобы поэт Бажан остался глух к музыке стихов Твардовского, к этой удивительной русской речи, вполне понятной даже необразованному человеку и в то же время завораживающе прекрасной, легкой, складной, изящной, необыкновенно приятной артикуляционно. В этом отношении «Второй Теркин» не уступит «Первому», поэма могла бы разойтись на пословицы, как «Горе от ума»:

«Да от них и самый вред, как от легких сигарет», «Чтобы сократить, надо увеличить», «В умных нынче нет нехватки, поищи-ка дураков», «С доброй выдумкою рядом правда в целости жива», «Смерть - она всегда в запасе, жизнь - она всегда в обрез»...

(Почему «Теркин на том свете» не стал таким же популярным и любимым, как «Книга про бойца» - отдельный разговор).

Позволю себе отступление о рифмах. Они не были предметом особой заботы Твардовского, он не стремился к оригинальным и неожиданным созвучиям и не стеснялся самых простых, даже банальных: «отраженья - разложенья», «ожиданья - вниманья», «бой - тобой», «замком - мертвецом», «квартиры - ориентиры», «сказки - подсказки» и даже «платформа - форма». Два четверостишия подряд заканчиваются одинаково: «поди-ка». После Маяковского, Пастернака, Асеева и в одно время с Евтушенко и Вознесенским - это выглядело почти вызывающе старомодно, небрежно!

Однако встречаются во «Втором Теркине» рифмы куда более изощренные либо «приблизительные»: «в музее - мамзели», «рассеян - музеям», «бездна - без места», «у них - поник», «речь - режь», «тепло - метро», «дегустатор - остаток», «поездам - комендант», «оформляйся - хозяйство», «покаюсь - покамест», «повинен - споловинил», «сам - писал».

Проще всего было бы сказать, что Маяковский с Евтушенко все же оказали влияние на Твардовского. Но я склонен думать, что дело не в новаторстве, а в фольклорных корнях поэмы. Стихи тяготеют к русской частушке, которая как бы не обращает внимания на рифму, та «выскакивает» как бы сама собой, иногда лежит на самой поверхности, а иногда она очень даже затейлива.

Вернемся к Миколе Бажану. Каких же верных подручных воспитала Коммунистическая партия из художников слова, если один поэт мог требовать от другого поэта убить свое прекрасное творение только потому, что Власть сочла его порочным! Летом 1963 года свою антисоветскую поэму Твардовский читает в присутствии тогдашнего коммуниста номер один, на его встрече с членами Европейского сообщества литераторов. Вот как описывает тот же Аджубей реакцию аудитории: «Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Алексей Сурков, Борис Полевой, Микола Бажан, Леонид Соболев, Георгий Марков, Александр Прокофьев, Александр Чаковский, Константин Воронков то хохотали в голос, то, это было видно по лицам, глазам, по ощутимой на слух тишине, переносились в далекие дали вслед за мыслями автора и жили сказкой, и жили с Теркиным».

Значит, Алексей Сурков с Миколой Бажаном, как и все прочие, в 1963 году хохочут в голос, переносятся в дали и живут сказкой, - которую девятью годами раньше считали идейно вредной, глубоко порочной, подлежащей уничтожению.

Истинно большевистская принципиальность!

Еще любопытное из предисловия Аджубея: «Мне запомнилось особенно, как слушал Михаил Александрович Шолохов. Я, естественно, не могу предварять его мнение о поэме, но слушал он очень красиво, по-своему. Так и казалось, что он судит-рядит с Теркиным о его необычном путешествии, посмеивается вместе с ним и с хитроватой дальнозоркой повадкой, по-писательски, для себя, оживляет картины поэмы.»

Шолохов (как и Федин) был членом редколлегии «Нового мира». Если Вадим Кожевников, Анатолий Софронов и Алексей Сурков читали «Второго Теркина» еще в 1954 году, то два живых классика, скорее всего, тоже читали. Что же мешало корифеям, которые так красиво слушали, замолвить словечко в защиту поэмы? Им-то чего было бояться? Значит, чего-то все-таки боялись? А может быть, за период 1954-1963 гг. у корифеев коренным образом изменились литературные вкусы? Такое случается и с живыми классиками…

Какой же медведь в лесу сдох, что писатели позволяют себе в голос хохотать над Теркиным, которого так по-партийному откровенно, остро и нелицеприятно критиковали? А главное, почему тот же самый Первый секретарь Хрущев, который столько лет поэму гнобил, вдруг разрешил ее печатать? И не как-нибудь потихоньку, в скромном литературном журнале, а в массовой газете?

Рискнем предположить, что Хрущев решился на этот шаг от растерянности. 1963 год: остались уже позади годы триумфов и всенародной любви, позади Карибский кризис, расстрел рабочих в Новочеркасске, страшный неурожай и начало позорных закупок зерна у Америки. Давно ли партия торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», но все яснее становится: народ в очередной раз надули. Хрущев не знает, что над его головой сгущаются тучи и что против него зреет заговор, но что-то такое смутно чувствует. И не может выбрать правильную линию: пришла ли пора закручивать гайки либо, напротив, продолжать их откручивать.

Публикация «Теркина на том свете» должна была потрафить тем, кто уговаривал ослабить вожжи, слегка отпустить поводок.

К тому времени «кукурузник» успел многим поднадоесть, и от разоблачений культа личности значительная часть общественности устала. Я помню, что некоторые читатели-партийцы открыто выражали раздражение по поводу фильмов и книг о сталинских репрессиях, о страшных военных поражениях, о нищете послевоенных колхозов, о коварном Берии и беспощадном Жукове:

Сколько можно лягать и топтать Сталина?! Никита развенчал его культ, чтобы из его обломков соорудить культ самого себя…

Поэма Твардовского не могла рассчитывать на эффект запретного плода. Когда было разрешено говорить о Сталине осторожно-одобрительно, а затем и всё более восторженно, - именно это воспринималось как восстановление справедливости, а прежний запрет на упоминание этих имен в положительном контексте - как нелепый и возмутительный хрущевский произвол («волюнтаризм»).

Появиться перед читателями вовремя - для сатирического произведения это важнее, чем для лирики и эпоса. Если сатира «преждевременна», т.е. пророчески указывает на опасность, которую общество еще не осознало или недооценивает, читатели ее просто не поймут: он, мол, пугает, а нам не страшно!» А вот если книга, по не зависящим от автора причинам, опоздала... Если она нападает на (полу)мертвого врага, обличает ту разновидность зла, на которой отточили перья многие сатирики...

