Рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека» повествует о жизни солдата Великой Отечественной Войны, Андрее Соколове. Нагрянувшая война отняла у мужчины всё: семью, дом, веру в светлое будущее. Волевой характер и твёрдость духа не позволили сломиться Андрею. Встреча с осиротевшим мальчиком Ванюшкой привнесла в жизнь Соколова новый смысл.

Данный расказ входит в учебную программу литературы 9 класса. Перед тем как познакомиться с полной версией произведения, вы можете прочитать онлайн краткое содержание «Судьба человека» Шолохова, которое познакомит читателя с самыми важными эпизодами «Судьбы человека».

Главные герои

Андрей Соколов – главный герой рассказа. Работал шофёром в военное время, пока фрицы не взяли его в плен, где он провёл 2 года. В плену значился под номером 331.

Анатолий – сын Андрея и Ирины, ушедший на фронт во время войны. Становится командиром батареи. Анатолий погиб в День победы, его убил немецкий снайпер.

Ванюшка – сирота, приёмный сын Андрея.

Другие персонажи

Ирина – жена Андрея

Крыжнев – предатель

Иван Тимофеевич – сосед Андрея

Настенька и Олюшка – дочери Соколова

На Верхнем Доне наступила первая весна после войны. Припекающее солнце тронуло лёд на реке и началось половодье, превратившее дороги в размытую не проездную жижу.

Автору рассказа в эту пору бездорожья нужно было попасть в станцию Букановская, до которой было порядка 60 км. Он добрался до переправы через реку Еланку и вместе с сопровождающим его шофером переплыл на дырявой от старости лодке на другой берег. Водитель вновь уплыл, а рассказчик остался его ждать. Так как шофёр обещал вернуться только через 2 часа, повествователь решил сделать перекур. Он достал папиросы, которые намокли во время переправы, и разложил их сушить на солнышке. Рассказчик присел на плетень и призадумался.

В скором времени от мыслей его отвлёк мужчина с мальчиком, которые двигались по направлению к переправе. Мужчина подошёл к рассказчику, поздоровался с ним и поинтересовался: долго ли ждать ещё лодку. Решили вместе перекурить. Повествователь хотел спросить собеседника, куда он в такое бездорожье направляется с маленьким сыном. Но мужчина его опередил и заговорил о прошедшей войне.
Так повествователь и познакомился с кратким пересказом жизненной истории мужчины, которого звали Андрей Соколов.

Жизнь до войны

Несладко пришлось Андрею ещё в довоенное время. Будучи молодым парнишкой, уехал он на Кубань работать на кулаков (зажиточных крестьян). Это был суровый период для страны: шёл 1922 год, голодное время. Вот и умерли мать, отец и сестра Андрея с голоду. Остался он совсем один. Вернулся он на родину только через год, продал родительский дом и женился на сироте Ирине. Хорошая попалась супруга Андрею, послушная и не ворчливая. Ирина любила и уважала мужа.

В скором времени у молодой пары появились дети: вначале сынишка Анатолий, а затем дочки Олюшка и Настенька. Обустроилась семья хорошо: жили в достатке, дом свой отстроили. Если раньше Соколов выпивал с друзьями после работы, то теперь спешил домой к любимой жене и детям. В 29-м ушёл Андрей с завода и стал работать шофёром. Пролетели для Андрея ещё 10 лет незаметно.

Война нагрянула неожиданно. Андрею Соколову пришла повестка из военкомата, и он уходит на фронт.

Военное время

Провожали Соколова на фронт всей семьёй. Плохое предчувствие терзало Ирину: будто в последний раз она видится с мужем.

Во время распределения получил Андрей военный грузовик и отправился за его баранкой на фронт. Но повоевать ему долго не пришлось. Во время наступления немцев Соколову было отдано задание: поставить боеприпасы солдатам в горячую точку. Но довести снаряды к своим не получилось – фашисты подорвали грузовик.

