КНИГА

Весной 2014 независимый журналист и фотограф Виктория Ивлева совершила путешествие по Украине, проехав ее всю от Донецка до Ивано-Франковска. Отрывки из путевых заметок Ивлева выкладывала на своей станице в фейсбуке, а потом собрала в книгу, в которой текст и фотографии дополняют друг друга. Чем жила, о чем думала соседняя страна между Майданом и войной, куда уходят корни происходящих на наших глазах страшных событий, и пытается выяснить Виктория Ивлева во время своей поездки по Украине накануне войны.

НА ЧТО СБОР

Книга вышла в Киеве небольшим тиражом. Наша задача – издать 1000 экземпляров книги в России. Для этого необходима сумма в 550 000 рублей. Если окажется, что большее число людей захочет иметь эту книгу и денег соберется больше, мы увеличим тираж.

ЦИТАТА

Виктория Ивлева:

Каким все кажется ненужным, никчемным, мелким и неважным в сравнении с этим накатывающимся ужасом войны, клацающим все громче и громче, грохочущим все бесцеремонней, утягивающим в свою орбиту все больше и больше людей. Что? Как? Каким образом? Когда? Могу я сделать, чтобы это остановить? Ничто. Никак. Никаким образом. Никогда.

Мои дети осудят меня и будут правы.

Я виновата.

И не отмыться. Не унять взглядом. Не утереть платком.

« Эта книга - уникальный сплав слова и образа. Автор впитывает человека целиком: и его облик, и обитаемый пейзаж, и обстановку дома, и то, что просится изнутри, - высказанное слово. Реплики попутчиков, выкрики толпы, воспоминания глубоких стариков; лаконичные и достоверные, словно черно-белые снимки, рассказы участников Майдана; раздумья людей, пытающихся определиться в смуте настоящего; письма школьников с востока на запад и с запада на восток и из разных краев Украины в Россию - линии разлома уже обозначены и прошли через каждую душу. Но каждая душа еще медлит на пороге, оглушенная гулом времени, и пытается прислушаться к тихому голосу совести. Уловить такое мгновение бесконечно важно, ведь в нем - свидетельство человеческой свободы и ответственности."

ВИКТОРИЯ ИВЛЕВА

Фоторепортер, пишущий журналист. Лауреат World Press Photo за репортаж изнутри чернобыльского реактора, номинант премии имени Андрея Сахарова за историю сирот, оставленных в России из-за Закона Димы Яковлева. Одна из немногих российских журналистов, в равной степени владеющих пером и камерой. Печаталась в ведущих СМИ в России и за рубежом. Восемь лет была спецкором «Новой Газеты».

Выставка фотографий Виктории Ивлевой «Апофеоз войны» была показана в Московском музее современного искусства, а также еще в 10 городах России, Тбилиси и Киеве.

Работала почти на всех конфликтах во время распада СССР, была на войне в Руанде, много работала с гуманитарными организациями в Африке, участвуя в доставке продовольствия. С начала войны на Украине занимается волонтерской деятельностью, в основном эвакуацией мирных граждан из зоны боевых действий, снимая при этом сюжеты для телеканала «Дождь».

ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ

"Все полтора часа до Житомира напротив меня в электричке сидела необъятных размеров женщина в куртке из как бы нубука. На голове у нее был цветастый платок, наспех завязанный под подбородком. Было женщине лет под пятьдесят, сидела она неподвижно, думая о чем-то своем, лишь изредка обтирая усталое лицо большой натруженной монументальной рукой. Вид у нее был совсем простецкий, таких любила изображать в кино великая артистка Мордюкова…

И вдруг я подумала: женщина, ведь ты даже не представляешь, какие счастливые четверть века ты прожила! Ты не тряслась от ужаса, что твоего единственного сына призовут на срочную службу и он попадет на чеченскую войну, первую или вторую, в город Грозный, прямо на штурм, как попали многие молодые российские пареньки; твой брат не служил на подводной лодке, которая утонула, но сигналы из которой шли еще несколько суток, не давая человечеству спать; твоего ребенка не могли сжечь в захваченной школе в Беслане, да и тебя никогда не могли захватить террористы, потому что их в твоей стране никогда не было. Ты не работала на Саяно-Шушенской ГЭС, и лавина беснующейся воды не выбила жизнь из твоего большого тела… У тебя все время сменялась власть ― может, все они были дурные, но хотя бы разные. Тебя не разгоняли на митингах и демонстрациях, не вставали на горло так, что ты могла только хрипеть… Ты просто жила в своей полусонной мирной и ласковой стране, встряхнувшейся один раз в две тысячи четвертом и потом опять погрузившейся в приятную дрему с оранжевыми снами. Тебя целых четверть века вообще никто не трогал и не насиловал, у тебя только самозабвенно, с размахом, крали.

Счастливица!

И вот незаметно из этого покоя и ненасилия выросло целое непоротое поколение, поколение тех, кого не научили бояться.

Оно и вышло на Майдан, как только пролилась первая кровь."

ФОТОГРАФИИ ИЗ ДРУГИХ ПРОЕКТОВ ВИКТОРИИ ИВЛЕВОЙ

Ангола. Детская площадка

Запорожье. Уганда. Мальчик-солдат

Таджикистан. Портрет беженки с ребенком

Афганистан. Беженка с сыном в гостях у местных жителей.

Леонид Велехов : Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.

Сегодня не у нас в студии гость, а мы сами в гостях у Виктории Ивлевой , волонтера, фотографа, журналиста.

(Видеосюжет о Виктории Ивлевой. Закадровый текст : Виктория Ивлева – фотограф с именем. Я бы даже сказал – с мировым именем, если бы не рисковал нарваться на ее возражения, потому что сама она считает, что никто ее не знает и мало кому ее персона может быть интересна. Тем не менее, приз Golden Eye, высшую, очень престижную награду World Press Photo, она получила еще в начале 90-х. И потом были другие награды. Но дело, конечно, не в наградах, а в самих уникальных фотографиях, которые выдает ее камера.

А уникальны ее фотографии потому, что в придачу к золотому глазу у Виктории Ивлевой золотое, видимо, сердце. Оно заставляет ее по первому зову о помощи – или даже не дожидаясь никакого зова – бросаться туда, где страдают люди, где их обижают и унижают, где происходят катаклизмы, где случаются катастрофы. И не просто бесстрастно фиксировать это все при помощи фотокамеры и авторучки, но стараться людям помочь посредством своей журналистской работы. Излишне говорить о том, что сегодня такой подход к профессии – редкость.

Нет смысла перечислять ее журналистские достижения и человеческие поступки. Во-первых, их набралось очень много за последние тридцать лет, от Карабаха до Украины, и на одно перечисление уйдет много времени. Во-вторых, мы, собственно, об этом и проговорили с Викой два с лишним часа – так долго, что не уложились в отведенные для одной передачи пятьдесят минут. Пришлось сделать две, иначе, сокращая, я вынужден был бы пожертвовать чем-то важным из ее кипучей деятельности. Жертвовать, слушая Викторию Ивлеву, не захотелось).

Дома у Виктории Ивлевой

Леонид Велехов : Хочу с вашей основной профессии начать. Профессия не женская: не так мы много знаем женщин-фотографов. И связано это с тем, что и таскать много надо аппаратуры всякой, и много некомфортных ситуаций, требующих не женского, а такого вполне себе мужского поведения. Или это все мелочи?

Виктория Ивлева : А женское поведение – это что, вышивать бисером в XXI веке, шить на ножной машинке "Зингер"?

Леонид Велехов : Нет, но как-то так в более нежной, комфортной, щадящей обстановке существовать.

Виктория Ивлева : Слушайте, о чем вы говорите?! Если в нашей стране было полно женщин, которых от мужчин можно было отличить только по тому, как они кайло держат…

Леонид Велехов : Да, но женщин-фотографов я что-то не припомню…

Виктория Ивлева : Выдающихся было несколько – Ольга Игнатович (сестра Бориса Игнатовича), Галина Санько (во во время война была фотографом), Галина Лукьянова (замечательный такой пейзажист), Ляля Кузнецова… Я наверняка сейчас кого-то забуду, за что меня зачморят.

Леонид Велехов : Я еще помню театрального фотографа Викторию Петрусову, но это другой как бы жанр…

Виктория Ивлева : Я знаю только Георгия Петрусова. Галина Кмит такая была. В основном, она снимала артистов и кинофестивали. Сейчас-то много уже появилось замечательных девочек.

Леонид Велехов : Да, сейчас даже среди операторов встретишь.

Виктория Ивлева : Сейчас это уже стало унисекс вполне себе. Я вообще не понимаю этого разделения. Тяжело носить, но зато всегда есть кто-то, кто понесет. А вот вам никто никогда ничего не понесет (Смех ), а мне все понесут. И не сейчас из-за возраста, а и 40 лет назад.

Леонид Велехов : В этом смысле, конечно, есть свои преимущества.

Виктория Ивлева : Каждый пол использует свои преимущества. Это одно из преимуществ женского пола. Единственное, что сложно – с туалетом. Вот это правда.

Леонид Велехов : А фотография в такой основе своей – это творчество или ремесло?

Виктория Ивлева : Как это – ремесло?! Кто это вам сказал?! В основе все равно лежит труд. В основе все равно лежит ремесло и умение, как и в основе живописца или скульптора лежит какое-то умение. В основе любой профессии лежит умение.

Леонид Велехов : Что это за талант – это какой-то такой глаз, который видит сразу композицию?

Виктория Ивлева : Да, потому что ты снимаешь, снимаешь, снимаешь и вроде как думаешь – вот ты все снял, вот сейчас ты сделал последний кадр, и он был классный! Потом ты смотришь на то, что ты снял, и видишь, что классный был самый первый, а ты его пропустил. И я должна вам сказать, что я всегда из-за этого ужасно переживала. Я думала: "Вот я, корова! Я ничего не вижу! Вот он первый был хороший, а что-то я еще там снимала?!" Особенно, когда была пленка: как-то ты все-таки ограничивал себя 36 кадрами. И сколько-то лет назад у меня был разговор на эту тему с Вильгельмом Михайловским, недавно ушедшим выдающимся латышским фотографом. Я ему говорю: "Вот я такая, не вижу. Это меня так удручает!" Он мне говорит: "Да, все это не так. Ведь ты почему-то нажала на кнопку! Ты же не обязательно должна видеть своими глазами. Ты, может быть, видишь это сердцем, печенью, желудком, какой-то пяткой. Но раз ты нажала, значит, что-то в тебе сработало, и ты это увидела! И вот это главное!" И как-то все встало на свои места.

Леонид Велехов : Я несколько раз в жизни видел людей, снимавших на "мыльницу" какие-то замечательные вещи, и фотографов, которые все оснащенные и увешанные аппаратурой, а ничего интересного не производили.

Виктория Ивлева : Так это же такой же инструмент. Мы же не будем говорить, что человек, который кистью рисует, великий, а кто делает карандашные почеркушки типа рисунков Дюрера, это фигня. Мы же никогда так не говорим. А про фотографию почему-то это… Сейчас люди на телефоны снимают. Вон Дима Марков, замечательный псковский фотограф. Телефоном человек снимает! Книжку уже издал, которая, как пирожки, на Тверской улице разлетелась. Замечательно!

Леонид Велехов : А в какой-то перспективе это не убьет фотографию, в частности, "цифра"? Как раньше фотограф работал с пленкой, с негативом и так далее.

Виктория Ивлева : А за последнее время появилось какое-то выдающееся количество великих фотографов? Или великих фотографов осталось примерно столько же, сколько и было?

Леонид Велехов : Думаю, что осталось.

Виктория Ивлева : Как и в любой профессии, великих раз-два-три-четыре-пять и обчелся. Просто у людей появилось некое техническое приспособление. Но это же не имеет отношения к фотографии, о которой мы говорим. Есть техническое приспособление для фиксирования, ну, как сканеры есть, как факс есть. Это техническое приспособление для фиксирования собственной физиономии и физиономии своих детей.

Леонид Велехов : Я боюсь, что это, условно говоря, как литература в этом океане соцсетей, так и это может начать тонуть: одно начнет подменять другое.

Виктория Ивлева : Так оно все тонет. Это часть общего процесса, но главное-то все равно кристаллизуется, остается. Ну, пусть это отсеется не сейчас. Вивальди двести лет ждал своей очереди. А я сейчас слушаю и думаю: "Как это можно было не услышать эти "Времена года"? Как можно было не зарыдать от этой музыки?! Как можно не радоваться сразу, что этот человек среди вас живет?!" А он ходил по этой Венеции, а его пинали и никто не знал. Ну, как?!..

Леонид Велехов : А с каких лет у вас это увлечение?

Виктория Ивлева : У меня очень поздно. Я не ходила ни в какие кружки. Меня это абсолютно никак не интересовало. Я себе училась в Институте культуры тогда еще в Ленинграде. И у меня на курсе был приятель, который занимался фотографией. Он и меня снимал и еще кого-то. И это меня как-то вдруг возбудило и увлекло, что я бросила

Институт культуры. И ушла я в училище фотографическое в Ленинграде, закончила его, а потом уже поступила в университет. Так что, это было в двадцать лет, достаточно поздно.

Леонид Велехов : Вы такой независимой, прежде всего, в профессии были уже в советское время или это все-таки расцвет перестройки, Горбачева и так далее?

Виктория Ивлева : Нет! Я еще в школе была независимой. Всегда! Я жила какой-то своей жизнью, и как-то это мне всегда нравилось.

Леонид Велехов : А когда и почему вас стали притягивать такие экзистенциальные сюжеты, ситуации пограничные: война, катастрофы и прочее?