У Владимира Солоухина есть такое сравнение. Представьте себе, что у русской дружины, отражавшей нападение Батыя, оказался один-единственный пулемет. Ход битвы - да что там, ход истории мог бы оказаться совсем иным! А такой же пулемет в Первую мировую войну - всего лишь еще один пулемет.

Появись «Теркин на том свете» перед читателем году в 1954-м, 1955-м… Общественное потрясение могло быть таким же, как от «Одного дня Ивана Денисовича» несколько лет спустя. «Новый Теркин» вызывал некоторый скептицизм, некоторое недоверие уже одним тем, что был высочайше одобрен. Мандельштам говорил, что если литературу начинают делить на разрешенную и неразрешенную, то вся разрешенная окажется мерзостью. Мы, смена шестидесятников, этого изречения не знали, зато знали: то, что ругают в газете «Правда», есть вещь, по меньшей мере, интересная, а то, что в газете «Правда» взахлеб хвалят, - скорее всего, дрянь.

Сразу же после публикации РАЗРЕШЕННОЙ поэмы появились восторженные отклики, затем радио- и телеспектакли, инсценировки для театра (очень хвалили постановку Плучека в Театре Сатиры с Папановым-Теркиным). Просвещенной публике стало ясно: Твардовского «внедряют» и «насаждают». Этого было достаточно, чтобы самые-самые просвещенные читатели заподозрили в поэме тот самый мертвый, казенный душок, который был Твардовскому так ненавистен.

И Хрущев, и большинство читателей воспринимали поэму в плане политической конъюнктуры, как элемент борьбы «кремлевских либералов» с «наследниками Сталина» - той частью партийной верхушки, которая находилась в глухой оппозиции к Никите, с его «реорганизаторским зудом».

Антисталинская направленность «Теркина» была очевидной. Твардовский едко высмеивает заветное предание о необыкновенной любви к Нему, Величайшему Стратегу, советских воинов:

«С чьим ты именем, солдат,

Пал на поле боя.

Сам не помнишь? Так печать

Донесет до внуков,

Что ты должен был кричать,

Встав с гранатой. Ну-ка?

Без печати нам с тобой

Знато-перезнато,

Что в бою - на то он бой -

Лишних слов не надо.

Что вступают там в права

И бывают кстати

Больше прочих те слова,

Что не для печати...»

Сталинщина - и это поклонникам Генералиссимуса должно было казаться особенно оскорбительным, просто кощунственным - Твардовский отождествляет с мертвечиной, а сам Вождь еще при жизни стал покойником:

«Для живых родной отец,

И закон, и знамя,

Он и с нами, как мертвец,-

С ними он и с нами.

Устроитель всех судеб,

Тою же порою

Он в Кремле при жизни склеп

Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

Но давно уж сам себе

Памятники ставит...»

По замечанию Георгия Сатарова, любой серьезный текст богаче замысла его автора. Автор хотел вдрызг высмеять сталинскую мертвечину, но читатель мог сделать вывод, что эта мертвечина, как говорится, живее всех живых и прекрасно себя чувствует и после всех разоблачений культа личности и «восстановления ленинских норм». Бюрократическая вертикаль, всевидящие Органы и Особые отделы, цензура, секретность, доносительство (чаще анонимное), вмешательство в личную жизнь, начетничество - эти и подобные прелести «того света» никуда не делись и при Хрущеве, и Брежневе, и при Андропове. Развитой, он же зрелый, он же реальный социализм оставался в самых существенных чертах таким же, каким был в «период культа личности».

Мало изменился и набор мертвых, казенных фраз.

Бунин с восторгом говорил о «Книге про бойца»: в ней ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого слова. Во «Втором Теркине» полным-полно готовых, фальшивых слов, газетных штампов, которые постоянно обыгрываются и пародируются:

«Помимо как от бабки,

Он (дед Теркина - А.Х. ) взысканий не имел.

Не был дед передовой.

И отмечу правды ради -

Не работал над собой.

Уклонялся.

И постольку

Близ восьмидесяти лет

Он не рос уже нисколько,

Укорачивался дед...»

Генерал-покойник, комендант того света, трижды обращается к Теркину со словом «брат», мертвецы на первой заставе - дважды, сотрудник Стола проверки - один раз. Зато девять раз «брат», «братец» звучит в диалоге Василия с фронтовым товарищем.

Почти так же часто и герои, и автор говорят «друг», «дружок», «мой друг, читатель-дока», «друг-товарищ», «друзья и братья». «Этот прием придает повествованию особенную доверительную интонацию, призванную смягчить в глазах царской цензуры остроту сатирического обличения»,- помнится, так писали мы в школьных сочинениях.

А действительно, зачем понадобились поэту все эти споры-беседы с читателем, заговорщические подмигивания ему? Почему Твардовский все время не только объясняет, защищает, оправдывает, свой текст, но и словно бы пытается жанрово его снизить («сказка», выдумка»)? Почему он то и дело просит аудиторию не судить поспешно и предвзято, искать не крамолу, а «добрым молодцам намек» и не уподобляться критику-начетчику? Почему постоянно оглядывается на этого критика, заранее полемизирует с ним, предвосхищая обвинения, парируя его предполагаемые нападки?

Когда Твардовского напрямую спрашивали, что он хотел сказать своим произведением, он отвечал: "это суд народа над бюрократией и аппаратчиной". Себе поэт, наверное, отводил роль обвинителя, но в этом качестве чувствовал себя не слишком уверенно.

Предполагаемый критик настоятельно советует автору руководствоваться духом последних указаний - это, мол, лучшая гарантия от возможных неприятностей.

«…- Ведь и дух бывает разный -

То ли мертвый, то ль живой.

За свои слова в ответе

Я недаром на посту:

Мертвый дух на этом свете

Различаю за версту».

Кто дает «последние указания»? Партия, советскому читателю это было абсолютно ясно. Значит, по мнению поэта, партийные указания могут содержать мертвый дух? Предположение чудовищное! За публичное его высказывание очень легко было попасть во враги-антисоветчики! (Вспомним отзыв В.Кожевникова).

Но Твардовский, конечно, ни в коей мере не был врагом. Просто его взгляды на живое и мертвое не совпадали с взглядами начальства.

На том свете Теркин встречается с погибшим фронтовым дружком. Тот подробно рассказывает нашему герою об устройстве преисподней. Вдруг раздается сигнал тревоги: обнаружен живой человек! Кромешные Органы должны его разыскать, схватить, запереть и - «довести до кондиции».

Верный спутник с извинениями объясняет:

«— … по-дружески, любя,

Теркин, будь уверен —

Я дурного для тебя

Делать не намерен.

Но о том, что хочешь жить,

Дружба, знаешь, дружбой,

Я обязан доложить...

— Ясно...

— ...куда нужно».