Когда чудом выживший Андрей очнулся, то увидел перевёрнутый грузовик и подорванные боеприпасы. А бой уже шёл где-то позади. Тут Андрей понял, что попал прямо в окружение к немцам. Русского солдата фашисты сразу приметили, но убивать не стали – рабочая сила нужна. Так оказался Соколов в плену вместе с однополчанами.

Пленников загнали в местную церквушку переночевать. Среди арестованных оказался военный врач, который пробирался в темноте и опрашивал каждого солдата о наличии ранений. Соколова очень беспокоила рука, вывихнутая во время случившегося взрыва, когда его выбросило из грузовика. Доктор вправил Андрею конечность, за что солдат был ему очень благодарен.

Ночь оказалась беспокойная. В скором времени один из пленных начал просить немцев выпустить его справить нужду. Но старший конвоя запретил кого-либо выпускать из церкви. Пленный не выдержал и заплакал: «Не могу, - говорит, - осквернять святой храм! Я же верующий, я христианин!» . Немцы застрелили надоедливого богомольца и ещё несколько пленных.

После этого арестованные притихли на некоторое время. Затем начались разговоры шёпотом: стали друг друга расспрашивать, кто откуда родом и как попал в плен.

Соколов услышал рядом с собой тихий разговор: один из солдат угрожал взводному, что расскажет немцам о том, что тот не простой рядовой, а коммунист. Угрожавшего, как выяснилось, звали Крыжнев. Взводный умолял Крыжнева не выдавать его немцам, но тот стоял на своём, аргументируя, «что своя рубашка к телу ближе» .

После услышанного Андрея затрясло от ярости. Он решил помочь взводному и убить подлого партийца. Впервые в жизни Соколов убил человека, и так противно стало ему, будто он «какого-то гада ползучего душил» .

Лагерные работы

Утром фашисты стали выяснять, кто из пленных относится к коммунистам, комиссарам и евреям, чтобы расстрелять их на месте. Но таковых не оказалось, как и предателей, которые могли выдать.

Когда арестованных пригнали в лагерь, Соколов начал думать, как ему к своим вырваться. Однажды представился пленному такой случай, удалось убежать и оторваться от лагеря на 40 км. Только по следам Андрея шли собаки, и в скором времени его поймали. Натравленные собаки порвали на нём всю одежду и искусали в кровь. Поместили Соколова в карцер на месяц. После карцера последовали 2 года тяжких работ, голода, издевательств.

Попал Соколов на работы в каменный карьер, где пленные «вручную долбили, резали, крошили немецкий камень» . От тяжёлых работ погибло больше половины рабочих. Не выдержал как-то Андрей, и произнес опрометчивые слова в сторону жестоких немцев: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит» .

Нашёлся предатель среди своих, и доложил об этом фрицам. На следующий день Соколова попросило к себе немецкое начальство. Но прежде чем вести солдата на расстрел, комендант блока Мюллер предложил ему выпить и закусить за победу немцев.

Практически глядя в глаза смерти, отважный боец отказался от такого предложения. Мюллер только улыбнулся и приказал пить Андрею за свою гибель. Терять пленному уже было нечего, и он выпил за избавление от своих мук. Несмотря на то, что боец был очень голодным, к закуске фашистов он так и не притронулся. Немцы налили второй стакан арестованному и снова предлагают ему закусить, на что Андрей ответил немцу: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать» . Рассмеялись фашисты, налили Соколову третий стакан и решили не убивать его, потому что он показал себя как настоящий, верный своей родине солдат. Его отпустили в лагерь, а за проявленную смелость дали буханку хлеба и кусок сала. В блоке разделили провизию поровну.

Побег

В скором времени Андрей попадает работать на шахты в Рурскую область. Шёл 1944 год, Германия стала сдавать свои позиции.

По случайности немцы узнают, что Соколов бывший шофёр, и он поступает в услужение немецкой конторы «Тодте». Там он становится личным водителем толстого фрица, майора армии. Через некоторое время немецкого майора посылают в прифронтовую полосу, а вместе с ним и Андрея.