Виктория Ивлева : Когда они начались, с развалом Союза. Как в этом болоте началось движение, как начались какие-то такие тектонические преобразования пластов: все куда-то посыпалось и покатилось – тут и я.

Леонид Велехов : Хорошо было в то время?

Виктория Ивлева : Если смотреть с точки зрения того, кто тогда умер или погиб, то, наверное, не очень.

Леонид Велехов : Нет, нет, я говорю о самоощущении.

Виктория Ивлева : Да, конечно! И я думаю, что это связано не с тем, что тогда я была намного лет моложе. Я и сейчас моложе, чем я буду через двадцать лет, но я думаю, что я эти времена буду чем-то другим вспоминать. Я буду вспоминать эти времена бесконечными походами на суды, бесконечной борьбой за кого-то, бесконечным подписыванием петиций и прочим, и прочим, и прочим. А те времена, конечно, я вспоминаю свободой. Это ощущение, что ты все можешь! Это не только, потому что государство от тебя отстало на какое-то время, но и то, что и ты Демиург, ты можешь взять и сделать и тебе ничего не будет.

Леонид Велехов : Да, конечно, тогда крылья выросли.

Виктория Ивлева : Да. Тебе надо куда-то ехать, ты подходишь к машинисту поезда и говоришь: "Возьмите меня, дяденька, в кабину". И он тебя берет. Я не знаю, может быть, и сейчас берут, а, может быть, уже настолько от страха все обделались, что уже не берут.

Леонид Велехов : Да, сейчас если и берут, то по-другому.

Виктория Ивлева : Не знаю. Я летала стоя в самолете. Я не к тому, что хорошо лететь стоя в самолете, а просто какие-то… Я бы сказала, что тогда очень сильно между людьми что-то такое началось, какое-то взаимодействие. Я понимаю, что без этого взаимодействия сейчас мы бы не выжили. Это исключено! Это был бы концлагерь абсолютный! А тогда как-то вот… Я не знаю, люди не боялись друг друга. Это было очень важно.

Леонид Велехов : Мне кажется, это вообще главная такая отличительная и замечательная черта того времени – люди…

Виктория Ивлева : Не боялись друг друга.

Леонид Велехов : Не то, что он переменились, они раскрылись, как цветы!

Виктория Ивлева : Да, я даже помню, что мы не боялись тогда ни солдат, ни милиционеров, потому что мы все думали, что у нас будет другая страна.

Леонид Велехов : Ваш первый серьезный опыт такого рода – это был Карабах?

Виктория Ивлева : Карабах, конечно. Так получилось, что я попала туда в день, когда в первый раз в Советском Союзе были введены войска в Степанакерт. Я совершенно случайно там в этот момент оказалась. И это был, конечно, такой опыт невероятный. Там было очень страшно! Страшно, что тебя возьмет КГБ, и никто не узнает, где могилка твоя никогда: закопают где-нибудь и все! Такой был момент.

Леонид Велехов : Вы внутренне чью-то сторону в том конфликте занимали или?..

Виктория Ивлева : Я абсолютно точно занимала сторону армян. И мы все тогда…

Леонид Велехов : Не покажут нашу передачу в Азербайджане точно теперь.

Виктория Ивлева : Потому что на тот момент ведь армяне хотели свободы, Армянская ССР хотела свободы Карабаху, а руководство Азербайджана не хотело отдавать. Естественно, что мы были за тех, кто хочет свободу, не разбираясь ни в чем, не соотнося это с Иосифом Виссарионовичем, который нарезал границы фистончиками, просто вгрыз один народ в другой, и мы сейчас за это кровью платим, и сколько будем еще платить неизвестно. Поэтому все были на армянской стороне. Многие говорят, что "а это Боннэр, потому что там у нее папа армянин!" Да, не в Боннэр дело, а просто в том, что одни хотели свободы, а другие не давали, а разбираться в том, кто прав, а кто виноват или сказать, что оба вы хуже, было не до того: время было другое. Но в какой-то момент я попала на другую сторону, на азербайджанскую.

Леонид Велехов : Да, потом-то все осложнилось.

Виктория Ивлева : Да. Я попала на азербайджанскую сторону. Это же была не проблема – попасть. Просто увидела-то я то же самое: тех же несчастных женщин, детей, которых нечем кормить, смурных мужиков, которые не знают, что делать и хватаются за оружие или тупо сидят на корточках и так далее – те же ужас, тоска, несчастье, кровь, блевотина и все, что сопровождает войну. И в Карабахе выработалась такая моя (надеюсь, что не только моя, а многих людей) формула – я всегда на стороне слабого. Мне все остальное неважно. Я на стороне слабого. Я вот эту большую великую историю, как там одно государство против другого – это я все убираю. Мне это неважно. Передо мной есть какие-то люди. И это страдающие люди. В каких-то ситуациях они страдают из-за моей страны, в каких-то ситуациях они страдают из-за чего-то другого. И вот есть конкретная я, которая могу как-то рассказать об этих страданиях не в надежде, что эти страдания из-за моего рассказа прекратятся, я не так наивна (если бы искусство так впрямую действовало, мы бы уже давно все в раю жили), а хотя бы ради этих людей, чтобы они знали, что они не брошены, что они не одни, что есть какие-то люди, которые интересуются их жизнью, которые приезжают, что-то потом про них пишут, потом им звонят, присылают какие-то фотографии, какие-то статьи. Это же страшно важно! Это же возникают какие-то связи! Ты же весь этими связями обрастаешь. Ну, а как же! Ты же в этом живешь! Это часть твоей жизни! Журналистика она же с жизнью связана.

Леонид Велехов : Бесспорно.

Виктория Ивлева : Я не забываю. Я не могу забывать. Они мне сами напоминают. Есть какие-то вещи, у которых и через двадцать лет есть продолжение.

Леонид Велехов : Из тех времен что-то пробивает?

Виктория Ивлева : Из тех времен, из самых разных историй есть продолжение. Вообще, последнее продолжение такое временное было невероятное! В 1990 или в 1991 году я была на съемке в женской колонии, где находятся женщины и дети до трех лет. И там познакомилась с девчонкой. Она сидела за кражу. Она только-только родила ребенка. Она симпатичная такая девочка была, Лена ее звали. И что-то мы там с ней языками зацепились. Я снимала ребенка: куколку такую, свечечку закулеманую. Буквально ребенку был день или два. И потом я даже что-то написала в тюремную газету типа "Что же дальше, маленький человек? Дай бог, чтобы ты был счастлив", ну и все. Потом проходит двадцать лет. И я получаю из ФСИНа разрешение поехать на зону (это было, наверное, года три назад). И я еду опять в ту же колонию, в которой я была, в Челябинск. И я беру с собой фотографии, потому что я знаю, что очень часто очень многие офицеры по много лет работают. По столько лет, конечно, эти женщины не сидят, ну, бывают исключения за очень тяжкие преступления, но все-таки. Интересно, может быть, им посмотреть, какая была зона, насколько изменилось: там же довольно много на зоне изменилось. Зона же всегда отражение воли: как здесь изменились какие-то вещи чисто бытовые, так и там, естественно. И я показываю эту пачку фотографий, и вдруг они мне говорят: "Ой, это Лена?!" И тут я вспоминаю, что ее зовут Лена и говорю: "Да, это она и ее ребенок". Они говорят: "Девочка же сейчас здесь сидит, Настя".

Леонид Велехов : Мама миа!

Виктория Ивлева : И мне приводят эту Настю, которая, конечно, этих фотографий в жизни не видела, но я-то с Леной не общалась. Можете представить такое совпадение!

Леонид Велехов : Это хуже, чем совпадение!

Виктория Ивлева : И Настя сидит там со своим ребенком. И я ей говорю: "А где мама?" – "Мама дома". Мама дома где-то под Магнитогорском живет. Я говорю: "Дай мне мамин телефон". Она дает мне мамин телефон, и я еду к Лене, которая давно уже большая и толстая бабища, которая в результате за свою жизнь отсидела три срока. И я два дня у нее жила, и она мне рассказывает свою жизнь. И я все никак эту историю не могу написать. И рассказывает историю Насти: как Настя попала на зону, отчасти по собственной дури, то есть она виновата, они там, как она мне сказала, "я стекло подержала", только она не сказала, что это было стекло от магазина. Но это неважно.

Леонид Велехов : Вынутое.

Виктория Ивлева : Да, да, да, "я стекло подержала". И ей дали условный срок, потому что она была беременная. У нее это была первая судимость. И буквально сразу после того, как ее осудили, у нее случается выкидыш на седьмом месяце. И ей, естественно, этот условный заменяют реальным сроком и говорят: "Жди, за тобой приедет милиционер через неделю". Через неделю нет, через месяц нет и через пять месяцев нет. Он приезжает через семь месяцев, а Настя опять беременна вот с таким животом, просто на сносях. Она забеременела очень быстро после этого выкидыша. Ну, вот такое стечение обстоятельств. Милиционер, конечно, удивляется и говорит: "Ну, сейчас поедем, там тебя отпустят". В результате она рожает где-то на пересылке, продолжает сидеть. Я пытаюсь ей помочь, потому что я понимаю, что если на одну беременность это распространялось, то на другую это тоже должно распространиться. Но она другим путем идет: она своевольная и такая дурная девка была. В общем, она отсиживает полный срок. Я не знаю, что сейчас с ней, потому что я Лене не звонила, но Лена мне сказала потрясающую фразу: "Знаешь, мы так обрадовались, когда Настя родила сына, потому что он мальчик, и он-то на зоне не родит". Понимаете, да! А Настя – это уже третье поколение, потому что Ленина мама тоже сидела.

Леонид Велехов : Боже мой!

Виктория Ивлева : Поэтому исполнять наказание они исполняют, но перевоспитывать – это, конечно… И жизнь там была такая простая обычная советская жизнь, когда никто никому не нужен. И государство появляется только тогда, когда нужно наказать и покарать. И все это сделано с бездушием… При том что и Лена виновата, и Настя виновата, но все это делается с какой-то жестокостью, с бездушием, с не пониманием момента, с отстраненностью полной. Такая вот история. Представляете, поехать в колонию!.. Я ведь могла попасть в смену к другим офицерам, которые не узнали, пришли позже работать. Но вот так все сложилось.

Леонид Велехов : Уехала бы, а она бы сидела там…

Виктория Ивлева : При этом Лена эта меня помнила. Она, оказывается, помнила меня всю жизнь, потому что была вот эта заметка в газете. Вот так вот.

Леонид Велехов : Ну и ну. Просто сюжет для большого рассказа. Вот эта пословица "Кому война, а кому мать родна", она распространяется на нашего брата и на вашего брата, на фотожурналиста?

Виктория Ивлева : Я думаю, что это зависит от человека исключительно. На меня – нет, а на кого-то – да. Кто-то на это подсаживается. Я сумела не подсесть.

Леонид Велехов : А вы не адреналинщица?

Виктория Ивлева : Я может быть в жизни адреналинщица. Я всегда хожу по бровке, по поребрику: я говорю "поребрик", потому что я родом из…

Леонид Велехов : Да, я знаю, что вы ленинградка.

Виктория Ивлева : Мне кажется, это гораздо больше адреналин, когда мимо мчатся машины, которые могут заехать на тротуар. Потом я думаю, что вся моя жизнь – это достаточный адреналин. Но так, чтобы подсесть на войну только потому, что это война – нет, мне это неинтересно. Я ненавижу это. Во-первых, я категорический противник оружия. Я никогда не беру оружие в руки. У меня есть одна фотография, где я с автоматом Калашникова, карабахская. Это был первый и последний раз, когда я в руках держала оружие. Это был тяжелый кусок металла, холодный, отвратительный. Я больше этого не делаю никогда. Поэтому я не бываю никогда с армиями, мне это неинтересно. Я знаю, что десять в шляпах придут быстрее меня, веселее меня. Мне интересно то, что потом. Вот она хорошая, плохая армия, но она пришла и потом ушла, и начинается какая-то жизнь. И вот это мне интересно – как склеивается чашка.

Леонид Велехов : Этический момент в профессии есть? Все можно снимать или не нужно снимать какие-то физические страдания и так далее?

Виктория Ивлева : Этические моменты есть в жизни. Почему журналистов вдруг выделяют в какую-то отдельную житейскую касту, вот это мне непонятно. Но если ты в жизни моральный человек, то ты в любой ситуации будешь моральным человеком, постараешься.

Леонид Велехов : Мораль на это распространяется? Все ли можно фотографировать?

Виктория Ивлева : Мораль-то на все распространяется. Ты отвечаешь внутри себя. И это зависит от ситуации. Иногда все, что ты видишь – можно, иногда не все. Понимаете, вот тут уже начинает, наверное, играть роль художественность того образа, который ты создал. Если в этом есть какой-то символ и вызывает какое-то ответное чувство человеческое – это одно дело. Если ничего кроме рвоты не вызывает фотография… Помните, в телевизоре очень долго и победоносно показывали мертвое тело Аслана Масхадова?

Леонид Велехов : Конечно!

Виктория Ивлева : Помните, как это было отвратительно!

Леонид Велехов : Это было ужасно.

Виктория Ивлева : Независимо оттого, любишь ты его или не любишь, за чеченцев или против, это было настолько бесчеловечно и безобразно! Это то, что нужно показывать патологоанатому в моргах и близким родственникам. Это как в средневековье: за чуб взять голову, поднять и потрясти перед толпой. Например, была знаменитая фотография американского фотографа Кеннета Ерецки, где был обгоревший человек, который сидел в обгоревшей машине. Фантастическая сила! Она страшная, как из потустороннего мира, как будто парад мертвецов обгорелых. Жутко совершенно! Но это такой силы образ! По поводу этой фотографии были огромные дискуссии, хотя фотограф не то, что кого-то там поджигал – естественно, нет! – он пришел и, к сожалению, уже было поздно.