Эпоху характеризует не столько готовность вполне положительного, казалось бы, человека «заложить» любимого друга, сколько реакция на это Василия Тёркина, то есть народа. Теркин доносчика не одобряет, не оправдывает, но - понимает. Принимает его резоны. Не удивляется, не взывает к совести, не пытается пристыдить.

Доносительство стало бытовым, привычным явлением, привычным, в порядке вещей.

На том свете ведется выявление дураков, особо упрямых и не желающих уйти в отставку - «Тех, как водится, в цензуру - / На повышенный оклад. / А уж с этой работенки / Дальше некуда спешить...»

Казалось бы, никакой крамолы в этих строчках нет: действие поэмы происходит во время войны, существование военной цензуры не скрывалось, все письма проходили проверку. Работа цензора не считалось особо сложной, бывало, на этой должности оказывались вчерашние школьницы, так что для офицера быть брошенным на цензуру означало не венец, а конец карьеры.

Но в шестидесятые мирные годы прошлого века - какая могла быть цензура? В самой демократичной в мире Советской Конституции провозглашалась свобода слова, и ни малейшей необходимости в цензуре не было, ибо в стране царили политическая сплоченность и полное единомыслие.

Итак, цензуры в период развернутого строительства коммунизма не было и быть не могло, как не было и не могло быть политзаключенных, организованной преступности, инфляции, наркомании. Цензуры не было, а было Управление по охране государственных тайн в печати. Правда, работников этой организации все равно называли цензорами - и те не обижались.

Наши идеологические противники твердили про злобствующую коммунистическую цензуру, но все советские лидеры от Хрущева до Горбачева ее существование энергично отрицали.

А.Т.Твардовский - поэт-коммунист, депутат Верховного Совета СССР допустил политическую бестактность. Ведь кое-кто мог понять его слова о цензуре неправильно и отнести их не к военным годам, а к тогдашним, «оттепельным».

И как только эти строчки пропустила цензура?

Очень зло описывает Твардовский типичного представителя «правящих кругов» - тупого и трусливого редактора:

«…Над редакторским столом -

Надпись: "Гробгазета".

За столом - не сам, так зам,-

Нам не все равно ли,-

Я вас слушаю,- сказал,

Морщась, как от боли».

Недовольная гримаса человека за редакторским столом должна свидетельствовать о его равнодушии, презрении, пренебрежении к простым людям. Хотя это может быть вполне нормальной реакцией человека, которого оторвали от любимого занятия.

«Разрез не тот, мелковато взято»,- самые обычные слова журналиста, читающего редакционную почту. Тому, кто обращается в редакцию, кажется, что важнее его проблемы ничего на свете нет, и газета обязана его письмо напечатать, но работник редакции выступает как представитель аудитории, которой будет элементарно скучно читать жалобы на бытовые неурядицы (а в данном случае речь идет именно о бытовых неурядицах).

В советское время редакции, как официальные учреждения, обязаны были отвечать на каждое «обращение трудящихся», в том числе письма явно нездоровых психически людей. Сколько сил и времени уходило на чтение, обработку, проверку совершенно ненужных газете, неинтересных, «мелковатых» писем!

Так не слишком ли суров поэт к своему, не побоюсь этого слова, коллеге?

Вспомним, что Твардовский сам был редактором. Ему не приходилось кропотливо править чужие полуграмотные тексты, но его ближайшие сотрудники делали как раз то, что описано так издевательски:

«То убавит, то прибавит,

То свое словечко вставит,

То чужое зачеркнет.

То его отметит птичкой,

Сам себе и Глав и Лит,

То возьмет его в кавычки,

То опять же оголит».

(Это же самая обычная редакторская работа!)

«Вот притих, уставясь тупо,

Рот разинут, взгляд потух.

Вдруг навел на строчки лупу,

Избоченясь, как петух.

И последнюю проверку

Применяя, тот же лист

Он читает снизу кверху,

А не только сверху вниз».

Между прочим, редакторы брались не с улицы, и далеко не все были невежественными партийными выдвиженцами: в редакциях работали в основном люди пишущие. Они правили - но и их правили. В том был и ужас, что поэт-мученик, вынужденный принимать к исполнению начальственные замечания, иногда непосредственно совпадал с редактором - палачом чужих текстов... Корректоры, литсотрудники, ответсекретари и редактора читали гранки с лупой, снизу вверх и справа налево - не потому, что были глупы и трусливы: ошибка могла обернуться не увольнением, не запретом на профессию, а - концлагерем.

Сколько же раздражения на редакторов накопилось у Твардовского! По-человечески его ненависть к этой породе очень понятна.

Загробный мир, каким его описывает Твардовский, отличается отсутствием цели и смысла. Полным ходом работает какая-то бюрократическая машина, а зачем, для чего - неизвестно. Неизвестно для чего Органы и Отделы оформляют личные дела прибывающих, а врачи проверяют состояние здоровья мертвецов, неизвестно для чего читают доклады доктора прахнаук, неизвестно для кого издается «Загробгазета». Душ здесь - безводный, оклад - условный. Впрочем, почти такими же условными были трудодни в колхозной деревне, да и многое в Стране Советов было условным либо бессмысленным.

Неизвестно для чего в анкетах пункты «были ли плену, в окружении, на временно оккупированной территории» сохранялись чуть ли не до конца восьмидесятых годов.

Неизвестно для чего на торжественных слетах и собраниях избирался почетный президиум в составе Политического Бюро Центрального Комитета КПСС и одни трудящиеся принимали обращения к другим трудящимся с призывом трудиться еще самоотверженнее.

Неизвестно для чего миллионными тиражами издавались книги и брошюры, которые заведомо не могли найти читателя, зато Агату Кристи или братьев Стругацких можно было «достать» лишь по блату, а для того чтобы подписаться на популярный журнал, надо было подписаться на журнал непопулярный - какой-нибудь «Блокнот агитатора».

Того хлеще: танки и пушки выпускались в огромных количествах не потому, что это было нужно для поддержания обороноспособности страны, а - чтобы загрузить производственные мощности, коль скоро они уже созданы, и не допустить безработицы.

Теркин спрашивает своего экскурсовода:

«- А какая здесь работа,

Чем он занят, наш тот свет?

То ли, се ли - должен кто-то

Делать что-то?

То-то - нет.

В том-то вся и закавыка

И особый наш уклад,

Что от мала до велика

Все у нас руководят.

Как же так - без производства,

Возражает новичок,-

Чтобы только руководство?

Нет, не только. И учет.

В том-то, брат, и суть вопроса,

Что темна для простаков:

Тут ни пашни, ни покоса,

Ни заводов, ни станков.

Нам бы это все мешало -

Уголь, сталь, зерно, стада...»