Вновь пленного стали посещать мысли о побеге к своим. Однажды подметил Соколов пьяного унтера, завёл его за угол снял с него все обмундирование. Форму Андрей спрятал под сиденье в машине, а также припрятал гирю и телефонный провод. Для осуществления плана всё было готово.

Как-то утром приказывает майор Андрею везти его за город, где тот руководил постройкой. В дороге немец задремал, и как только выехали за город, Соколов достал гирьку и оглушил немца. После герой достал припрятанную форму, быстро переоделся и поехал во весь опор в сторону фронта.

На этот раз удалось храброму солдату добраться к своим с немецким «гостинцем». Встретили его как настоящего героя и обещали к государственной награде представить.
Дали бойцу месяц отгула: подлечиться, отдохнуть, с родными повидаться.

Отправили Соколова для начала в госпиталь, откуда он сразу написал письмо жене. Прошло 2 недели. Приходит с родины ответ, но не от Ирины. Письмо писал их сосед, Иван Тимофеевич. Не радостным оказалось это послание: жена и дочки Андрея погибли ещё в 42-м. Немцы подорвали дом, где они жили. Осталась от их хатёнки лишь глубокая яма. Выжил только старший сын, Анатолий, который после гибели родных попросился на фронт.

Андрей приехал в Воронеж, посмотрел на место, где раньше стоял его дом, а теперь яма, наполненная ржавой водой, и в этот же день отправился в дивизию обратно.

В ожидании встречи с сыном

Долго не верил Соколов своему несчастью, горевал. Жил Андрей только надеждой свидеться с сыном. Между ними началась переписка с фронта и отец узнаёт, что Анатолий стал командиром дивизии и получил множество наград. Гордость переполняла Андрея за сына, и в мыслях он уже стал рисовать, как заживут они с сыном после войны, как он станет дедом и будет нянчить внуков, встретив спокойную старость.

В это время русские войска стремительно наступали и отодвигали фашистов к немецкой границе. Теперь вести переписку не было возможности, и только к концу весны отец получил весточку от Анатолия. Солдаты подошли вплотную к германской границе – 9 мая наступил конец войны.

Взволнованный, счастливый Андрей ждал с нетерпением встречи с сыном. Но недолгой была его радость: Соколову сообщают, что командира батареи подстрелил немецкий снайпер 9 мая 1945, в День Победы. Проводил отец Анатолия в последний путь, похоронив сына на немецкой земле.

Послевоенное время

В скором времени Соколова демобилизовали, но возвращаться в Воронеж он не захотел из-за тяжёлых воспоминаний. Тогда он вспомнил о военном друге из Урюпинска, приглашавшего его к себе. Туда ветеран и направился.

Друг жил с женой на окраине города, детей у них не было. Пристроил приятель Андрея работать шофёром. После работы Соколов часто заходил в чайную, чтобы пропустить стаканчик-другой. Возле чайной Соколов приметил беспризорного мальчишку лет 5-6. Андрей узнал, что беспризорника звали Ванюшка. Ребёнок остался без родителей: мать погибла во время бомбёжки, а отца убили на фронте. Андрей решил усыновить ребёнка.

Привёл Соколов Ваню в дом, где жил с семейной парой. Мальчика вымыли, накормили и одели. Стал ребёнок своего отца в каждый рейс сопровождать и ни за что не соглашался оставаться дома без него.

Так и жили бы сынишка с отцом ещё долго в Урюпинске, если бы не один инцидент. Ехал как-то Андрей на грузовике в непогоду, машину занесло, и сбил он с ног корову. Животное осталось невредимым, а Соколова лишили водительских прав. Списался тогда мужчина ещё с одним сослуживцем из Кашары. Тот пригласил его к себе поработать и обещал, что поможет получить новые права. Вот они и держат сейчас путь с сыном в Кашарский район. Признался Андрей рассказчику, что всё равно бы долго в Урюпинске не выдержал: тоска не даёт ему засиживаться на одном месте.