Леонид Велехов : И ведь очень часто все эти знаменитые премии Golden Eye получают фотографии такого рода: человек, бегущий в горящей одежде и все прочее.

Виктория Ивлева : Я бы бросилась спасать.

Леонид Велехов : Я про это и говорю, но все-таки такой профессионализм в чистом виде с каким-то немного вылощенным этическим началом существует.

Виктория Ивлева : Нет, нет, подождите. Мы все-таки условимся, что нет ничего дороже человеческой жизни. Поэтому когда мы говорим о чувстве долга, то первое чувство долга – это спасти человека. Когда что-то происходит на улице, мы понимаем: мы подбегаем и начинаем поднимать старушку. Но почему-то в других местах, когда мы понимаем, что нам за это отвалят много денег или будет мировая слова, или просто я самый первый прибегу, какие-то вещи ты себе начинаешь дозволять. И это все зависит от твоего внутреннего нравственного устройства.

Леонид Велехов : В "Современнике" был спектакль, я забыл, как он называется, именно берется вот эта коллизия, что фотограф, фотожурналист, когда видит раненого человека, который нуждается в помощи, что он в первую очередь делает: он нажимает на кнопку затвора или откладывает и бежит спасать?

Виктория Ивлева : Нажать на кнопку затвора занимает одну тысячную секунду, ну, хорошо, в плохую погоду – одну тридцатую.

Леонид Велехов : Представим себе, что есть такой экзистенциальный выбор.

Виктория Ивлева : Значит, ты можешь успеть сделать и то, и то, потому что нажать на кнопку, если ты высокий профессионал, очень быстро. Ты можешь, конечно, там зависнуть и два часа ходить вокруг умирающего человека и ждать: с этой стороны лучше или с этой стороны лучше, или, может быть, приподнять умирающую руку и положить на умирающий лоб и так далее. Я, конечно, это все преувеличиваю, но в идеале, конечно, ты можешь быстро снять и помочь. Плохо снял – приходи завтра, сегодня был не твой день. Ты можешь сделать и то, и то – это как бы высший пилотаж. И есть люди, которые… Возьмите знаменитую историю с фотографией обгоревших вьетнамских детей, бегущих по дороге Ника Ута. Ведь это же фантастическая история! Мало того, что он снял детей, там девочка на переднем плане, они ведь ее потом погрузили в машину, довезли до госпиталя. Ник Ут, американец вьетнамского происхождения, ее там навещал, помогал, там какие-то сложные операции были. Потом следы ее потерялись, потом они через много лет…

Леонид Велехов : Они нашлись потом.

Виктория Ивлева : Да, да, да, она стала послом Доброй воли. И она всегда говорит, что если бы не он, то… Это и фотография, которая до сих пор срабатывает, потому что на это просто смотреть невозможно, и абсолютно человеческие адекватные… Вот это высший пилотаж. И ты точно знаешь, что ты спас ребенка! А он, между прочим, очень долго не знал, что это его фотография. Потому что у них тогда было так – ты снимаешь и отсылаешь в агентство. И через сколько-то только лет выяснилось, что это его картинка.

Леонид Велехов : Грандиозно! А вы когда-нибудь рисковали жизнью ради хорошего кадра? И вообще это стоит того?

Виктория Ивлева : Ты же не понимаешь – рискуешь ты жизнью или нет. Ну, как?! Ведь каждый человек, который рискует жизнью, думает, что сейчас это ничего, а вот там вот будет страшно. Поэтому как сказать… Ты же не говоришь себе так: "А сейчас я пойду и рискну жизнью". Это же не так! А ты двигаешься по жердочке, условно, ну, сейчас еще шажочек, еще шажочек и оказывается, ты уже в пропасти лежишь на дне. Задачу же ты не так ставишь. Наверное, рисковала. Но откуда я знаю?! Не знаю.

Леонид Велехов : Теперь я хочу Чернобыль вспомнить, откатиться немного назад. Вы были единственным журналистом, фотографом, зашедшим внутрь четвертого блока.

Виктория Ивлева : Я и осталась.

Леонид Велехов : А зачем вы это сделали?

Виктория Ивлева : А интересно! Как это?! Основа нашей профессии – любопытство. Журналист, которому жить неинтересно, – это оксюморон какой-то! Такого же не может быть. Когда ты находишься рядом с людьми, которые делают определенную работу, абсолютно уверенные в своих целях и задачах, знают про реактор столько, полстолько и еще четверть столько, ведут тебя определенной дорогой, как-то полагаешься на своих товарищей. Ты понимаешь, что никто не собирается делать тебе гадость, никто не собирается делать подлость. Ты просто доверяешься им. Но если они могут и не один раз, а очень много, то а почему я не могу? Ученые, которые работали внутри саркофага, там образовалась очень маленькая группа этих сталкеров, которые туда постоянно ходили и делали снимки, их было очень мало: ну, десять-двенадцать человек. Их судьба сложилась по-разному: кто-то жив, кто-то умер. Это же все не так просто, жизнь же не линейна, и радиация распространяется не линейно, а полями. И действует она на нас тоже на каждого по-своему.

Леонид Велехов : Вы после этого бывали там?

Виктория Ивлева : В Чернобыле?

Леонид Велехов : Да.

Виктория Ивлева : Нет, я ни разу не ездила.

Леонид Велехов : Как это все глазами очевидца все это выглядело? Это действительно такое ощущение Тарковского?

Виктория Ивлева : Вы знаете, это ощущение, что мы как-то не по-доброму к своей планете относимся. Она к нам по-человечески, а мы к ней по-зверски. Потому что она нам столько красоты дарит, а мы ей в ответ – груду металлолома перекореженного.

Леонид Велехов : Вы Golden Eye получили за чернобыльские снимки. Как вы считаете, это за факт таких снимков или за их класс?

Виктория Ивлева : Мне кажется, что на тот момент, когда я получала, это было нечестно, и давать мне было не за что фотографически. Это мое такое ощущение было. И дали мне, наверное, за жизненный подвиг.

Леонид Велехов : Как журналистский поступок.

Виктория Ивлева : Да, Чернобыль у всех был на устах и все такое прочее. Но вот прошли годы, и года два-три назад у меня была публикация, в 2016 году был очередной юбилей, в "Таких делах" на портале. И я как-то снова на это посмотрела и подумала: "Какая крутая съемка!" Со временем я увидела, насколько она отражает то время. Это не всегда в съемках удается, а в ней как-то вот… что-то такое. Вот она меня как-то взяла за… Может, и не зря дали.

Леонид Велехов : То есть за дело дали, а не только по конъюнктурным таким соображениям.

Виктория Ивлева : Ну, понимаете, что, ты всю жизнь будешь жить и вспоминать, что ты сто пятьдесят лет назад входил в реактор?! Жизнь-то идет, какие-то другие вещи появляются и становятся для тебя гораздо более важными, интересными и нужными. Ты движешься, развиваешься неважно в какую сторону, но куда-то все-таки ты как-то… Не совсем уж в болоте сидишь и на лаврах чернобыльских почиваешь. Поэтому я даже говорить не буду ничего.

Леонид Велехов : Поэтому едем дальше. Я очень хотел вас расспросить немного про Африку, Руанда. Что это был за опыт? Что он вам дал как журналисту и как человеку?

Виктория Ивлева : Быть на стороне слабого в очередной раз, обязательно, всегда! Руанда – это было, конечно, абсолютно такое перестроечное дело на волне свободы, потому что это был 1994 год. И это было первый раз, когда Россия помогала страна, в которой у нас не было никогда никаких интересов: Руанда – вне нашего влияния. И первый раз туда летел самолет МЧС по приказу Ельцина. И они должны были привезти обратно женщин, которые вышли замуж за руандийцев. И это тоже было первый раз, потому что все, кто за иностранцев замуж выходил, они же подстилки все.

Леонид Велехов : Ну, конечно.

Виктория Ивлева : Это просто отброшенный ломоть, гнилой. И тут вдруг… И я думаю: "Боже мой! Моя страна начинает меняться! Боже мой! Моя страна становится человеком!" И это было так прекрасно, это ощущение невероятное!

Леонид Велехов : Это ведь так и было. Это же не обманчивое было ощущение.

Виктория Ивлева : Это так и было! Но она стала человеком на один мизинец, все остальное куда-то в другую сторону…

Леонид Велехов : Может быть, тогда и почти полностью, но ненадолго.

Виктория Ивлева : Ненадолго, да. Сунули нос в человечность и обратно. И когда я услышала, что полетит самолет, мне уже захотелось. И я оставила десятимесячного сына и попала сложным путем: Шойгу мне лично дал разрешение, потому что они женщин не брали. И я попала на этот самолет МЧС, который туда летел. Они прилетели, разгрузились, забрали этих женщин и улетели, а я осталась на десять дней, и десять дней я там болталась. И закончились мои болтания тем, что мы просто стали тупо вдоль дороги собирать женщин и отвозить в госпиталь. И я поняла, что это несравнимо ни с чем, это ощущение, что ты спас человека. Это просто дает тебе… Не знаю, это, наверное, тщеславие такое, но это такое невероятное счастье! Ты так начинаешь расправляться и понимаешь, что не зря живешь, потому что ты спас человеческую жизнь или, во всяком случае, если не спас, но дал возможность несчастному человеку умереть в госпитале на простыне, а в сточной канаве. Это было прекрасно! Я что-то там поснимала даже вроде неплохо. World Press Photо не получила тогда: за Руанду получил Джеймс Нахтвей.

Леонид Велехов : Среди ваших африканских снимков грандиозные, конечно, суданские, как картина.

Виктория Ивлева : А, да! Я знаю, про что вы говорите – это такой Брейгель.

Леонид Велехов : Да, да, да.

Виктория Ивлева : Это правда. Это была замечательная поездка. Тогда еще у Международного Красного Креста денег, наверное, было побольше: они приглашали журналистов в такие поездки типа ознакомительных. И я туда приехала, а у них был как раз готов к отправке конвой машин, которые везли продовольствие в определенное место. И я поехала с этим конвоем. И мы… Мы, ну, я там никто была. Ну, мы все вместе, потому что я тоже, конечно, в этом принимала участие. Мы накормили двенадцать с половиной тысяч человек.

Леонид Велехов : Ого!

Виктория Ивлева : И это тоже такой класс! Такое какое-то необыкновенное ощущение. Ну, потом это чувство вины бесконечное перед Африкой, хотя лично Россия хотя бы в Африке не виновата.

Леонид Велехов : Слушал вас и думал: несчастная Африка! Сколько ее весь мир кормит и никак не накормит.

Виктория Ивлева : Но дело же не в кормежке, а в том, что людей чему-то учить, а приезжаешь в Африку через двадцать лет, ну, вместо деревянных бадеек тяжеленных, с которыми ходили за водой, пластмассовые канистры. Вот и все! Ну, мобильные телефоны у кого-то. А так, к сожалению, есть движение, но оно меньше, чем нужно. И понятно, что Африку нужно заполнять не армиями и калашниковами, а учителями. И тогда все куда-то двинется.

Леонид Велехов : Калашниковами выгоднее.

Виктория Ивлева : Ну, не знаю, в результате получается, что не выгоднее, просто далеко-то никто не считает.

Леонид Велехов : А что это за замечательная история с угандийским мальчиком?

Виктория Ивлева : Это так случайно, на самом деле, получилось. Тогда был короткий период моей работы в "Новой газете". И вот мы ездили в командировку с заместителем главного редактора. Мы делали большой материал про детей-солдат. Потому что на тот момент и в России еще числились дети-солдаты, чеченские: во всяком случае, в России был травматический опыт. И тогда было еще, по-моему, семнадцать стран на свете, в которых тоже были дети-солдаты. И большинство этих стран было в Африке: и мы решили поехать. У нас было длинное-длинное путешествие через практически всю Африку: мы в шести или семи странах были. И в Уганде своя отдельная история, потому что там шурует армия, которая называется Lord’s Resistance Army ("Армия сопротивления Господа"), которая занималась тем, что целенаправленно воровала детей, запугивала их… Ну, запугивала так, как вам не представить просто! В этом смысле это не европейское сознание. У каждого сознания свои пытки. Вот у нас одни пытки, страшная китайская казнь – это другие с какими-нибудь крысами в горшках, привязанными к попе.

Леонид Велехов : С бамбуком.

Виктория Ивлева : Да, там много, не будем об этом. У африканских свои какие-то вещи. В общем, там бог знает что делали с детьми. И в результате заставляли их превращаться в мелких убийц, преступников и полностью управляемых. Это была такая страшная совершенно вещь, потому что уроды эти существовали в Уганде, по-моему, четверть века, а сейчас они ушли, кажется, в Конго. И в Уганде (все это происходило на севере Уганды) было несколько таких лагерей для реабилитации детей, которые побывали там или убежали, или были отбиты правительственной армией. И там мы познакомились совершенно случайно с мальчиком, у которого это был первый день свободы. У меня даже фотография его есть с автоматом Калашникова.

Леонид Велехов : Да, да, да, знаменитая фотография.