Суть бюрократической системы передана очень точно: жизнь мешает правильному документообороту. Когда пишущий эти строки трудился в одном Учреждении, он тоже испытывал некий шок от вторжения сырой и грубой действительности в планомерную подготовку справок, докладов, аналитических записок и проч. Если бы непосредственная реальность, с ее пашнями, покосами, прокатными станами, жалобами трудящихся, вдруг исчезла бы совсем, а остались только наше Учреждение, Вышестоящий Орган и учреждения на местах, мои коллеги вздохнули бы с огромным облегчением.

Обратим внимание на двусмысленность упоминания о «руководстве и учете».

«Социализм - это учет», - говорил Ленин. Судя по некоторым его запискам к товарищам, он был убежденный поклонник экономической статистики. Этим он был похож на другого поборника глобального учета всего и вся - короля Прусского Фридриха II Великого, который тоже желал знать, сколько квадратных футов тканей изготовляют на каждой фабрике и какую прибыль дает каждая мастерская.

Глубокий смысл заключен в строчке: «Все у нас руководят». Сталинские чистки аппарата и хрущевские непрерывные нововведения и реорганизации сопровождались мощными движениями кадров, обновлением руководящей касты - социальные лифты работали вовсю. Уже в двадцатые годы бытописатели с удивлением отмечали, как охотно рабочие и крестьяне меняют свои славные станки и сохи на пошлые канцелярские столы. С гордостью говорилось, что в той или иной форме участие в управлении производством принимает каждый второй трудящийся (может быть, каждый третий, сегодня не припомню точно). Другими словами, у большинства молодых людей, при наличии: а) желания, б) соответствующей жилки, некоторых способностей и минимального культурно-образовательного уровня, в) готовности ревностно исполнять начальственные указания, г) хорошей анкеты,- имели шанс сделать карьеру. Это обстоятельство отчасти объясняет, почему режим опирался на поддержку значительной части народных масс.

"Все у нас руководят" - это идеал тоталитарного государства. Все руководят - значит, каждый на своем месте не просто исполняет волю Высшего Руководства, но и ощущает свою причастность и несет свою долю ответственности.

Фронтовой друг Василия Теркина совсем не хочет вернуться в мир живых: на том свете он у начальства на виду, успешно делает карьеру, а «наверху» - кому нужны его загробный стаж и опыт?

В гениальном стихотворении Твардовского «Я погиб подо Ржевом» солдат и после смерти тревожится за судьбу Родины, хочет знать обстановку на фронтах.

В том загробном мире, куда попал Василий Теркин, никто не интересуется происходящим там, наверху. О наступлении узнают по тому, что гораздо больше начинает приходить эшелонов с «пополнением». «Тот свет» самодостаточен, сам на себя замкнут, его обитателям соседний буржуазный загробный мир интереснее мира живых.

Беглый, но точный штрих: «загробактиву» по особым пропускам разрешается смотреть в стереотрубу, «До какого разложенья / Докатился их тот свет».

Как известно, идеологически проверенным, надежным кадрам разрешалось смотреть «Сладкую жизнь» Феллини и читать не в обрывочном пересказе, а полностью, как там Рейган с Бжезинским поливают реальный социализм, а то и поездить по заграницам, воочию увидеть гниющий Запад.

Существование двух потусторонних миров, коммунистического и буржуазного (их мирное сосуществование), может показаться дикостью только молодым читателям. Нам, выросшим при советской власти, было очень естественно думать, что между нашим Новым миром и миром капитализма нет ничего общего. «У них» всё не так, как у нас - и учреждения, и нравы, и музыка, и, очень может быть, законы физики и геометрии. И вместо звезд на небе помещаются маленькие свастики или символы доллара. Если радиоволны, несущие вражеские голоса, натыкаются на непроницаемый щит с нашей стороны, отчего же не быть четкой границе между двумя загробными мирами, и граница этой, само собой, должна быть на замке.

«Лучший и передовой», «Научно обоснованный», «Тут - наука, там - дурман...», «Там у них устои шатки - / Здесь фундамент нерушим», «Тут - колонна, там - толпа»,- люди старшего поколения прекрасно помнят эти дежурные определения и противопоставления. «Два мира - два Шапиро»… Терминология самая привычная, нелепо только ее приложение к объекту - потустороннему миру.

При сопоставлении «нашей» преисподней с капиталистической невольно возникает чудовищная мысль: «их» тот свет веселее, интереснее и, как бы сказать, живее «нашего»: там у них свежесть струй в райских парках (правда, есть и адский чад) и даже пикантные мамзели. В «нашем» же аду - это бросается в глаза - совсем нет женского духа. Одни мужчины. А это значит, что нет любви, семьи, уюта, детей, нежности - всего того, что связывается с женским началом. То есть понятно, что личной жизни ТАМ быть не может, но должны же остаться следы, воспоминания, тени?

«Социалистическая» преисподняя мертва и не то, чтобы прямо враждебна всему живому, но находится с ним в противоречии. Как непосредственная действительность противоречит схеме, дух - букве, приватное - казенному, стабильное - изменчивому, система фраз - непостижимой душе человеческой.

«Не спеши с догадкой плоской,

Точно критик-грамотей,

Недозволенных идей.

(…)

Не ищи везде подвоха,

Не пугай из-за куста.

Отвыкай. Не та эпоха -

Хочешь, нет ли, а не та!»

О, прекрасная уверенность поэта в том, что эпоха раздувания страстей, охоты на недозволенные идеи, поиска подвоха - осталась в прошлом и никогда не вернется.

Напомню, всего за пять лет до первой публикации «Теркина на том свете» травили и затравили Пастернака, через несколько месяцев, в марте 1964 г., будет осужден за тунеядство Иосиф Бродский, а менее чем через три года, в феврале 1966 г., прозвучит приговор Синявскому и Даниэлю. Наивность, не противоречащая образу Твардовского-мудреца и провидца, а как-то дополняющая этот образ.

Обратите внимание: Твардовский не против борьбы с недозволенными идеями, не против деления идей на дозволенные и недозволенные. Он как честный коммунист возмущен тем, что его могут заподозрить в тайном желании потрясать основы.

Когда Хрущева сняли, сразу исчезли все спектакли по «Новому Теркину», поэма перестала упоминаться в печати. Взрывчатый потенциал поэмы Твардовского был оценен правильно. Брежневу и его сподвижникам совсем не надо было сокрушать миф о Сталине, они объективно были заинтересованы в реабилитации Вождя народов. На ближайшем съезде партии было сказано вполне четко: не позволим смаковать трагические страницы нашей истории.