Всё бы хорошо, но сердце у Андрея стало пошаливать, боится не выдержит, и сынишка один останется. Каждый день своих покойных родных стал мужчина видеть, будто зовут его к себе: «Разговариваю обо всем и с Ириной, и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть, - они уходят от меня, будто тают на глазах… И вот удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни «оха», ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…»

Тут показалась лодка. На этом и закончилась история Андрея Соколова. Он попрощался с автором, и они двинулись к лодке. С грустью рассказчик смотрел этим двум близким, осиротевшим людям вслед. Ему хотелось верить в лучшее, в лучшую дальнейшую судьбу этих чужих ему людей, ставших для него за пару часов близкими.

Ванюшка повернулся и помахал повествователю на прощание.

Заключение

В произведении Шолохов поднимает проблему человечности, верности и предательства, храбрости и трусости на войне. Условия, в которые поставила жизнь Андрея Соколова, не сломили его как личность. А встреча с Ваней подарила ему надежду и цель в жизни.

Познакомившись с рассказом «Судьба человека» в сокращении, рекомендуем вам прочитать полную версию произведения.

Тест по рассказу

Пройдите тест – и узнаете, как хорошо запомнили краткое содержание рассказа Шолохова.

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.7 . Всего получено оценок: 6655.

Андрей Соколов

Весна. Верхний Дон. Рассказчик с товарищем ехал на бричке, запряжённой двумя лошадьми, в станицу Букановскую. Ехать было трудно - снег начал таять, грязь непролазная. А тут возле хутора Моховского река Еланка. Мелкая летом, сейчас разлилась на целый километр. Вместе с непонятно откуда взявшимся шофером рассказчик переплывает реку на какой-то полуразвалившейся лодке. Шофер подогнал к реке стоявший в сарае автомобиль марки Виллис, сел в лодку и отправился обратно. Обещал вернуться через 2 часа.

Рассказчик присел на поваленный плетень и хотел было закурить - но сигареты намокли во время переправы. Так бы и скучать ему два часа в тишине, одиночестве, без еды, воды, выпивки и курева - как подошёл к нему мужчина с ребёнком, поздоровался. Мужчина (это и был главный герой дальнейшего повествования Андрей Соколов) принял рассказчика за шофера - из-за стоявшего рядом автомобиля и подошёл пообщаться с коллегой: он сам был шофером, только на грузовой машине. Рассказчик не стал расстраивать собеседника, раскрывая подлинную свою профессию (так и оставшуюся неизвестной для читателя) и соврал, что ждёт начальство.

Соколов ответил, что не торопится, а перекурить охота. В одиночестве курить скучно. Увидев разложенные для просушки сигареты, он угостил рассказчика собственным табаком.

Закурили они, разговорились. Рассказчику неловко было из-за мелкого обмана, поэтому он больше слушал, а говорил Соколов.
Довоенная жизнь Соколова

Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестренкой дома померли от голода. Остался один. Родни - хоть шаром покати, - нигде, никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатенку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошел на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная веселая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почем фунт лиха стоит, может, это и сказалось на её характере. Со стороны глядеть - не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на нее глядел, а в упор. И не было для меня красивее и желанней её, не было на свете и не будет!

Придешь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьется, чтобы и при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на нее и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь её, скажешь: «Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось». И опять у нас мир, и у меня покой на душе.

Дальше рассказывал опять таки про жену, как она его любила и не упрекала даже тогда, когда приходилось выпить лишнего с товарищами. Но вскоре родились у них дети - сын, а потом - две дочери. Тогда с выпивками было покончено - разве что кружку пива в выходной себе позволял.

В 1929 увлекли его машины. Стал он шофером грузовика. Жил себе поживал да добра наживал. А тут - война.
Война и пленение

На фронт провожала его вся семья. Дети держали себя в руках, но жена очень расстроилась - в последний раз мол видимся, Андрюша… В общем и так тошно, а тут ещё и жена заживо хоронит. В расстроенных чувствах уехал на фронт.

На войне он тоже был шофёром. Дважды легко ранили.