Виктория Ивлева : И мальчик этот, когда мы уже уезжали, ничем не отличался от всех остальных детей, естественно, он спросил меня: "А когда вы еще приедете?" Я говорю: "А зачем тебе, чтобы мы приезжали?" И он сказал совершенно поразительную вещь: "Может быть, вы могли бы заплатить за мою школу?" Когда перед тобой стоит голый, холодный, голодный мальчик со сбитыми коленками, со старым автоматом Калашникова, с животом, прилипшим к спине от голода, и говорит тебе про школу, то ты понимаешь, что Лев Толстой тут во всей красе предстает. И мы сказали: "Ну, конечно". Подумаешь, сколько может стоить в Уганде эта школа. Если газета не сможет, то сами соберем. И мы ему наобещали сорок бочек арестантов, то есть устроить его в школу и уехали, сказав, что сейчас не можем, потому что у нас еще большое путешествием. Мы уехали. И я честно пыталась в течение долгих месяцев куда-то его там пристроить, найти какую-то школу. Постепенно я поняла, что ни я с моими деньгами, ни мальчик этот никому не нужны. И есть такой внутри Ленька Пантелеев: "Честное слово, честное слово. Нужно держать! Сам погибай, а товарища выручай!"

Леонид Велехов : Собаку в честь Леньки Пантелеева назвали?

Виктория Ивлева : Нет! Собака моя Леон. Просто на улице Леон орать неудобно, а Леня – удобно. Прошел почти год, и я отправилась его искать, как иголку в стоге сена, потому что я знала только имя и фамилию и больше ничего. В общем, довольно долго я его искала, но я его нашла. Он мне сказал, что он меня ждал, потому что я ему год назад пообещала. И мы с ним доехали до ближайшего городка, я его там определила в школу, которая стоила 300 долларов за год. И я вернулась в Москву, он остался там учиться. Мы с ним иногда перезванивались: я туда звонила ему. Потом он получил грант уже на обучение в другой школе и так далее. Школу он закончил. Да, а самое главное, что он с самого начала сказал, что он хочет вырасти и быть врачом. И меня это тоже тогда так поразило! Потому что выходит из джунглей подросток, которому лет шестнадцать, который убивал, расстреливал кого-то. В его возрасте этого избежать этого было невозможно. И вдруг он мне говорит, что он хочет быть врачом. В общем, его зовут Адонка Боска, он учится в Российском университете дружбы народов сейчас уже на пятом курсе медицинского факультета. Все, что в джунглях задумали, все полностью сбылось до мельчайших подробностей! И он все говорил, что он будет хирургом, а потом в прошлом году взял академический, потому что почувствовал, что не успевает: почувствовал, что он сдаст, конечно, на двойки, тройки и колы, но ему хочется быть врачом, а не просто получить диплом. И он пошел в академку, и весь этот год он занимался у замечательного профессора Анны Аксельрод УЗИ сердца. И сейчас он говорит, что "я хочу заниматься сердцем, УЗИ" и все такое прочее. И, вы знаете, я должна вам сказать, что это великая вещь, на самом деле, которую делал Советский Союз, при всей моей к нему горячей любви, и Россия.

Леонид Велехов : Конечно!

Виктория Ивлева : И Россия гадости, которые она делает, она как-то ловко продает и красуется этими гадостями. А хорошее, действительно, хорошее… Знаете сколько у нас до недавнего времени еще обучалось иностранных студентов бесплатно, за счет российского бюджета?! Десять тысяч человек! Обучение было бесплатное, не бесплатное проживание, питание – это уже ты сам должен был… Но десять тысяч человек из стран третьего мира ты обучаешь! Ведь получение высшего образования людьми из таких плохо развитых стран – это же перемена участи полная! Это же не то, что ты здесь инженер, а пивом торгуешь. Ни один инженер там пивом не торгует! Это другое качество жизни сразу! Мы даем людям не просто шанс, не просто путевку во что-то, а новую жизнь! И кто об этом знает?! Вот о чем должна рассказывать Россия!

Леонид Велехов : Конечно, конечно!

Виктория Ивлева : Да зачем?! Лучше в Сирии пойдем, погуляем.

Леонид Велехов : И только таким образом симпатии там и завоевываются…

Виктория Ивлева : Конечно! Мы встречали много людей в Африке, которые здесь учились.

Леонид Велехов : А сколько их в Латинской Америке.

Виктория Ивлева : Да. И все вспоминают это с симпатией. И самое главное, что это другая жизнь! И эту другую жизнь тебе дала Россия, Советский Союз – неважно.

Леонид Велехов : И все это помнят.

Виктория Ивлева : И все это помнят!

Леонид Велехов : И все это помнят и рассказывают.

Виктория Ивлева : Естественно! Единственные, кто это не помнят и не рассказывают, – это здесь. Вот об этом почему-то не рассказывают! И мне всегда так бывает обидно. Я знаю, что есть огромное количество людей, которые и в Англию ездят учиться из той же Африки. Наверное, в Россию меньше, но исторически Россия меньше связана с этими странами, кроме экспорта революции, неудавшегося или где-то удавшегося… Но все равно ты это делаешь! Ты делаешь огромную отличную гуманитарную вещь!

Леонид Велехов : Это точно!

Виктория Ивлева : Вот, а Адонка – человек, который от этого получил.

Леонид Велехов : Дай ему бог, чтобы все у него сложилось.

Виктория Ивлева : Я думаю, что все будет хорошо. Он преодолел самый тяжелый четвертый курс – это было очень тяжко. Ему, конечно, очень трудно: потому что и язык, и разница цивилизационная.

Леонид Велехов : Но по-русски он хорошо говорит?

Виктория Ивлева : Да, по-русски он говорит очень хорошо. Мы переписываемся с ним всегда по-русски. Он часто приходит в гости. Леня его друг большой.

Леонид Велехов : Замечательно! Я где-то в ваших интервью прочитал, что после Руанды вы как-то разочаровались в профессии, чуть ли не ушли из нее надолго.

Виктория Ивлева : Я ушла! Я на десять лет ушла, заперлась. Дети были маленькие, сидела с детьми дома. Это было не оттого, что… Сиденье дома не было побудительным мотивом. Я ушла, потому что мне показалось, что гнуснее этой профессии ничего нет: подлее, гнуснее.

Леонид Велехов : Почему?!

Виктория Ивлева : Потому что я видела, как себя ведут некоторые мои коллеги. И меня это настолько просто… То, что происходило в Руанде, люди такого не помнят, там ветераны какие-то фотографические иностранные. Они не помнят такой беды, бедствия, трагедии такого масштаба, когда из мертвых тел складываются курганы, и их невозможно ни сжечь, ничего. Они просто землей пересыпаются и ждут, когда это все осядет и сгниет. Это было что-то страшное! Миллион погибших! Я не знаю, если при тебе люди умирают, ну, не жри ты свой "Сникерс", ну, зайди за угол. Я не к тому, что ты должен лечь рядом и умереть – конечно, нет! Ну, прояви какую-то симпатию, ну потрепи человека по плечу. И я там такого навидалась, и я решила, что нужно идти работать куда-то в гуманитарную организацию. И я стала пытаться попасть в Красный Крест, видимо, я плохо пыталась, видимо, это полностью не мое. В результате я просидела дома. В общем, сидела, сидела и досиделась до того, что не осталось денег…

Конец 1-й части

Написала в пятнадцатом году о главном культе моей Родины - войне.
Жизнь только подтверждает мою правоту, лучше бы я была неправа…

Думаю о традиционных ценностях и внезапно понимаю, что единственная традиционная ценность для моей страны - это война. Война со всем, что другое. Война до победного конца - неважно уже, чьего, может и ни чьего, но до победного. Почему так? Да ведь ничего другого за все 70 лет существования Советской власти и двадцать пять лет существования новой России никогда и не культивировалось, не становилось главным в государственной пропаганде, культуре, образовании. Песни про войну - с детства, рассказы про героических пионеров, погибших на фронтах или, наоборот, ставших сынами полка - с того же детства, пышные военные парады и празденства - всю жизнь. Культ войны следовал за любым человеком, жившим на этой территории, с самого рождения до самой смерти. Проедьте по стране от Калининграда до Находки - посчитайте, какое количество улиц названо именами людей, убивавших других. Как будто больше никого и не было, как будто больше никто эту землю не любил и ничего для нее не сделал.
Война - наш главный культ. Война как система жизни, как мировоззрение, как ценность, как главное событие, как оправдание себя и всех возможных страшных смыслов.
И этот культ пострашнее Сталина будет.

Сегодня ночью я опять провожала епископа Григория на самолет до Салехарда в путь к Олегу. Ровно неделю назад епископ пытался попасть в ИК-8 в Лабытнанги, чтобы проведать Сенцова, да фсиновское начальство посчитало, что этот визит нецелесообразен.
Ага.

Именно так - НЕЦЕЛЕСООБРАЗЕН.

Потом ФСИН выпустил по этому поводу заявление, правда, в нем про нецелесообразность ничего не говорилось, а говорилось, что у епископа не было бумаги, позволяющей окормлять именно Уральский федеральный округ. Через пару дней появилась еще одна информация на сайте местного ФСИН про то, как безо всяких приглашений к Сенцову в медчасть зашел местный священник отец Богдан, спросил, не хочет ли Олег исповедаться и не надо ли ему чего, Олег ответил отказом и иерей ушел…

Бумаги епископ Григорий выправил, и вчера после сообщения Дмитрия Динзе, адвоката Олега, о том, что самочувствие Сенцова сильно ухудшилось, епископ срочно собрался в дорогу.

А до этого глава Совета по Правам Человека при Президенте России М.А.Федотов направил письмо директору ФСИН генерал-полковнику Г.А.Корниенко с просьбой разъяснить, как же все-таки, учитывая, что Конституция дарует нам всем свободу совести, может епископ попасть к осужденному.

И директор ФСИН подробно разъяснил все на двух страницах, и получалось, что надо, в общем-то, две вещи: направление на посещение колонии от религиозной организации и просьбу осужденного гражданина. И пишет директор ФСИН председателю СПЧ, что если эти условия будут соблюдены, то «вопрос может быть решен положительно.»

И вот епископ Григорий прилетает в Салехард, садится на паром до Лабытнанги через великую русскую реку Обь и приходит в колонию ИК-8 к начальнику. Начальник колонии смотрит все документы, свидетельство о регистрации религиозной организации, указ митрополита об окормлении и уральцев, кивает головой и говорит:

А у нас нет просьбы от осужденного Сенцова на встречу с Вами!
- Я понимаю, - отвечает епископ Григорий, - я так быстро собрался и разъяснения от директора ФСИН получил только седьмого числа днем, то есть прямо вот за несколько часов до поездки, поэтому, пожалуйста, сообщите Сенцову, что я здесь.

Нет, - ответствует начальник колонии, - я не могу этого сделать (заранее скажу, я обыскалась, но нигде, ровным счетом нигде ни в одном документе РФ не написано, что так нельзя, более того, когда к Олегу приезжал его друг Askold Kurov, это было именно так - пошли, спросили, получили согласие) .

Отчего же Вы не можете так сделать, это ж сто метров пройти или чуть поболе, - спрашивает епископ Григорий.

А оттого, - отвечает начальник колонии, - что это будет расценено как давление на осужденного.

Совсем забыв, что буквально только что приходил вообще безо всякого разрешения этого самого осужденного местный священник о.Богдан.
Ну что ж! Вышел епископ Григорий из ворот колонии номер восемь, стал звонить на дежурную линию ФСИН России, телефон которой мы нашли на сайте ФСИН. Там пообещали разобраться, очень удивившись, однако, такому ответу про давление, и перезвонить.

А мы с епископом решили, что надо, конечно, Олегу срочно письмо отослать через службу ФСИН-письмо. Зашел епископ на сайт фсин письма, все чин-чинарем заполнил - и вот ответ - «ОБРАБОТКА ПИСЕМ ВРЕМЕННО ПРЕКРАЩЕНА». Тут вспомнил епископ, что и адвокат Динзе говорил ему, что письма не доставляют, задержка уж чуть не в две недели, даже от мамы своей письма Олег не получает, потому что цензор в отпуске.

Ладно. Епископ позвонил и в местный ФСИН, забыв про нецелесообразность визита к Сенцову. Заместитель начальника ему и говорит:
- Вы,- говорит, - епископ, отправьте Сенцову телеграмму.

Дак как же я могу отправить телеграмму, если нет цензора, ее же не доставят адресату? - кротко спрашивает епископ.
- Доставят, доставят, вы не думайте, - сказал заместитель начальника.

Ну что - епископ Григорий отправляет вот такую телеграмму:
«Дорогой Олег! Вчера я говорил с Дмитрием и сразу снова собрался в дорогу к вам в колонию. Прилетел ночью и сейчас нахожусь в Лабытнанги, ожидая встречи с Вами. Пожалуйста, сообщите об этом руководству колонии. Большой привет Вам от Юрия Алексеевича Дмитриева, которого я посещал на днях. Он, как и Вы, не сдается. До скорой встречи. Епископ объединения православных общин апостольской традиции Григорий Михнов-Вайтенко.»

Телеграмма ушла с пометкой срочно. Епископ поселился в хостеле в Лабытнанги. Ждет.

А вот сколько придется ждать - никто не знает.

PS. Поскольку из ФСИН никто епископу не перезвонил, он решил потревожить дежурного сам. И набрал снова тот же номер с фсиновского сайта: 8 495 982 19 00. А там ему:
-- Вы почему сюда звоните?
- Это номер дежурного ФСИН. Я взял его с сайта.
- Нет такого номер на сайте. Кто Вам его дал?
- Я нашел на сайте.
- А я Вам говорю, что такого номера на сайте нету. Вам ответят в установленном порядке.
- А можно узнать с кем я говорю?
- Нельзя.
Бип-бип-бип…
Было это в 15-55.