Власть была не так глупа, чтобы изымать из массовых библиотек газету с «Теркиным на том свете» за соответствующее число и брошюрку издательства «Советский писатель» (тираж 150 тыс. экз., цена 11 коп.). Власть рассудила правильно: не надо запрещать «Теркина», не надо ажиотажа травли, только подогревающего интерес. Достаточно не упоминать - и интерес сам собой пропадет.

И действительно… Расспросив знакомых, я убедился в том, что продолжение «Теркина» читали только те, кому сейчас хорошо за шестьдесят (поэтому я и цитирую поэму чаще и подробнее, чем если бы она была «на слуху»).

Думаю, куда более счастливой оказалась бы судьба «Второго Теркина», если бы он так и оставалась под запретом и вышел к читателю спустя еще четверть века - в перестройку, в годы жадного, лихорадочного чтения. Тогда он наверняка стал бы такой же сенсацией или даже потрясением, как «Жизнь и судьба», «Реквием» и «По праву памяти».

Мне хотелось напомнить об этом великом произведении великого русского поэта, которое к сегодняшнему дню, увы, основательно подзабыто, хотя достойно бессмертия.

Наверное, не будет преувеличением сказать, что памфлет Твардовского бьет по всем видам тоталитаризма как мира упрощения, схемы, классификации, расстановки по ранжиру, мира, где «четкость линий и дистанций, интервалов чистота» - по тому, что Эрих Фромм называл проявлением некрофилии, в противоположность биофилии - жизнелюбию.

А Вася Теркин - прежде всего жизнелюб: «Там, где жизнь, ему привольно…»

________________________

Хавчин Александр Викторович

Василий Тёркин — герой двух поэм А. Т. Твардовского «Василий Тёркин» и «Тёркин на том свете», в которых отразилось разное состояние советского общества, эволюция жизненной и творческой позиции поэта. Временной промежуток между этими произведениями совсем небольшой: «Василий Тёркпн» завершился с окончанием войны, первый вариант» Тёркина на том свете» появился в 1954 году.

Закончена работа над поэмой ко времени её публикации в августе 1963 года. А это было уже другое время. Первое десятилетие после смерти Сталина (март 1953 года) вошло в историю страны под названием периода «оттепели». Литература «оттепели» — это не только хронологическое понятие, это веха в осмыслении жизни человека в авторитарном государстве, жёсткой регламентации художественного творчества, темы войны, обращения к нравственным истокам подвига человека на войне, возвращения запрещённой литературы.

Замысел поэмы «Тёркин на том свете» связан с мытарствами, которые пришлось пережить главе «Смерть и воин» (в «Книге про бойца»), вызвавшей в среде окололитературных чиновников «зловещий шум и толки». Название новой поэмы и строфы из неё стали появляться в «Рабочих тетрадях» Твардовского с 3 января 1944 года.

Главный герой в поэмах один и тот же; нравственные, социальные, исторические, эмоциональные характеристики Тёркина не меняются: это советский боец, сражающийся за свою Родину в великой народной войне. Однако приёмы изображения героя и действительности в поэмах значительно различаются.

Одним из наиболее частых обращений героев «Книги про бойца» друг к другу являются слова «братцы», «брат», которые в годы Великой Отечественной войны стали свидетельством воинского братства, знакомого солдатам всех времён. В поэме Твардовский создаёт образ подлинно братского, идеального человеческого единения: всё лучшее, что видит в людях и их отношениях, поэт вводит в «Книгу про бойца». Ему дорого всякое свидетельство братства, оно крепко западает в душу, отражено им в записях фронтовых тетрадей, в тексте поэмы. Вот некоторые примеры.

Из записей: «Запомнилось на всю жизнь: везёт боец раненого. Лежит он на санях на животе, протянув вперёд тёмные, окоченевшие, должно быть, руки, и тихо невыразимо жалостно стонет … А возчик подчмокивает на лошадь, подёргивает вожжами и как будто бы сурово и даже недовольно к лежащему: «Больно, говоришь? Руки, может, замёрзли? Сказал бы, что замёрзли. Я вот тебе рукавички дам. Дать? А то возьми. Они с руки тёплые. Возьми, слышь … «»

Из поэмы: «Бойцы, подобравшие Тёркина, обращаются к нему: Что ж ты, друг, без рукавички? На-ко тёплую, с руки.

Из записей: «Ещё, помню, шёл довольно быстро танк, и на нём лежал один легко раненный боец, обнимая сверху двоих, по-видимому, тяжёлых, придерживая их»;

Из поэмы:
Шла машина в снежной дымке,
Ехал Тёркин без дорог.
И держал его в обнимку
Хлопец — башенный стрелок.
Укрывал своей одёжей,
Грел дыханьем. Не беда,
Что в глаза его, быть может,
Не увидит никогда …

Братское единение на войне спасает человека от огня, смерти: пока не порвана живая связь между людьми, пока можно положиться на того, кто рядом, смерти не праздновать победу.

Советские солдаты-братья в каждой русской женщине- труженице готовы видеть родную мать. Образ её появляется в главе «По дороге на Берлин»:
Деревенская, простая
Наша труженица-мать.
Мать святой извечной силы,
Из безвестных матерей,
Что в труде неизносимы
И в любой беде своей;
Что судьбою, повторённой
На земле сто раз подряд,
И растят в любви бессонной,
И теряют нас, солдат

К старику-солдату Тёркин недаром обращается: «Отец». Он Тёркину И другим солдатам по возрасту отец, брат по душе, по солдатской доле. Его слова: «Солдат солдату брат», — сообщают историческую глубину явлению: советскому солдату брат и тот «русский труженик-солдат», что защищал Россию «ружьём кремневым- «двести лет назад».

Русский солдат-освободитель расширяет пространственные границы братства за пределы России:
И на русского солдата
Брат француз, британец брат,
Брат поляк и все подряд
С дружбой будто виноватой,
Но сердечною глядят.

Свою принадлежность к солдатскому братству чувствуют и признают полковник и генерал, они называют Тёркина «братом». К фронтовому товариществу присоединяется и автор, за которым стоит Твардовский. В 1945 году в очерке «Гори, Германия!» он обращается к фашистской Германии со словами: «Не хочу И не стану прощать, что ты сгубила стольких моих близких и далёких, незнакомых, но дорогих людей моего великого братства».

Братство в «Книге про бойца» — не «привилегия» войны, но в войну «приходит» С Тёркиным, с другими героями. Оно неотделимо от мира, как неразделимы солдат и труженик, солдат и крестьянин в Тёркине.