В мае 1942 года оказался под Лозовеньками. Немцы шли в наступление, а он вызвался на передний край везти боеприпасы нашей артиллерийской батарее. Боеприпасы не довёз - снаряд упал совсем близко, взрывной волной перевернуло машину. Соколов потерял сознание. Когда очнулся - понял, что находится в тылу врага: бой гремел где-то сзади, а мимо шли танки. Притворился мёртвым. Когда решил, что все прошли - голову приподнял, увидел идущих прямо к нему шестерых фашистов с автоматами. Спрятаться было негде, поэтому решил умереть достойно - встал, хотя еле мог стоять на ногах - и смотрел на них. Один из солдат хотел застрелить его - но другой удержал. Сняли с Соколова сапоги и отправили пешком на запад.

Через некоторое время догнала еле шедшего Соколова колонна пленных из той же дивизии, что он сам. С ними шёл дальше.

Ночевали в церкви. За ночь случилось 3 заслуживающих внимания события:

а) Некий человек, представившийся как военврач, вправил Соколову вывихнутую во время падения из грузовика руку.

б) Соколов спас от смерти незнакомого ему взводного, которого как коммуниста собирался выдать фашистам сослуживец Крыжнев. Соколов задушил предателя.

в) Фашисты застрелили верующего, который надоедал им просьбами выпустить из церкви для визита в туалет.

На следующее утро стали спрашивать - кто командир, комиссар, коммунист. Предателей не оказалось, поэтому коммунисты, комиссары и командиры остались живы. Расстреляли еврея (возможно, это был военврач - по крайней мере, в фильме дело так представлено) и троих русских, похожих на евреев. Погнали пленных дальше на запад.

Всю дорогу до Познани Соколов думал о побеге. Наконец представился случай: пленных отправили копать могилы, охранники отвлеклись - он и дёрнул на восток. На четвёртые сутки догнали его фашисты с овчарками, собаки Соколова чуть не загрызли. Месяц его держали в карцере, потом отправили в Германию.

«Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголек откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить»
На волоске от смерти

В лагере Б -14 возле Дрездена работал Соколов и другие на каменном карьере. Угораздило его, вернувшись однажды после работы сказать, в бараке, среди других пленных:

Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит

Кто-то донёс начальству об этих словах и вызвал его к себе комендант лагеря Мюллер. Мюллер русский язык знал отлично, так что общался с Соколовым без переводчика.

«Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься». - «Воля ваша», - говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия».

Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», - говорю ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул, вежливенько вытер губы ладонью и говорю: «Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишете меня».

Но он смотрит внимательно так и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему на это отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает он второй, подает мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: «Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!» А я ему свое: «Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать». Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет и сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки: видно, переводит мои слова друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями задвигали, поворачиваются ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, вроде помягче.

Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.

После этого комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость», - и подает мне со стола небольшую буханку хлеба и кусок сала.

Харчи разделил Соколов со своими товарищами - всем поровну.
Освобождение из плена

В 1944 году Соколова определили шофером. Возил он немецкого майора-инженера. Тот обращался с ним хорошо, иногда делился едой.

Утром двадцать девятого июня приказывает мой майор везти его за город, в направлении Тросницы. Там он руководил постройкой укреплений. Выехали.

По дороге Соколов оглушил майора, забрал пистолет и погнал машину прямиком туда, где земля гудит, где бой идет.

Из блиндажа автоматчики выскочили, и я нарочно сбавил ход, чтобы они видели, что майор едет. Но они крик подняли, руками махают, мол, туда ехать нельзя, а я будто не понимаю, подкинул газку и пошел на все восемьдесят. Пока они опомнились и начали бить из пулеметов по машине, а я уже на ничьей земле между воронками петляю не хуже зайца.

Тут немцы сзади бьют, а тут свои очертели, из автоматов мне навстречу строчат. В четырех местах ветровое стекло пробили, радиатор пропороли пулями… Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в этот лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем…

Отправили Соколова в госпиталь подлечиться и подкормиться. В госпитале сразу написал письмо жене. Через две недели получил ответ от соседа Ивана Тимофеевича. Виюне 1942 попала бомба в его дом, жена и обе дочери погибли.