PPS Если я кому-то нужна в связи с этой заметкой, пожалуйста, пишите в фб. телефон временно не работает.

Начальник УФСИН по Ямало-Ненецкому автономному округу полковник внутренней службы Александр Новиков отказал отцу Григорию (Михнову-Вайтенко), епископу апостольской православной церкви, во встрече с Олегом Сенцовым.

ФЗ-103 от 20.04.2015 разрешает священнослужителям, которые принадлежат к зарегистрированным в установленном порядке религиозным объединениям, посещать людей, находящихся в местах лишения свободы. Личная встреча может длиться до двух часов каждая, число таких встреч закон не ограничивает. Более того, при желании сторон, эта встреча может проходить наедине и даже вне пределов слышимости третьих лиц.
Казалось бы, все ясно, никакого другого толкования Закона нет и быть не может.
Но вот что произошло в действительности.

Рассказывает епископ Григорий:
- Я прилетел в Салехард ночным рейсом из Москвы, и сразу поехал в поселок Харп, где находится УФСИН, - это на другой стороне Оби, пришлось переправляться на пароме, - и был в управлении через полтора часа.
Встретил меня полковник Новиков крайне любезно, я показал документы, в том числе специальное направление, подписанное Митрополитом Виталием, управляющим делами Объединения Православных Общин Апостольской Традиции. В этом направлении сказано, что я назначен ответственным за ведение работы в местах лишения свободы всего Северо-Западного округа, к которому относится и Ямал. Наше общение с полковником шло совершенно нормально до момента, пока он не спросил фамилию заключенного. Услышав «Сенцов Олег Геннадьевич, 1976 г.р.», Александр Николаевич Новиков
просто изменился в лице и заявил мне дословно так:

Я не вижу целесообразности в Вашей встрече с Сенцовым!

Мои попытки воззвать к закону, разуму, совести и милосердию ни к чему не привели, полковник Новиков просто нажал на кнопку, вызвал дежурного и отдал ему приказ проводить товарища, то есть меня, до дверей.

Епископ Григорий оставил письменное заявление полковнику Новикову с просьбой разрешить встречу с Сенцовым в соответствии с законом, но на 14 часов Москвы никто со святым отцом не связывался, нет и реакции местной прокуратуры, где епископ Григорий так же оставил заявление о несоблюдении закона руководством ФСИН Ямало-Ненецкого АО.
Глава Совета по правам человека при Президенте России Михаил Федотов и аппарат уполномоченной по правам человека РФ Татьяны Москальковой так же в курсе случившегося.

Как известно, лишение евреев воли и способности к сопротивлению во времена Третьего Рейха происходило постепенно: сначала желтая звезда - потом не ходить по тротуару - затем гетто с отдельными квартирами и даже льющейся из-под крана водой, правда струйка становилась все тоньше и тоньше, но это не важно, чего там выступать, квартира же есть; а в финале, когда со всем смирились, - телячьи вагоны в один конец под названием Треблинка-Освенцим-Равенсбрюкк-Маутхаузен-Бухенвальд. (Потом, конечно, будет город Нюрнберг, только никого из этих людей счастье Нюрнберга не коснется, они будут мертвы, из их волос попытаются плести сумочки, из них самих - мыло, а золотые зубы вырвут из трупов и отдадут на переплавку).

В течение всего этого процесса лишения евреев воли происходили показательные расправы: сначала штрафы, потом избиения, потом отъем имущества, потом расстрелы, но так, легонько, низэнько-низэнько, но чтобы понимали, что любого это может коснуться и выбор жертвы совершенно рандомный, определяющее в выборе - еврейство. Ну да - и шло все это на фоне победных реляций о падении Франции, Нидерландов, Бельгии, с Англией незадача, но это временно, зато посмотрите на танки Роммеля в Африке - ну и т.д. и т.п., вы и без меня это все знаете.

Ну вот примерно то же самое с подавлением воли народа к сопротивлению происходит в России на фоне трубадурства Первого и иных каналов об невиданных доселе успехах, подъеме уровня жизни, улучшении медицины, образования и вообще житья до ста лет без боли. И все это стало возможным только с тем же самым президентом, потому что кто, если не он. И в самом -то деле, велика Россия, а выбирать некого, как говаривал политрук Клочков у несуществовавших героев-панфиловцев.

Так вот, про Россию. Сначала - Закон Димы Яковлева: сожрали, поперхивались, конечно, с непривычки, некоторые даже блевали, но сожрали. Потом - рыба покрупнее: аннексия Крыма и война с ближайшим и родным соседом - Украиной - ну тут тоже, кашляли, плевались, аллергия у многих даже была, но ничо, сожрали, сглотнули, давились, но переварили. На этом фоне - демонстративные посадки на несоразмерные сроки по Болотному делу, борьба с блогерами, с перепостами, с пикетчиками, вообще со всеми, кто голову не между колен засунул, глаза в пол, а пытается еще что-то разглядывать и даже не верить своим глазам. Но это все сжевывали, уже почти не блюя.

А Первый канал увеличивал количество и оборотистость трубадуров, заведя славных помощников в виде Лайфньюсов и Рашы Тудэй, пардон май френч, как говорится.

И вот теперь, когда воли нет ни на что, когда страх заполз в сердце почти каждого, и главным для этого почти каждого стало сидеть тихо и годить, и бочком-бочком мимо лиха протиснуться, и голову между колен держать перманентно, а глаза и вовсе закрыть, и в уши вставить любое, что вставляется, - вот теперь-то и наступает главное - ПОСТЕПЕННОЕ
(по словам Правительства как сообщает Интерфакс вот )

ПОВЫШЕНИЕ ПЕНСИОННОГО ВОЗРАСТА С 2019 года,
женщинам на восемь лет - с шестидесяти трех, мужчинам на пять - с шестидесяти пяти. А они, мужчины российские, вроде как всего в среднем живут до шестидесяти пяти с небольшим.

Народ наш, конечно, теперь уже все схавает - ну ведь не мыло же, в самом-то деле, собираются из нас делать! Наученный опытом последних лет, он еще и благодарочки пошлет президенту по прямой линии за то, что можно у любимого станка (скальпеля, доски, метлы, кульмана) в любимом коллективе провести еще столько времени Родине на пользу!

А если серьезно, может, его и следует повышать, возраст этот пенсионный, но сначала, все-таки, надо бы перестать тратить наши налоги на войну, да еще и не одну, надо бы победить или хотя бы уменьшить коррупцию, и, главное, научиться не бояться своего народа и обсуждать с ним такие радикальные и касающиеся миллионов меры до заседания правительства. Он ведь совсем не дурак, народ-то наш российский, он просто телевизором, работающим на наши налоги, больно сильно отравлен.

Разве не так?

PS Забыла сказать, что средняя продолжительность жизни в России - 72,4 года.

Слова Ахмата Хаджи Кадырова на здании грозненского аэропорта: «Мое единственное оружие – правда. И перед этим оружием бессильна любая армия.»

«И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как он на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла»

Книга Иова, гл.1-8

На арабском Иов будет Оюб. Оюба Титиева, руководителя чеченского отделения «Мемориала» задержали утром 9 января года на выезде из села Курчалой. В машине у него обнаружили 206,9 грамма марихуаны в черном целлофановом пакете, положенном внутрь другого пакета. А еще чуть-чуть травы зеленого цвета было рассыпано прямо на резиновом коврике под сиденьем около водителя.

Оюба Титиева я не знала, но представить, что глава ненавидимой Кадыровым и одной из последних оставшихся в Чечне независимых правозащитных организаций будет ездить по республике с марихуаной, да еще и рассыпанной по полу в машине, мне не хватило воображения, тем более что в Чечне проходил в то время очередной жесткий месячник по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

По версии следствия конопля, полученная Оюбом в неизвестном месте в неизвестное время неизвестно от кого, перевозилась им неизвестно куда с неизвестно какой целью. Понятых - это снова версия следствия - нашли почти сразу, Оюба привезли в отделение полиции, от показаний он отказался.

Задержание Титиева видел товарищ, он и сообщил об этом семье. Родственники и адвокат немедленно помчались в полицию, где им долго врали, что никакого Оюба в участке нет - и лишь вмешательство главы президентского совета по правам человека Михаила Федотова и уполномоченного по правам человека Татьяны Москальковой заставило замминистра МВД Чеченской республики признаться, что Оюб задержан.

Версия самого Оюба у всех, знавших его, вызывает большее доверие. Его действительно остановила патрульная машина, один из полицейских отвлек внимание, а второй, пока Оюб не видел, открыл дверь в салон и «нашел» там то, что мог сам только что положить. После этого Оюба на его же машине привезли в полицию, где в течение часа его вынуждал признаться в хранении наркотиков человек, представившийся начальником уголовного розыска. Он же пообещал сфабриковать уголовное дело на сына Оюба по статье 208 (участие в незаконных бандформированиях). «Я снова отказался и сказал, что будем сидеть вместе», - пишет Оюб в жалобе на неправомерные действия сотрудников полиции. И добавляет: «Я сказал начальнику, что в любом случае не признаюсь в несовершенном преступлении, и чтобы они все делали по закону».

Хочешь по закону - будет тебе по закону, - ответил начальник уголовного розыска.

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд, в котором рассматривается дело Оюба Титиева.

Чеченская республика. Город Грозный. На каждое заседание по делу Оюба Титиева в Старопромысловском районном суде обязательно приходят его родственники, не верящие в виновность Оюба друзья и коллеги и журналисты из разных городов России. Здание суда находится за высоким забором с колючей проволокой перед которым положены бетонные надолбы.

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Сестры Оюба Титиева, Хава (слева) и Жирадат, как всегда пришли на заседание суда. Это возможность и поддержать брата, и перекинуться с ним парой слов в перерыве.

Новый закон

Титиева в его же машине в сопровождении сотрудника полиции отвезли туда, где задержали, сотрудник вышел, появилось двое ДПСников, которые стали досматривать машину, и на том же самом месте под сиденьем нашли тот же черный пакет внутри другого пакета и ту же зеленую траву на коврике.

А вот дальше все уже все действительно пошло по закону: была вызвана группа, понятые, составлен протокол, Оюба снова доставили в полицию, и дело завертелось. И завертелось с такой невиданной скоростью, что у бывалых адвокатов возникли подозрения: не была ли половина документов подготовлена заранее, чтобы провернуть все поскорее и успеть посадить Оюба до чемпионата мира по футболу? В Чечне, правда, будут только тренировки сборной Египта, но кто его знает…

На Оюба опять оказывали психологическое давление, вынудившее его написать письмо Путину, Бастрыкину и Бортникову:

«Если я каким-нибудь образом признаю себя виновным в инкриминируемом мне деянии, это будет означать, что меня заставили признать себя виновным путем физического воздействия или шантажом».

Само многолетнее существование «Мемориала» в Чечне - территории жестокости, унижений и немыслимой несправедливости, возведенных в закон, территории, где давно и напрочь забыта и не действует Конституция России, замененная на Конституцию Рамзана, – равно чуду. И Оюб был одним из тех, кто ежедневно, тихо и незаметно, без шума и пафоса, это чудо творил. В этом смысле он был прямой противоположностью Наташе Эстемировой, работавшей в «Мемориале» до самой своей жуткой гибели от рук убийц в 2009 году. Наташина человеческая страстность, Наташина боль за все происходящее, Наташино кровоточащее женское сердце заставляли ее, несмотря на опасность, кричать о происходящем в Чечне повсюду, где бы она ни появлялась. После того, как тело Наташи с пулями в груди и голове было найдено в ста метрах от федеральной трассы Кавказ, «Мемориал» ушел из Чечни на полгода, а потом, вернувшись, продолжил защищать права людей не менее интенсивно, но вывел чеченский офис из публичного пространства, запретив его сотрудникам давать интервью.

Нападки на «Мемориал» в Чечне усилились после признания его министерством юстиции России иностранным агентом за то, что деньги на свою работу организация брала в других государствах. А что же делать, если свое, родное, которое, казалось бы, должно быть больше других заинтересовано в справедливости, не дает денег тем, кто пытается защитить людей от произвола? И почему-то указание государству на совершенные им ошибки, а иногда и преступления, считается у нас предательством национальных интересов, а не желанием сделать свою страну лучше и чище. Какое-то сплошное «ату его» и «фас».

Вот это «фас» отлично чувствует Рамзан Кадыров и претворяет в жизнь с кавказским размахом, помноженным на воспитанное войной совершеннейшее пренебрежение к человеческой жизни.

Хотя именно благодаря «Мемориалу» достоянием гласности стали подробности преступлений, в том числе - массовых расстрелов людей в 2017 году без предъявления обвинений и суда. Скорее всего, именно эта история и стала последней каплей, приведшей к включению Кадырова в санкционные списки (с формулировкой «контролирует администрацию, причастную к исчезновениям и внесудебным расправам») и отлучению его от главной и любимой игрушки – инстаграма, куда Рамзан Ахматович, кроме мудрых мыслей, постоянно выкладывал фотографии своих детей и семьи.

Магомед Даудов, председатель Парламента Чечни, сказал об этом так: «Ответственно заявляю, что одними из тех, кто стоит за ситуацией, связанной с санкциями и блокировкой аккаунтов Главы ЧР в социальных сетях,/…/ являются правозащитники». И добавил совсем уже по-простому: «Если бы в России не действовал мораторий, то с врагами народа следовало бы «Салам Алейкум» - и все».