В «Василии Теркине» не было места далеко не идеальному представлению Твардовского о советской действительности 1930-1940-х годов. Война «смертным боем жаркой битвы», опалила землю, родную Смоленщину, но Тёркин, а с ним и его земляк-автор верят, что мир будет восстановлен руками солдата. Ведь он «и плотник», «и печник», он «от скуки на все руки», только бы освободить землю, остаться в живых. Будущая жизнь, за которую борется Тёркин, включает в себя братство как непременную составляющую. В нём её высокий смысл. Сами понятия «жизнь» И «брат» в поэме неразделимы.

В общем солдатском братстве есть место и читателю, тому «соавтору» поэта, реальному человеку, к которому обращена поэма, которому «открыт доступ» В неё. В ответ на обращения автора к читателю в поэме «друг», «брат» читатели-бойцы в своих письмах назовут поэта «брат-товарищ», «милый брат», будут писать о фронтовом товариществе, Твардовского назовут Тёркиным. В подавляющем большинстве этих писем «я» и «мы» неразделимы.

Братство, объединяющее героя, автора и читателя, в «Книге про бойца» пере растает в эстетический принцип, становится способом создания образа героя-народа. В процессе работы над поэмой между её автором и читателем устанавливается душевный контакт, который давал безошибочное ощущение того, что нужно солдату на фронте и как должно писать для воюющего народа. Сознательно стремясь приблизить поэму к читателю, Твардовский одним из способов достижения этого считает преодоление в ней «собственно литературного момента».

Это выразилось прежде всего в качестве героя: «Герой мой не таков, каким должен быть по литературным представлениям главный герой поэмы», за его нарицательным именем стояли тысячи «живых бойцов такого типа», но это и человек с индивидуальными чертами.

«Нарицательность» имени героя требовала «всеобщности» содержания». Всеобщность, по мысли Твардовского, не отрицала в герое «нашего пария», «живого, дорогого и трудного». «Всеобщность» содержания определяла простоту, свободу, открытость мира поэмы навстречу читателю. Автор, герой и читатель в мире поэмы существуют в одних временных, пространственных измерениях; между ними нет социальных, нравственных, психологических, литературных препятствий.

Местоимение «мы» в «Василии Тёркине» появляется более сорока раз, примерно столько же — производные от него: «нас», «нам», «нами». В абсолютном большинстве случаев они обозначают единение воюющих на фронте. Для поэмы характерны формы глаголов, рисующие коллективные действия: «смотрят», «ловят», «просят», «спят», «брели», «пришли», «будем живы», «отдали», «вернем» и т. д.

Автор нередко использует существительные множественного числа и подразумевающие обозначение множества лиц: «бойцы», «друзья», «хлопцы», «ребята», «деды», «отцы», «пехота», «полк», «дивизия», «взвод», «рота», «Россия», «братцы», «наш брат», «друзья», «товарищи», «русский труженик-солдат» и т. д.

Личностная самостоятельность автора, героя и читателя и в то же время их глубокая духовная родственность, взаимодоверие определяют характер повествования поэмы. Обращаясь к читателю, автор открыто заявляет, что в «Книге про бойца» возможна «взаимозамена» между ним и героем: «То, что молвить бы герою, / Говорю я лично сам». Но и: «Тёркин, мой герой, / За меня гласит порой». Авторская речь от речи героя часто не отделена формально и не всегда отделима по существу, по смыслу. То же можно сказать о речи читателя, за которого часто говорят автор и герой.

Нем алую роль в создании образа братства в поэме «Василий Тёркин» играет комическое начало, проявляющее себя в дружеском шутливом общении героя с окружающими.

В.Е.Хализев пишет о русской литературе: «Сопряжённый с открыто-доверительным общением людей смех в освещении наших писателей свидетельствовал об идиллическом потенциале жизни, о том, что в сознании и поведении людей наличествуют существенные предпосылки для гармоничного мироустроения».

«Смех — это гений общения». Тёркин появляется во второй главе поэмы, сразу предлагая повару шутливый диалог, поддержанный собеседниками. После первой же шутки герой назван окружающими его бойцами: «Свой!»

Сопровождая речевое общение (по преимуществу диалогическое), смех выполняет особую, специфическую функцию. Если при речевом контакте, лишённом смеховой окраски, полнота согласия и душевная слиянность являются конечной целью, но обычно не осуществляются полностью, то благодаря смеху общая настроенность присутствующих достигается легко, стремительно, порой мгновенно. При этом смеховое общение протекает в атмосфере нравственного равенства его участников.

Русские люди на войне, герои Твардовского, испытывают постоянную потребность в общении, цель которого в отвлечении от ужасающих фронтовых будней, стремление сохранить душевное равновесие, избежать нервных срывов и потрясений, сберечь Душевные силы для завтрашнего боя.

Поэт хорошо понимал: человек на войне должен быть готов исполнять свои обязанности при любых обстоятельствах. Чтобы поддержать, укрепить силу духа воюющего солдата, Твардовский освобождает мир произведения от тревожащих душу бойца нравственных, социальных и другого рода проблем, избегает в поэме натуралистических описаний, строит главы поэмы таким образом, чтобы, читая каждую из них, боец улыбнулся.

В послевоенный период Твардовский, как и многие, остро почувствует горечь и боль от того, что братское единение людей распадается. Понимание этого стало главным источником драматизма всего послевоенного творчества поэта: на смену эпосу в нём придёт полная драматизма лирика, на смену «мироприемлющему» юмору — острая сатира.

Глубоко закономерно, что в качестве главного героя поэмы «Тёркин на том свете» Твардовский изберёт того Тёркина, уникальность образа которого А.М.Абрамов определил словами: «Тёркин — это -герой-народ».

Встреча героя-народа с бездушной машиной, которая «сама режет, сама давит, сама помощь подаёт», оборачивается острым столкновением. Твардовский показал, что по вине этой «адской машины» стало возможно насилие над народом в годы культа личности Сталина.

С Тёркиным приходят в поэму глубоко человеческие нормы отношений. Как и в «Книге про бойца», Тёркин — носитель общинного сознания русского народа: для него дружеское общение по душе – единственно возможный и нравственно оправданный способ существования на земле.

Он — патриот и гражданин в истинном и высоком смысле этих слов, один из лучших представителей великого народа, который оставался внутренне свободным в условиях крепостничества и в котором эту тягу к свободе не истребили ни тюрьмы, ни лагеря, ни идеологический пресс в годы сталинщины. Герой Твардовского по-прежнему «святой и грешный русский чудо-человек».

Оказавшись «на том свете» в окружении мертвецов-чиновников, Тёркин понимает, что мир их жизни — это мир перевёрнутых ценностей. Здесь отменены простые и естественные человеческие потребности в воде и пище, труде и отдыхе, радости и горе. Здесь отсутствуют такие понятия, как дружба и взаимопомощь, любовь и счастье, свобода и справедливость. Даже тепло и свет в преисподней ненадёжны, «условны»: рядом со светом — «мрак кромешный», а с теплом — замогильный холод. В «Книге про бойца» Тёркин был защищён от смерти, согрет братским участием таких же, как он сам, солдат.