Знаменитое произведение Михаила Шолохова «Судьба человека» рассказывает нам о жизни простого русского солдата. В образе Андрея Соколова показана судьба всего советского народа. Неожиданно наступившая для всей страны война разрушила все мечты на будущее у нашего героя.

Отняв родных и близких, не позволили русскому человеку сломиться, благодаря его сильной воли и стойкости характера. Встретив маленького мальчика Ванюшу, Соколов понял, что в его жизни еще будут светлые и радостные моменты.

Рассказ учит нас быть мужественными, любить и стойко защищать Родину, какие бы удары не преподносила вам жизнь. Всегда найдётся человек, который подарит любовь, заботу и сделает вашу жизнь счастливой.

Подробный пересказ

Рассказ повествует о нелегкой жизни человека - Соколова, на его долю выпала нелегкая судьба, но он стойко пережил все невзгоды и поступал храбро, проявлял уважение и заботу к другим, даже когда у самого было худо в жизни.

Рассказчик и Соколов встретились случайно, они стояли и курили, пока Соколов говорил о своей жизни.
Соколов жил в Воронежской губернии, работал, как и все - не покладая рук, рядом с ним была заботливая жена. Но мирная жизнь кончилась, и началась война. Стал Соколов шофером, а дома остались дети и любящая жена, которая провожала мужа со слезами на глазах. Это не понравилось Соколову, подумал, что заживо хоронят его. На войне был дважды ранен, а когда ночевали в церкви - три разный случая случились с героем.

Первый - вправил ему руку неизвестный человек.

Второй - Соколов задушил человека, который хотел взводного отдать фашистам.

Третий - фашисты убили верующего, который не хотел осквернять церковь, чтобы справить нужду.

После Соколов решился на побег, на третьи сутки его поймали и после пребывания в карцере, отправили в Германии.

Однажды Соколова чуть не убили, но смог избежать ее. Соколов сказал такому же человеку по несчастью, что для них маленькие могилы приготовили. Это услышал Мюллер - комендант лагеря, в котором находился Соколов.

Комендант лагеря приказал выпить его за свою же смерть, не закусив (Соколов решил не брать и куска хлеба он фашиста, хотя очень хотел есть), смеясь пленному в лицо, как бы унижая его положение и показывая свою полную власть над его жизнью. Так он выпил три стакана, а комендант, удивившись такому стойкому человеку, решил не убивать за сказанные слова. В концлагере Соколова морили голодом, но все же он смог выжить.

Далее Соколова снова отправили в шоферы, когда он вез очередного майора, то оглушил его и забрал пистолет, после чего преодолев пост, вернулся к своим. Тут его ждали плохие новости - он потерял семью. Такое горькое известие пошатнула Соколова, но не надолго. Он, собравшись с силами, решил не отступать. Понял, что делать ему более нечего и пошел на фронт. Перед этим посмотрел на остатки своего дома.

Через некоторое время Соколов узнает, что сын - Анатолий жив и хорошо закончил училище, и пошел на фронт (на фронте он хорошо отличился, имел много наград и был отличным бойцом), в сорок пятом году был убит снайпером.
Когда же война кончилась, он поехал в Урюпинск к другу. Там и остался жить. Возле магазина познакомился с маленьким мальчиком Ваней, у которого мать и отец погибли во время войны. Однажды сказал мальчику, что он его отец и усыновил его, а жена товарища помогла за уходом ребенка. Но потом опять беда - сбил случайно корову (она выжила), жители всполошились, а автоинспектор отобрал разрешение на права, несмотря на уговоры. Всю зиму плотничал, а потом подался снова к товарищу(общался с ним некоторое время по почте), который с удовольствием его приютил, да и там новую книжку на разрешение водить дадут. Соколов решил, что отдаст мальчика в школу, тогда и найдет постоянное место жительства, а сейчас повременит. На этом рассказ Соколова кончается - подходит лодка, и рассказчик прощается со случайным знакомым. Он стал думать над услышанным. А маленький мальчик помахал ему своей маленькой розовой рученькой на прощание. Так рассказчик понял, что важно не обидеть ребенка и скрыть от него свою мужскую слезу.