Мораторий и явная нелюбовь Москвы к убийствам известных людей в Чечне, вероятно, спасли Титиева от «Салам Алейкум» - с ним решили расправиться старым проверенным способом, подкинув наркотики и сфабриковав дело, устрашение же «Мемориала» продолжалось и после задержания Оюба – в январе в Ингушетии, в Назрани был сожжен офис организации, а в дагестанской Махачкале избит руководитель отделения. Давление властей вынудило хозяйку квартиры, которую снимал «Мемориал» в Грозном, расторгнуть договор.

Больше «Мемориала» в Чечне нет, как нет и защиты от произвола. Остался один Оюб – и тот за решеткой.

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Сестра Оюба Жарадат и внучатый племянник Хамзат в зале суда


Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Приехавшие из Москвы и других городов правозащитники и журналисты в зале суда. В отличии от Москвы, где очень часто заседания судов проходят при абсолютно пустых залах, здесь, в Грозном, всегда находятся люди, готовые прийти и поддержать Оюба.

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Приставы в суде не очень привыкли к вниманию журналистов.

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Петр Заикин, защитник Титиева, обращаясь к следователю: «Вы вообще понимаете, что как только сотрудник правоохранительных органов совершает противоправное действие, - а подброс наркотиков Оюбу Салмановичу именно таковым и является, - этот сотрудник уже ничем не отличается от профессиональных преступников?»

Чеченская республика. Город Грозный. Старопромысловский районный суд. Оюб титиев в зале суда.

Надо сказать, что само дело Оюба склепано весьма профессионально, почти идеально, но когда начинаешь разбираться в его тонкостях, то видишь неимоверные, доходящие подчас до абсурда, усилия полиции скрыть следы своего преступления и выполнить задание властей по посадке неугодного: из дела исчезают двадцать три вещдока, в том числе неизвестно в кого теперь стреляющий травматический пистолет, видеорегистратор с машины Титиева, прибор геолокации и три мобильных телефона Оюба.

На запрос о видеорегистраторах и видеокамерах по пути следования машины Оюба ДЕВЯТЬ организаций отвечают, что видеокамеры на зданиях именно в этот день не работали! Вот вы можете представить, чтобы система видеонаблюдения одновременно вышла из строя на Сбербанке и Россельхозбанке, на городской администрации, прокуратуре, на здании Чеченэнерго, а в УФСБ камеры работали, но только для «контроля периметра ограждения и не позволяют вести наблюдение за близлежащими объектами»?

Не можете?

Вот и я не могу.

А чеченское следствие может. Оно вообще много что может: берут, например, у Титиева пробы на наличие наркотика – смывы с ладоней и срезы ногтей, а конверты с пробами запечатывают, выведя Оюба в другое помещение. И на ладонях наркотик обнаруживается, а на ногтях нет. Почему? Да подменить смывы, тем более в отсутствие Оюба, элементарно, а с ногтями такое не получится – анализ ДНК помешает.

Или вот такой пируэт: свидетель Б. на опознании не узнаёт Оюба, об этом составляется протокол, который, к досаде следствия, все подписывают. Но чеченская юридическая мысль не дремлет: на следующий день следователя, ведущего дело, быстро переводят в статус свидетеля и проводят очные ставки Титиева с ним, с Б., и с понятыми. И все они дружно утверждают, что Б. Оюба опознал. А как же протокол? Да никак – выясняется, что следователь просто его неправильно оформил, а понятые и Б. подписали не читая. В Чечне и не то бывает.

Вот отрывок из поэтико-философских показаний свидетеля Б., ранее дважды судимого за хранение марихуаны, и, по его словам, неоднократно видевшего, как Оюб курит днем коноплю на улице между домов. Б. запомнил Титиева настолько хорошо, что мгновенно узнал по фотографии на новостном сайте в планшете у пассажира маршрутки:

Ответ: Потому что у меня в этот день произошел разговор с продавцом насвая в киоске. Продавец стал меня упрекать за то, что покупаю насвай, чтобы употребить его в это время, так как ночь с четверга на пятницу считается святой ночью. Мне стало стыдно, и я решил не покупать насвай и ушел домой. Придя домой, я совершил намаз и долго размышлял над словами продавца. Я серьезно задумался над своим поведением, и именно с этого дня я перестал употреблять насвай, поэтому запомнил этот день.»

Непонятно, как это доказывает вину Оюба, но понятно, что делается неуклюжая попытка свести дело к тому, что он наркоман.

Хадижат, сотрудница чеченского отделения «Мемориала» (имя изменено):

- Было очень важно, чтобы офис не прекращал свою деятельность, чтобы в Чечне сохранялось место, куда люди могли бы прийти со своими бедами. Правозащитная работа давала возможность помогать своим согражданам, иногда просто написание грамотного заявления о пропаже человека могло спасти жизнь. Мы понимали, что наша деятельность, проливавшая свет на беззакония, страшно раздражает руководство республики, Оюб всегда старался нас уберечь, защитить, самыми стремными и тяжелыми делами занимался сам.

Светлана Ганнушкина, председатель комитета «Гражданское содействие», член совета «Мемориала»:

- Правозащитной деятельностью в Чечне можно заниматься только рискуя жизнью. И Оюб, выходя каждый день на работу, прекрасно понимал, что любой день мог стать последним. И, тем не менее, выходил, чтобы в очередной раз тайное сделать явным, не мог не выходить.

Таня Локшина, Human Rights Watch:

- Оюб - очень традиционный чеченский мужчина, богобоязненный, соблюдающий все мусульманские традиции. И сами эти слова – наркотики, наркоман – для него были страшным ругательством. Он даже произносил их шепотом, как непристойность. Еще он буквально помешан на спорте. Почти каждый день ходил в спортзал, и даже в командировках бегал километрами. Какая тут марихуана?

А вы давно с ним знакомы?

Думаю, лет пятнадцать.

В возбуждении уголовного дела в отношении сотрудников полиции Оюбу Титиеву отказывают.

Несколько дней назад я была на одном из заседаний старопромысловского суда города Грозного по жалобе Оюба на очередной отказ.

Сам суд находится за забором с колючей проволокой, а перед судом, как будто кто-то собирается его штурмовать, лежат бетонные надолбы. Вход на территорию – через специальную сторожку. Во дворе суда все утопает в розах, на самом здании – огромные, чуть не в этаж высотой, портреты Путина и Кадырова-младшего. Одно плохо – туалет во дворе, и туалет совершенно деревенский – дыра в деревянном полу.

В самом суде абсолютно все – от пристава до председателя суда Липы Лечиновны – разговаривают вежливо и на равных, что после судов московских кажется актом невиданного воспитания, дружбы и интеллигентности. Безо всяких проблем судья разрешил мне фотографировать во время процесса. Зал был полон: на каждое заседание обязательно собираются все родственники Оюба: три сестры - Жарадат, Хава и Роза, брат Якуб, их многочисленные дети, а иногда и внуки с правнуками, приходят друзья и мужественные коллеги, приезжают независимые журналисты из разных городов страны.

После московских полупустых судов такая поддержка кажется удивительной. В перерыве к сидящему в клетке Оюбу подходили родные, и никто на них не рыкал, а после окончания заседания конвой увел Оюба не сразу - дал родным с ним попрощаться.

Чеченская республика. Ресторан в селе Курчалой.

Чеченская республика. Село Курчалой. Жарадат, сестра Оюба Титиева, на развалинах попавшего под реновацию родового дома Оюба.

Чеченская республика. Село Курчалой. Музей Ахмата Хаджи Кадырова Тюбетейка Ахмата Хаджи и его часы, выставленные в музее.

Чеченская республика. Село Курчалой. Музей Ахмата Хаджи Кадырова. Ахмат Хаджи Кадыров с сыновьями. Слева Рамзан. Справа Зелимхан

Диплом лауреата премии Московской хельсинкской группы, которым Оюб был награжден в мае 2018 года.

Ну что еще сказать про этот суд?

Все остальное было как в Москве или в любом другом городе страны на заказных процессах, когда суд используется не для установления истины, а исключительно для сведения счетов: прекрасная, обоснованная, страстная, человечная, взывающая к совести речь адвоката Петра Заикина, минутный бубнеж задетого этой речью следователя (Заикин всего-навсего сказал, что с того момента, как сотрудники органов правопорядка начинают совершать преступления, они ничем не отличаются от лиц, которые профессионально занимаются преступной деятельностью), безликость прокурора, ну и решение судьи – отказать. Читал он его, правда, очень четко, так, что было слышно и понятно каждое слово, и разрешил открыть окна в зале настежь. Заседание длилось два часа…

От того, что внутри большой лжи натыкано много мелкой правды, сама ложь в правду не превратится, - сказала после суда одна родственница Оюба.

А потом мы с его сестрами поехали в Курчалой, село, куда их родители вернулись в 1957, после депортации, и начали строить дом, в котором Оюб прожил всю свою жизнь.

Этого дома больше не существует, он попал под всечеченскую реновацию, основное отличие которой от московской в том, что мнением жителей вообще никто не интересуется, им просто говорят: жили здесь – а теперь будете там. И никто не выступает против. Это «там» бывает не всегда сразу, иногда в ожидании приходится по нескольку месяцев ютиться у родственников. Зато есть время самим разобрать старое жилье и перетащить оттуда все нужное – часто на переселение дают так мало времени, что не все успевают это сделать. В общем, конечно, не как в 1944 во время депортации, но все равно насильно, и от этого – неприятно…

Родственники стали разбирать дом уже после ареста Оюба, крыша с него снята, он зияет окнами без стекол через которые видны недавно поклеенные яркие обои.

В дом своего детства Оюбу уже никогда не войти.

Новый дом для семьи Оюба не плох и не хорош, таких домов нашлепана целая улица, а на месте старого то ли построят какой-то торговый центр, то ли расширят территорию, прилегающую к новой гигантской и совершенно несоразмерной селу Курчалой мечети.

Такая вот местная «дорога к храму».

Под это дело снесут парк с уродливыми гротами, раскатанный всего несколько лет назад, и даже новенькие здания спортивной школы и государственного музея Ахмат Хаджи Кадырова, в котором выставлены забавные фотографии Ахмата Хаджи шестидесятых годов в расклешенных штанах, его расшитая бисером исламская тюбетейка и посуда, из которой он где-то ел.

Прямо перед дневным намазом около курчалоевской мечети появляется человек с небольшим столиком, на котором он деловито расставляет склянки с разноцветными переливающимися на солнце жидкостями – как выясняется, это духи, двести рублей за два миллилитра. Одни, гранатового цвета, называются «Кровь шахида».

Можно понюхать, - говорит продавец и открывает крышку склянки.

Я нюхаю. Стоявшие вокруг люди тоже. Запах крови шахида никому из нас не нравится, кажется слишком томным и искусственным.

Может, еще чего понюхаете? – с надеждой спрашивает продавец. – Вон, Шанель есть и Опиум.

Тоже по двести? – уточняю я.

Ага, - отвечает продавец.

Хорошо берут?

Нормально берут, - подводит итог нашей встрече продавец и теряет ко мне всякий интерес.

Бесконечная реновация и строительство нелепых многоэтажных конструкций, нарушающих привычный образ жизни, идет по всей Чечне с каким-то вселенским размахом. И это не только отмывание заоблачных денег, но и личные капризы Кадырова, считающего на полном серьезе, что все вокруг - его.

Здесь ведь так, про что ни спросишь:

Кому это принадлежит?

Ему, - отвечают многозначительно.

Тоже Ему.

А вот это?

Это Им, но все равно Ему.

И такое ощущение, что ты находишься в единоличных владениях падишаха, который, в зависимости от настроения и расположения звезд на небе, может разрешить своему народу жить и даже иногда немного дышать, - а, может, и нет.

Ну и, конечно же, строительство небоскребов, ставших вроде как визитной карточкой Чечни, перекраивание привычных линий горизонта и нарушение традиционных силуэтов – это часть работы по стиранию памяти о тяжкой истории Чечни в 20 веке – о депортации, о двух страшных войнах и вообще обо всем, что происходило в этих старых стенах и дворах.

Я смотрю на безумные упирающиеся в небо архитектурные изыски в центре Грозного, на новый, размером с французский Пантеон, купол чего-то пока еще неизвестного – поговаривают, что это театр, в который будет привезена очередная нетребка, - на невероятных размеров мечети, понатыканные по всей Чечне, и думаю о так, увы, пока и не сбывшейся мечте Оюба Титиева – создании лаборатории по идентификации тел погибших во время двух чеченских войн и после них, ведь могилы с неопознанными телами граждан России есть почти в каждом чеченском селе.

Для матери, живущей в лачуге и ждущей своего исчезнувшего сына, эта лаборатория важнее, чем хоромы и небоскребы, строящиеся у нас, - так говорил об этом сам Оюб на встрече правозащитников с Президентом в 2010 году во время медведевской оттепели.

Да только матери из лачуг никого здесь особо не интересуют, память о двух страшнейших войнах государства против своего народа вытравляется всеми возможными способами, и даже называют их здесь не войнами, а стыдливо «действиями» или операцией». Во всей Чечне нет ни одного памятника погибшим МИРНЫМ жителям. Их точное количество и имена до сих пор неизвестны. Пропавшим без вести тоже нет памятника. И даже убитым детям нет.

Я говорю, конечно, об общественном месте памяти, напоминающем всем о страданиях народа и преступлениях власти против него.

С общественной памятью здесь вообще беда. Чечня – единственная из пострадавших от депортации республик, где день выселения (23 февраля 1944 года) не является днем памяти и скорби. Теперь в Чечне велено скорбеть 10 мая, когда поминают Кадырова-старшего. Получается, что гибель одного, пусть даже и выдающегося человека, здесь считается значительнее и больнее, чем трагедия всего народа…

Чеченская республика. Село Курчалой. Музей Ахмата Хаджи Кадырова. Фотография Ахмата Хаджи Кадырова. Казахстан. 1960-ые годы.