Теперь ему предстоит одному противостоять натиску мёртвого мира «того света», государственной машины, цель которой — истребление всего живого, и прежде всего живой души.

Слово «брат» в «Тёркине на том свете» впервые появится в разговоре героя с генералом-покойником, трижды назвавшим Тёркина братом. Во время войны Твардовский говорил о генералах, что они «в большинстве Тёркины». Поэтому в поведении генерала ещё не ощущается той канцелярщины, которая проявится в персонажах-мертвецах в последствии. Усталость в голосе, снисходительность тона генерала во многом объясняются его положением, в его словах есть намёк на трагедию нынешней войны, и потому они не могут не вызвать сочувствия у Тёркина:

— Ладно. Оформляйся.
Есть порядок — чтоб ты знал —
Тоже, брат, хозяйство …
Дисциплина быть должна
Чёткая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке …

Тёркин подчиняется генералу в соответствии с действующим в армии уставом. А далее слова «брат», «братец» звучат в устах обезличенных персонажей, не имеющих имён. Теперь местоимения «мы», «нас», «нами» создают впечатление силы и непреодолимости бюрократической машины. К Тёркину обращаются не живые люди, а мертвецы-чиновники из «учётного стола», «стола проверки», «главлита», «преисполнего бюро», которые отдают распоряжения: «Проходи, давай вперёд», «Авто-бис опиши», «Фотокарточки представь», «Палец дай сюда, обмакни да тисни» и др.

На том свете слово «брат» используется с целью приобщения героя к чуждому для него миру духовно мёртвых людей, которые противопоставлены великому братству «Книги про бойца».

Память об этом великом братстве несёт в своей душе Тёркин, обратившийся при неожиданной встрече к погибшему другу «друг-товарищ», ещё не зная, что и он подчинился порядкам «того света». Нормой жизни в мире бюрократии становятся доносительство, наушничество, подозрительность, злорадство.

Формой общения представителей «того света» с Тёркиным — ирония в его адрес:
Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.
Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
— Ты ещё спросил бы, брат,
На том свете пива…

В.Е.Хализев пишет: «Смех отчуждающе-насмешливый, язвительно-иронический неизменно основывается на психологической дистанции между его субъектом и объектом, увеличивая её своим воздействием. Эта дистанция является иерархической: смеющийся так или иначе возвышает себя над осмеиваемым».

Возвращение к теме фронтового братства происходит в конце поэмы, когда герой возвращается к жизни. Чтобы уйти от смерти, нужен «не покойник — человек», «человек, тебе подобный … кто бы спас».

Дружеское общение в поэме невозможно не только для её героев, но и для автора с читателем. Читатель теперь — это строгий наставник, который «проницает с первых строк»:
— Что за чертовщина!
— В век космических ракет,
Мировых открытий —
Странный, знаете, сюжет…
— Тут не без расчёта …
— Подоплёка не проста.

Читатель подозрителен, он «всюду слышит отголоски недозволенных идей», обвиняет поэта в том, что он льёт воду «на мельницу врага», угрожает «советской власти потрясением основ».

«Читатель-дока» новой поэмы больше похож на внутреннего редактора, о котором писал Твардовский в поэме «За далью -даль». С ним произошло то же, что и с самим поэтом, со всем народом, который подмяла под себя сталинская бюрократическая машина. Целью её существования была «обработка» умов и сердец. Она и от поэта, про шедшего страшные годы коллективизации и войны, требовала: «И что не так, / Скажи, что так … », — и он вынужден был подчиниться. Но поэт уже осознал свою вину, в поэме «За далью — даль» он попрощался со своим прошлым. Теперь его путь прост и ясен — это путь правды и свободы.

Ф.А. Абрамов в своих дневниках напишет о Твардовском, что вся его «послевоенная история — это раскрепощение. Это преодоление честолюбия, отказ от почестей», то есть обретение истинной гражданской зрелости и внутренней свободы.

Твардовский искренне хочет, чтобы такое же освобождение от всяческих идеологических, духовных пут пережил его читатель, весь народ в новой исторической ситуации. К народу
поэт обращается в той форме, которая имела место в «Книге про бойца»: «Ах, друзья мои и братья».

Твардовский хочет, чтобы русский человек вновь осознал себя внутренне свободным и потому достойным самоуважения и уважения окружающих. Поэт знает: равняться есть на кого. Примером и образцом может и должен стать его Тёркин, то есть люди того героического поколения, что одержало Великую Победу на полях Великой Отечественной.

История одной из самых значительных явлений советской сатиры - поэмы Твардовского "Теркин на том свете" содержит немало тайн и соперничает своим сюжетом, драматичностью и непредугадываемостью событий и с шекспировскими трагедиями, и с детективами Агаты Кристи.

А между тем эта поэма - наряду с "Одним днем Ивана Денисовича" - стала провозвестником "оттепели". Для советской литературы немыслим сам сюжет: автор, любимец власти, человек из народа, "писательский генерал", главный редактор ведущего советского литературного журнала "Новый мир" пускает своего героя путешествовать... на тот свет. Никто не ожидал подобного от депутата Верховного Совета РСФСР, кандидата в члены ЦК КПСС. Испокон веков в литературе принято было подшучивать над адом, этой, по определению современного остроумца, исторической родиной человечества (тогда как рай всего лишь доисторическая - так кончается острота!). Со времен Данте герои книг путешествовали по кругам ада и эмпиреям, причем в аду, как заметил другой остроумец, общество поприятнее. И вот бравый воин Великой Отечественной попадает на тот свет. И оказывается, что все там - наше, родное, советское.

Работая над материалом, я позвонил главному редактору "Нового мира", и оказалось, что сегодня остались считанные единицы тех, у кого на глазах разворачивалась драматическая история "Теркина на том свете", - Андрей Турков, возглавлявший отдел критики журнала, Игорь Виноградов, пришедший в журнал несколько попозже... Обратимся к разговору с ними, свидетелями и очевидцами драматических событий.