Чеченская республика. Грозный. Швейное ателье на рынке.

Чеченская республика. Грозный. Коврик на рынке.

Чеченская республика. Село Курчалой. Продавец со столиком для духов перед началом намаза.

Чеченская республика. Город Аргун. Население тридцать шесть с половиной тысяч человек. Мечеть имени Аймани Кадыровой, матери Рамзана Кадырова.

Оюб Титиев - как раз тот, кто эту трагедию пропустил через себя и свою жизнь.

Перед судебным заседанием по делу Оюба я передала ему через адвоката несколько вопросов. Вот что он ответил:

«- Как вы стали заниматься правозащитой, вы же были школьным учителем физкультуры?

По стечению обстоятельств: война, боевые действия, зачистки, бессудные казни – вот причины.

А что для вас идеальный правозащитник?

Идеальный правозащитник должен любить свою страну, свой народ и бороться за лучшую жизнь в этой стране.

В ваших краях, как известно, не только долго живут, но и помнят долго. Почему же на Кавказе, многие народы которого так сильно пострадали от репрессий в сталинские времена, возрождается культ личности?

У народа просто нет сил сопротивляться, он устал от войн и беззакония.»

Стас Дмитревский, сотрудник центра документации имени Натальи Эстемировой:

- После гибели Наташи любой сотрудник чеченского офиса «Мемориала» - это человек, сознательно шедший на высокую степень риска. Оюб встал под прицел в буквальном смысле слова. Я не знаю, скольким людям всего он спас жизнь, но я – один из этих людей.

Перед отъездом из Чечни я отправилась в самую большую мечеть города Грозного, равную которой по размаху я видела только в карликовом Брунее. Справа на балюстраде был какой-то отгороженный закуток, занавешенный большим куском ткани. Внутри закутка лежали платки, а на вешалке висели длинные, до пола, глухие платья для неподобающе одетых посетительниц. Несколько молодых женщин, переодевшись в платья, внутрь не пошли, а стали фотографировать друг друга на фоне мечети и весело хихикать.

Сидящая на каменной лавке женщина жестким и недовольным голосом велела мне запахнуть поглубже ворот рубашки, опустить полностью рукава и оставить все мои вещи под лавкой.

А номерок, - спросила я довольно глупо.

Они ничего не ответила, я переступила через ряды женской и мужской обуви и вошла в мечеть, повторяя на всякий случай про себя три известных мне слова: Аллах Акбар и Бисмилля. Слова не пригодились, никто не обращал на меня никакого внимания и молиться не заставлял.

Внутри мечети было прохладно и немноголюдно, несмотря на пятницу. На втором, женском, этаже женщин было человек тридцать: несколько очень тихо молилось, три девчонки в черном решали какой-то квест про Саудовскую Аравию, а около балюстрады, нависающей над центральным залом мечети, дремала, растянувшись на ковре, молодая женщина, так же одетая в черное. Около нее тихо светился смсками айфон. Это было очень расслабленное и приятное пространство, почти домашнее, без кадыровского догляда, похожее, скорее, на уютный дом.

Оно было прекрасно.

Заседания суда по делу Оюба Титиева продолжаются.

Как судят главу чеченского «Мемориала» Оюба Титиева. ФОТОРЕПОРТАЖ

Здание Старопромысловского районного суда в Грозном находится за высоким забором с колючей проволокой, перед которым положены бетонные надолбы. На каждое заседание по делу Титиева приходят его родственники - брат Якуб, сестры Жарадат, Хава и Роза - и не верящие в виновность Оюба друзья и коллеги. В конце мая по подозрению в хранении наркотиков был задержан племянник Титиева - об этом в своем телеграм-канале рассказал глава республики Рамзан Кадыров.

В Москве заседания судов по политическим делам проходят при абсолютно пустых залах. Здание суда в Грозном заполнено журналистами и правозащитниками. После задержания Титиева Кадыров назвал правозащитников «врагами народа». «Таким людям нет места в Чечне», - сказал он.

Сотрудники правозащитного центра «Мемориал» в футболках с изображением Титиева и призывами к его освобождению. Титиев возглавил отделение грозненского «Мемориала» в 2009 году. Его предшественница на этой должности - Наталья Эстемирова - была убита. Основным мотивом следствие считает правозащитную деятельность. Дело не раскрыто.

Судебные приставы в Грозном не привыкли к вниманию прессы.

В мае суд рассматривал жалобу адвоката Титиева Петра Заикина на отказ следователя в возбуждении уголовного дела в отношении сотрудников полиции, задержавших правозащитника. Защита считает, что полицейские подкинули Тетиву наркотики. Адвокат Петр Заикин (в центре), обращаясь к следователю: «Вы вообще понимаете, что как только сотрудник правоохранительных органов совершает противоправное действие, - а подброс наркотиков Оюбу Салмановичу именно таковым и является, - этот сотрудник уже ничем не отличается от профессиональных преступников?»

Оюб Титиев в зале суда. Правозащитник раньше работал учителем физкультуры, обе чеченские войны жил в республике, а с 2000 года работал в «Мемориале» и Комитете «Гражданское содействие». Там он занимался отслеживанием нарушений прав человека, защитой мусульман и гуманитарными проектами.

Оюба Титиева выводят из зала суда

Аргун. Население 36,5 тысячи человек. Город очень сильно пострадал во время двух чеченских войн и сейчас почти полностью выстроен вновь - на федеральные средства. Но благодарить за восстановление республики в регионе принято Кадырова. Три вертикальные стелы на заднем плане - часть новой мечети имени матери Рамзана Кадырова, Аймани.

Чечня - один из крупнейших получателей федеральных дотаций в России. В 2018 году регион получит 28 миллиардов рублей федеральных дотаций. Доходы регионального бюджета на 84% складываются из безвозмездных поступлений из федерального центра. В 2011 году на вопрос, откуда у республики деньги, Кадыров ответил просто: «Аллах дает». На фото - одна из башен комплекса «Грозный-сити»

Село Курчалой. Центральный въезд на стадион. Курчалой - административный центр района, в котором находится родовое село Кадыровых Центарой. Возможно, именно поэтому повсюду в Курчалое висят портреты первого президента Чечни Ахмата Хаджи Кадырова, есть небольшой музей его имени, в котором выставлены забавные фотографии Кадырова-старшего 1960-х годов в расклешенных штанах, его мусульманская шапочка и посуда, из которой он где-то ел. Надпись на чеченском по-русски означает: «Добро пожаловать, благодатный месяц Рамадан!»

Девочка на улице Ахмата Хаджи Кадырова в Курчалое.

Жарадат около родового дома Оюба в Курчалое. Дом попал под местную реновацию, которая отличается от московской тем, что в Чечне людей не спрашивают, хотят ли они переехать, а просто повелевают: вы поедете сюда, а вы - сюда. Вместе с домом под реновацию попала довольно большая территория с недавно разбитым парком, спортивным комплексом и даже музеем Ахмата Хаджи. Все будет снесено, чтобы обустроить окрестности непомерно громадной - на 5 тысяч человек - новой мечети.

Cестры Титиева: Хава, Роза и Жарадат в доме Хавы

Чеченская республика. Город Грозный. Минареты мечети «Сердце Чечни» на проспекте Путина.

Чеченская республика. Село Курчалой. Продавец со столиком для духов перед началом намаза. Духи не имеют прямого отношения к намазу, хотя названия некоторых удивительны, например, «Кровь шахида». Они еще и густо-красного цвета.

Чеченская республика. Город Грозный. Прохожие у макета Эйфелевой башни на проспекте Путина.

Чеченская республика. Город Грозный. Билборд, посвященный чемпионату мира по футболу. В Чечне будут проходить тренировки сборной Египта. Во время чемпионата мира в Чечне будет продолжаться суд над Титиевым. Все доказательства в деле основаны на показаниях сотрудников чеченской полиции.

Неотступно думаю об Алексее Малобродском, закованном в наручники в больничной палате.

А еще думаю о том, что вчерашним вечером в Ленкоме шел Вишневый Сад со Збруевым, в Современнике - спектакль Шагает Солнце по Бульварам, посвященный легендарным создателям этого театра, на Таганке - немеркнущий Тартюф, и во МХАТе что-то шло, и на Малой Бронной, и в Моссовете, и в РАМТе, и в ТЮЗе и еще в почти ста семидесяти московских театрах.

И ни один из театров - ни один! - не отменил представление.
Ни в одном из театров не вышел на сцену главный режиссер и не обратился к публике со стоном, со словом, с глаголом.
Ни на одних московских подмостках не состоялось акции солидарности с мучимым властью достойнейшим человеком.
Ни в одном театральном фойе не было ни одного жеста сострадания.
Ни один из великих лицедеев не обратился к почтенной публике в антракте и не напомнил ей о наручниках на человеке с тяжело больным сердцем

ПРОСТРАНСТВО РОССИЙСКОГО ТЕАТРА осталось глухо к человеческой боли.
ПРОСТРАНСТВО РОССИЙСКОГО ТЕАТРА оказалось неспособно к коллективной солидарности.
Как же это? Что это?
Где вы, мастера театра, - все вместе?
Где ты, театр, как коллективное действие в борьбе за человека, который, как говаривал герой одной известной и игранной многими пьесы, звучит гордо?
А нет тебя.
Безмолвствуешь.
И ничего кроме липкого страха и банальной трусости за этим не стоит…

А на фига ты мне нужен, такой театр? Театр, который со сцены рассказывает о добре, чести, солидарности, а в жизни трусит встать плечом к плечу на защиту одного из своих товарищей?

А что бы вам было, если бы коллективно, публично, со сцены все вместе вступились?
Вот даже интересно.
Театры бы ваши позакрывали, что ли? Волчек бы отправили на пенсию? Захарова бы не сделали в следующий раз доверенным лицом Президента? Женовача перевели бы в глухую провинцию у моря руководителем самодеятельности?
Самим-то не смешно?
А если даже и так, то что с того - разве гуманистический театр не говорит о том, что попервей всего жизнь человека?
И не надо рассказывать, как вы не можете рисковать всей труппой из-за одного. Потому что на самом деле только так и надо, чтобы все рисковали - за одного.
Ибо только так и выручают своих.

Юрия Петровича на вас нет. Он бы сдюжил. И его Таганка встала бы за Малобродского.

Нет, я все-таки не понимаю, как же это возможно, чтобы Патриарх, священники, другие верующие люди, врачи великие - Рошаль, например, или министр здравоохранения Вероника Скворцова, актеры тонкие - Машков, Миронов, или, вот, Пиотровский, директор музея мирового значения, или женщины разные, - так как же это возможно, чтобы все они, эти гуманитарные с виду люди, бровью не моргнув, глазом не поведя, полтора часа покорно слушали рассказ, как мы будем убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать убивать и по дороге к этому убиванию убьем еще какое-то количество нуждающихся в помощи людей, потому что деньги, которые мы могли бы потратить на их лечение и спасение от смерти, мы потратим на строительство металлических ядерных монстров, которыми будем убивать!

И никто не выбежал из зала, хотя бы и прикинувшись больным, не запротестовал ни во время, ни после этого милитаристского безумия.

И никто не воздел руки к небу и не воскликнул - остановитесь! Вспомните, как пахнет человеческая кровь, как смердят разлагающиеся трупы, как стекленеют глаза и живое на ваших глазах становится мертвым, и обратного хода нет…
Никто.
Ни один человек.
Все трусы.
Все убийцы.
Все рукоплещут войне.
Она любит приходить, когда ей так рукоплещут.
Кадырня накрыла Россию.

Фото Дмитрий Азаров / «Коммерсантъ»

Ездила я тут, граждане, в Страну Желтого Дьявола, причем в самое ее сердце. В Вашингтон. Один раз даже Госдеп видела.

За свой счет ездила, по личным делам, что, конечно, уже меня не красит, ну да ладно, и так пробы ставить негде.
И вернулась оттуда, надо вам сказать, в совершеннейшем состоянии манной каши и полного расслабона, прямо как не человек стала от этих их вечных улыбок и сюси-муси лицемерных и вежливости нарочитой, вот только чтобы клиента не упустить. Ну вот прихожу, допустим, в супермаркет, типа нашего «Перекрестка» или «Пятого Континента», а, может, прямо с них и слизанный. Своего-то, ясен пень, у них ничего отродясь не было. Все им иностранцы делали, это мне еще по нашему телевизору много раз рассказывали, да и сам телевизор придумал эмигрант из России Зворыкин, это у нас и ребенок малый знает.(Про Зворыкина, кстати, чистая правда, жаль, что он это сделал там, а не на Родине, не дала она ему такого шанса, Родина-то).

Так вот, прихожу в супермаркет и, допустим, иду в отдел кулинарии. И там лежит всяко-разно, и, в частности, что-то сделанное или из рыбы или из морепродуктов. Ну типа тефтелек-котлеток таких симпотных. Только мне становится непонятно, сырое это или уже можно вот так прямо купить да и сжевать. А за прилавком стоит такая черноватенькая бабушка в больших очках. Ну я ее и спрашиваю, тетенька, а это сырое или жрать можно?

И вот нет чтобы отбрить меня, сказать, вы что, не видите, что ли, глаза разуйте, очки напялила, а ничего не видит, ну чтобы я сразу поняла, что сырое и готовить надо, так вот эта бабушка задерживает меня на несколько минут вот такой примерно речью (это вот если бы она по-русски говорила, то звучало бы именно так):

Ой, доча, щас я тебе все расскажу. Вот энти вот коклетки, так они из краба сделаны, ты когда готовить-то их захошь, то противень свой смажь маслицем, лучше оливковым, подсолнечное тут не пойдет, а еще лучше, я табе секрет своей бабушки расскажу, дык положь кусочек пергаменту али кальки какой, а коклетку уже на яво. И прям на три минутки в микроволновку.