Игорь ВИНОГРАДОВ:

"Перефразируя известную формулу, можно сказать: "Теркин на том свете" - сатирическая энциклопедия советской жизни. В поэме представлена вся мертвечина советской системы, все стороны советской жизни - от особых отделов и работы редакторов до проработок на партбюро. Она была написана человеком, который верил в идеалы коммунизма. Как для Церкви самую большую опасность представляют еретики, так и для советской системы было легче справиться с какими-нибудь людьми, не принимающими режим. Но вот что делать со своим, который разочаровался? Вспоминаю, Твардовский очень часто любил нам повторять:"Все, что я говорю в своем кабинете в "Новом мире", я могу повторить на Красной площади и в любом кабинете ЦК!"... В этом была его и сила, и слабость. Он был в одной лодке с советской власти и не смог из нее выбраться, как сделал это Пастернак. Это ограничивало его поэтическую масштабность. С другой стороны, в этом была его сила: люди, которые понимали в это время больше него, вроде Солженицына, они должны были молчать либо действовать в легальных условиях из дипломатических соображений по двойным стандартам. Твардовского в последнем никогда нельзя было заметить!"

В самом деле, продолжение поэмы о Теркине шокировало добропорядочного гражданина Страны Советов узнаваемостью героев, реалий, ситуаций. "Загробный мир", куда попадал Теркин, оказывался слегка окарикатуренной картиной реально существовавшей в Советском Союзе политической системы. И хотя Твардовский определял основной пафос поэмы, как "суд народа над бюрократией и аппаратчиной", уши виднелись слишком явно. Попытка напечатать поэму в 1950 году в своем журнале "Новый мир" не удалась. Поэма была расценена как "клеветническая" и "пасквиль на советскую действительность".

Андрей ТУРКОВ:

"Запретная поэма ходила в списках, о ней жарко спорили. Как-то поэт и один из руководителей Союза писателей Алексей Сурков, тоже, к сожалению, внесший свою лепту в проработку "Нового мира" и самого Твардовского, зачем-то приехал в редакцию журнала "Огонек", и мы с ним в коридоре в окружении слушателей заспорили о "новом" "Теркине", в очень благожелательном обсуждении которого (еще до разразившейся грозы) в редакции "Нового мира" я принимал участие (помнится, один Николай Асеев выразил опасение за судьбу поэмы). Слово за слово, и в конце концов Алексей Александрович почти по-поспеловски горестно воскликнул: "Ну, уж я и не понимаю, Андрей Михайлович, как вы с такими взглядами можете работать в советской литературе!" (К чести его надо сказать, что ровно никаких последствий эта стычка с одним из главных функционеров Союза писателей для меня не имела.)".

"Ад нужен не для того, чтобы злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром", - сострил философ Бердяев. В аду Твардовского советского человека продолжает "насиловать" "добро". И это "добро" по-прежнему остается советским. Неудивительно, что сама идея публикации крамольной поэмы была встречена в штыки. В 1954 году Твардовского снимают с поста главного редактора "Нового мира" по специальному решению ЦК. В вину ему вменялись публикации в журнале, "противоречащие партийной линии", "Об искренности в литературе" В. Померанцева, "Люди колхозной деревни в послевоенной прозе" Ф. Абрамова, разборы М. Лифшицем "Дневника писателя" М. Шагинян и М. Щегловым - "Русского леса" Л. Леонова. На самом деле главной причиной был "Теркин", который начал писаться в январе 1954 года и был закончен уже к концу года. Поэма обсуждалась на Секретариате Союза писателей и, видимо, была соответствующим образом представлена в высших органах. Там ее восприняли как клеветническое произведение.

Андрей ТУРКОВ:

"Рассказывали, что поэт так непримиримо стоял на своем, что один из тогдашних крупнейших партийных идеологов П.Н.Поспелов сказал: "Ну, товарищ Твардовский (как смешливо вспоминал последний, тогда все его "высокие" собеседники враз позабыли его имя и отчество и перешли на сугубо официальное обращение), с такими взглядами вы вряд ли будете главным редактором", на что получил в ответ: "А вы с вашими вряд ли будете иметь настоящую литературу!" Твардовского сняли специальным постановлением ЦК, хотя Хрущев, явно ему симпатизировавший, долго не хотел этого делать".

Почему прогрессист Хрущев испугался публиковать "потустороннего Теркина" с первого раза? Существует несколько версий.

Игорь ВИНОГРАДОВ:

"В 1958 году после известной встречи Твардовского с Хрущевым поэт вернулся в журнал. Впрочем, в 1956 году он предпринял попытку напечатать "Теркина на том свете". Но Хрущев, насколько мне известно, которому показали эту поэму, встретил ее недоброжелательно. Говорят, что он испугался в ней одного места. В одном из первоначальных вариантов поэмы действующее лицо - генерал-мертвец, "комендант иного мира", встречающий и провожающий Теркина на том свете, бросает фразу: мол, мне бы взвод живых - я бы тут навел порядок! Хрущев воспринял эти слова как намек на венгерские события 1956 года. И поэма по-прежнему не была напечатана..."

В 1959 году была предпринята еще одна попытка напечатать поэму - и вновь неудача. Наконец, в 1963 году после ХII съезда и выноса тела Сталина из Мавзолея поэма была лично одобрена Хрущевым и разрешена им к печати. Твардовский печатает ее в "Известиях", а затем отдельной книгой в "Советском писателе", но уже без этих строк о генерале-мертвеце. Нет этих строк и в трехтомнике Твардовского 1990 года... Загадки поэмы этим не исчерпываются.

Андрей ТУРКОВ:

"Мне запомнилось в одном из ранних вариантов поэмы в сцене проработки на партбюро преисподней была строка:

Признает мертвец ошибки,

Извернуться норовит...

В первом издании поэмы в "Советском писателе" в 1964 году ее уже не было..."

Добавим, этих строк нет и в последующих изданиях поэмы... Еще один драматический момент связан с событиями времен брежневщины: в 1966 году Театр сатиры выпустил спектакль "Теркин на том свете".

Игорь ВИНОГРАДОВ:

"Поставил спектакль Плучек, и мы всей редакцией "Нового мира" вместе с Твардовским были на премьере. Хорошо помню этот вечер. Твардовскому устроили овацию. Теркина превосходно играл молодой Папанов. Спектакль был поставлен очень остроумно, смешно. Теркин попадал на тот свет с подзорной трубой... Буквально несколько спектаклей - и постановку запретили".

Поэма Твардовского сыграла огромную роль в процессе возвращения свободного поэтического слова. И поэт не случайно последовал примеру Данте. После "Божественной комедии" Италия обрела новую речь. После поэмы Твардовского отечественная литература обрела новое дыхание не без кровавого сплевывания от лагерного туберкулеза. Твардовский и его поэма - одна из самых главных советских тайн, которую партийные мальчиши-кибальчиши так и не выдали ни проклятому буржуину, ни нам, потомкам. Теперь уже у Александра Трифоновича не спросить, какие они - 8-й смертный грех и 11-я заповедь? А ведь явно знал наш дорогой и мудрый старик...