И, сволочь американская, даже не спрашивает, есть ли у меня микроволновка, то есть - любому нормальному нашему человеку понятно - унижает по национальному признаку. Ну чо – улыбаюсь я в ответ, как у них это принято, и даже, пересиля себя и презирая за подпиндосничество, спрашиваю, сама-то она пробовала или как?

Ну конечно, доча, - говорит - пробовала. Так прям вкусно, пальчики оближешь. Но это, доча, только если ты рыбу и морепродукты любишь.

Да нет, - говорю. – Это я просто так спросила.

Ну, думаю, щас настоящее лицо-то свое покажет, заорет все-таки, чтобы я ее не отвлекала всякими вопросами дурацкими.

А она в ответ:

Ну и правильно. Если интересно, всегда нужно спрашивать.

Каково, а? Просто архилицемерие какое-то. Вот ведь чего только люди не сделают, чтобы клиента приворожить и денег из него выжать.

И я прямо к концу поездки стосковалась по нашей честности. Некоторые враги России путают ее с хамством, но это враги. А мне прямо захотелось вот даже, чтобы в лоб.

И на следующий день как я вырвалась из американских липких и цепких объятий, пошла я в химчистку. А квитанцию-то потеряла. И несу голову свою повинную - сразу, с порога, к прилавку подгребаю, мельтешась и понурясь.

Извините, - говорю, - вот я квитанцию потеряла.

Паспорт дайте, - говорит мне приемщица, глядя сквозь меня высоко в стену позади меня.

Дык вот нету у меня с собой паспорта-то, но есть другие всякие документы с фотографиями и печатями, - мямлю я.

Другие не пойдут! - отвечает она победоносно, ну как обычно отвечают пораженному врагу. – Надо заполнять специальную форму с номером документа.

Дык я знаю номер-то паспорта, и серию, и код подразделения. И когда выдан, и кем, и вещи могу Вам описать до ворсиночки, - опять мямлю я.

НИ ПАЙДЕТ! – отрезает она. И прям как маршал Жуков на белом коне сама-то.

Ну ладно, - сдаюсь я. – Только вот вы мне покажите, пожалуйста, брюки, которые я сдавала, там на них дырка была, хочу просто посмотреть, как зашили, брюки это не мои.

Нет, говорит, не покажу.

Ну тут я начинаю напирать, я ж все-таки на Родине.

А что, - говорю, - я разве нарушаю Конституцию РФ, прося у вас брючки посмотреть?

Конечно, - отвечает она со знанием Конституции. – Еще как нарушаете!

И смотрит так, что взгляд удава на кролика меркнет.

А как? – ну я-то тоже не пальцем делана.

А никак, - отвечает она. – Не Ваше дело.

Ну вот и дайте посмотреть, раз не мое дело, - несу я совершенно абсурдистский текст.

Ага, а если я вам их покажу, а ВЫ СХВАТИТЕ БРЮКИ И БЕЖАТЬ СЛОМЯ ГОЛОВУ С НИМИ, а?

Ревизор. Немая сцена.

А вот и эпилог:

Я проигрываю битву и тащусь домой, представляя по дороге, как бы я бежала сломя голову по Садовому Кольцу с брюками наперевес.

Нет, никогда не победит Америка Россию. Воображения не хватит.

На снимке: аффтар на фоне Капитолия

Российская журналистка Виктория Ивлева побывала во многих горячих точках по всему миру. После начала военных действий на Востоке Украины она раскритиковала действия российских властей и отправилась в регион волонтерить. Благодаря ей и ее товарищам несколько сот человек смогли выехать с неконтролируемых территорий и жить мирной жизнью. До 5 сентября в киевском фонде Изоляция проходит фотовыставка Виктории Ивлевой «Рождение Украины». Platfor.ma поговорила с журналисткой о том, почему она чувствует вину перед нашей страной, как имперство стало диагнозом России и что автор увидела, объехав всю Украину.

Вы снимали внутри реакторного зала ЧАЭС после аварии (Виктория стала единственным журналистом в мире, сделавшим это; за тот репортаж она получила премию World Press Photo. - Platfor.ma), неоднократно бывали в зоне боевых действий, попадали в плен на Востоке Украины. Вам знаком страх?

Страх мне, конечно, знаком. Я, например, до смерти боюсь скорпионов и змей. Наверное, мне знаком страх советской власти и спецслужб, - как и каждому человеку, который жил в Советском Союзе и который живет сейчас в России и в чем-то не согласен с существующей политикой. Но это такой далекий, не совсем настоящий страх. Потому что настоящий все-таки тебе не дает что-то делать. И если ты продолжаешь, то, значит, не очень боишься. Не очень-то тебя и испугали. Но где-то на периферии сознания этот страх все равно есть.

А вот если говорить о том, что меня больше всего не страшит, а тревожит, то это, конечно, Украина. Украина - это самая близкая нам страна, которая никогда в жизни России ничего плохого не сделала, особенно если мыслить ее в системе новых отношений с 1991 года. Даже ввод войск в Чехословакию, даже грузинская война как-то не так на меня подействовали. Потому что ничего более несправедливого я в жизни, скорее всего, и не видела. Хотя говорить о справедливости на войне в любом случае нельзя: раз гибнут люди, то какая может быть справедливость.

Вот это ощущение несправедливости, вины, не дает мне спать. Съемки в ЧАЭС - это была хорошая журналистская история, с должной долей опасности. Такая нормальная ситуация, на которую подписался бы любой настоящий журналист. История, которая будоражила кровь, но там не было никакого чувства вины за что-то. Случилось несчастье, произошла катастрофа. Но моей вины точно в этом нет. Происходящее же сейчас на наших глазах, конечно, - совершенно иное.

- Ваш фотопроект называется «Рождение Украины». Многие тоже связывают Майдан и последние два года с рождением новой страны и нового народа. Как вы считаете, почему это случилось только через 25 лет после появления, собственно, государства Украина?

Потому что нужно было, чтобы выросло непоротое поколение. Нужно было 25 лет людей не трогать. Страна не могла родиться на развалинах Советского Союза. Хотя, как выясняется, это вовсе не были развалины - он стоял и до сих пор стоит. Дело даже не в том, что должна была вырасти генерация новых людей, которые не жили при СССР. Должны были вырасти люди, которых не научили бояться. Вот в России они не выросли. А у вас - да. Причем это генерация не возрастная. Просто если 25 лет тебя не трогают - даже если тебя перестали трогать в 30, а тебе стало 55, - то ты другой. Ты перестал бояться.

То, что в вашей стране рождается новый народ, было мне понятно и в процессе Майдана, и после. Это ощущение просто было разлито в воздухе, и оно отлично показано в фильме Лозницы . У Евтушенко есть такие строчки в поэме «Стенька Разин»:

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

если рано или поздно

прорастают

у безликих на лице...

Вот после Майдана лица проросли. И хотя со всех сторон слышишь, что ничего у вас не меняется, ворье у власти, войну, которую могли бы закончить за одну секунду, не заканчивают, они там все повязаны и прочее, и прочее, - и многое из этого, увы, верно - так вот, несмотря на все это, я все равно вижу огромный отрыв Украины от России. Вижу, что правильно выбран вектор. Жаль, конечно, что по этому вектору сейчас движется Улитка Черепаховна, хотелось бы, чтобы это была Пума Гепардовна. Не получается. Но все равно это движение в правильную сторону.

Мне довелось проехать по всей линии фронта с украинской стороны, и там я видела множество людей, которые при всем желании просто не могли покинуть регион: старики, больные, просто малоимущие. Какие люди из оставшихся там вас больше всего поразили?

Как ни странно, я не смогу выделить. Когда волонтеришь, - а я занималась в основном вывозом людей - то думаешь немного в другом ключе и про другое: взяли ли все документы, не забыли ли случайно детей где-нибудь, заперли ли дом. Вот такие простые бытовые вещи. Они занимают 99% времени. А не разговоры про то, что было и что будет. Не до этого. Это все становится неважным. Эта надстроечная вещь уходит. Остается базис - как выжить.

А самое печальное из всего, что я видела - это перемена участи. Причем перемена участи всего, что находится в тех краях, не только людей. Даже перемена участи природы. Потому что, когда среди подсолнухового поля стоит танк, это не должно нравиться подсолнухам. Танк и цветы подсолнуха несовместимы.

Это перемена участи людей, которые жили своей жизнью, возможно, журналистам и соседям казавшейся совсем не интересной. Но они жили и тихо радовались. Садились вечером на завалинке, смотрели на заходящее солнце - и было им счастье. А теперь их участь переменилась, они садятся вечером на завалинке, смотрят на то же солнце, а его заслоняет танк. И этого быть не должно, танк не должен никому заслонять солнце... Или человек собрался делать что-то, строит какие-то планы, а война взяла и все уничтожила. И он никогда уже делать ничего не соберется.

Я ездила в село Опытное, там сейчас почти не осталось людей, всего 30 или 40 человек. Живут они в жутких условиях, в подвалах. И ты едешь во этой деревне. Половина ее разрушена. В другой части вообще никого нет - пустые дома. И ты думаешь: два года назад здесь росли мальвы, ходили спокойно люди. У них были какие-то чаяния, надежды. И вдруг раз - вот эта перемена участи. Вот это то, что меня убивает абсолютно. Я не могу думать об этом без слез.

У вас в профиле на Снобе в разделе «Мечта» указано: чтобы кончилась война, РФ покаялась и стала другой. Вот по поводу другой России - как именно это может произойти, благодаря чему? Допустим, Путин уйдет, но куда денутся те десятки миллионов людей, которые поддерживают его идеалы?

Ну знаете, еще Ханна Арендт удивлялась тому, как легко поворачивалось немецкое сознание после войны. И здесь я думаю то же самое.

Я, так получилось, чемпион в нашей части света по количеству увиденных мертвых. Я этим не хвастаюсь, но это факт моей биографии: я была на войне в Руанде и видела штабеля из трупов, которые пересыпали землей и сверху грузили следующие мертвые тела. Иначе утилизировать их было невозможно. И я точно знаю - это с мертвыми уже ничего нельзя сделать, а пока человек жив, с ним и его сознанием можно сделать очень и очень многое.

Так что я считаю, что поменять сознание достаточно просто - для начала нужно на государственном уровне отказаться от идеи империи. Вот были Британская империя или Османская. Были - и не стали. И ничего, живут, все нормально. Я не уверена, что именно так будет и у нас. Но объективно все рано или поздно изменится, потому что нельзя остановить прогресс.

Как вы считаете, Украина еще может скатиться обратно в беспросветную коррупцию и круговорот одинаковых, по сути, правителей?

Думаю, что не очень. Вы не имперская нация. И это ваше большое счастье. Вы свободные, кандалов имперских на вас нет, вы не боитесь сражаться и говорить. Воздух свободы здесь чувствуется. Но если ты всю жизнь прожил в клетке, а потом тебя выводят наружу и говорят: давай, вставай, то ты встаешь и сначала падаешь. Но уже через день понимаешь, как это прекрасно - ходить не на четвереньках, а на двух ногах. Для человека не быть рабом - это естественно.

И у вас нет еще одного, что сопутствует имперству, - ощущения сакральности власти. Никто ниц не падает, руки Порошенко не целует.

Что же касается коррупции - она есть в любой стране мира, различается только масштаб. И вот коррупция таких масштабов как в наших краях - это нормальное советское наследие. Чем дальше от коммунизма и принципа «Цель оправдывает средства» вы уйдете, тем меньше всего этого будет.

Виктория Ивлева - фотограф и журналист, родилась в 1956 году в Ленинграде. Окончила журфак МГУ. Много лет работала в «Новой газете», её работы выходили в «Огоньке», «Московских новостях», немецком Spiegel, французском Figaro, английском Guardian, американском The New York Times и других изданиях. В конце 80-х - начале 90-х снимала почти во всех горячих точках распадающегося СССР. Много работала в африканских странах, помогая различным международным гуманитарным миссиям. В 1991 году сняла репортаж «Внутри Чернобыля», став единственным журналистом, побывавшем внутри этого реактора, а после - единственной российской женщиной, получившей высшую награду World Press Photo Golden Eye. Удостоена премии Союза журналистов России (2007) и немецкой премии имени Герда Буцериуса (2008). Персональная выставка Ивлевой «Апофеоз войны» проходила в Московском музее современного искусства (2005), а «27 фотографий» - в Москве и Нижнем Новгороде (2010). Фотоальбом Temps Present de la Russie (Франция, 1988). Техника: Nikon F4 и Nikon D3.

(Всего 21 фото)

1. Вид на Малый Головин переулок

2. Площадь Павелецкого вокзала и картина Валентина Серова «Девочка с персиками»

3. Московский хлебозавод «Москворечье»

5. Московский хлебозавод «Москворечье»

6. Мойка машин на Краснопролетарской улице. Ночная смена

7. Читающая девушка в метро на «Арбатской»

8. Храм Троицы Живоначальной в Черёмушках

9. Последний поезд метро. Сокольническая линия

10. Вид из окна в дождь

11. Поклонник Esquire у себя дома в Костянском переулке

13. Cтанция метро «Международная»

14. Девочка в вагоне метро на станции «Библиотека имени Ленина»

15. Собака на детской площадке. Нежинская улица

16. Человек в вагоне метро