Данный рассказ учит о том, что нужно проявлять человечность к другим, несмотря ни на что. Соколов - отверженный человек, "настоящий русский", который противостоял злу, смог заглянуть страху в глаза. Поступок Соколова (когда он взял к себе мальчика), показывает, что люди могут проявлять сочувствие к другим, жалеть и помогать.

Также рассказ учит стоять за себя и сохранять честь, так Соколов отстоял свое достоинство, когда пил за свою смерть, что помогло спастись ему.

Соколов - пример русского человека, который вобрал в себя все качества людей того времени, показатель того, что людям все же присуща доброта и смелость.

И еще один урок приносит рассказ, что за свою жизнь нужно бороться всеми силами, как это делал Соколов. Не бояться противника или врага, а смело смотреть в его лицо и наступать. Ведь жизнь - одна, и не нужно ее терять без боя.

Краткое содержание Шолохов Судьба человека по главам

Андрей Соколов

В самом начале рассказа мы видим, как рассказчик едет на телеге с товарищем в станицу Букановскую. Действие происходит ранней весной, когда только начал таять снег и поэтому дорога оказалась утомительной. Через некоторое время ему приходится переправляться через реку с неожиданно появившимся шофером. Оказавшись на другом берегу, повествующий остался ждать водителя, который обещал прибыть через 2 часа. И возможно ожидание было бы утомительным, но неожиданно к сидевшему рассказчику подходит мужчина с ребенком, который и станет главным героем повествования. Андрей Соколов, так его звали, приняв неизвестного ему человека за шофера, присаживается рядом и рассказывает ему о своей жизни.

Жизнь Соколова до войны

Главный герой родился в 1900 году в Воронежской губернии. Воевал в Красной Армии. Когда наступил голод в стране Советов, ушел батрачить, поэтому и выжил. Похоронив родителей и сестренку, отправился в Воронеж, где работал плотником и простым рабочим на заводе. Там же встретив свою любовь, вскоре женился. Женщина попалась Андрею ласковая, все понимающая, настоящая хозяйка. Ирина, так ее звали, никогда не попрекала его за лишнюю выпитую рюмочку, ни за грубое слово. Позже в семье появились дети - две дочки и сын. И вот тогда-то, Соколов решил покончить с выпивкой и заняться серьезным делом. Больше всего его тянуло к машинам. Таким образом, он стал работать шофером. Так бы и продолжалась мирная, размеренная жизнь, если бы не нападение фашистской Германии на нашу страну.

Война и плен

Прощание с семьей было таким тяжелым, как будто Соколов предчувствовал, что своих родных он больше не увидит. На фронте он также шоферил. Был два раза ранен. Но война не отступала от наших родных просторов и преподнесла ему тяжелые испытания. В 1942 году в одном из наступлений фашистов, подвозя снаряды в траншеи, наш герой был контужен. Придя в сознание, он понял, что очутился в тылу врага. Желая умереть, как настоящий русский солдат, Соколов с гордо поднятой головой встал перед фашистами. Таким образом, Андрей попадает в плен. За все свое время у немцев в жизни нашего героя происходят довольно- таки весомые события. Во-первых, помня о чести и достоинстве советского воина, он спасает коммуниста и убивает предателя. Там же пленный военврач вправляет Соколову вывихнутую руку. Все эти моменты раскрывают всевозможные типы человеческого поведения в страшных обстоятельствах.

Эпизоды, где фашисты расстреливают верующего человека, который всю ночь отпрашивался в уборную и расстрел несколько военнопленных, заставили задуматься о побеге. Такой случай ему подвернулся. Когда всех отправили рыть могилы, Андрей бежал. Но далеко ему уйти не пришлось. На четвертые сутки его поймали немцы. Этот побег отдалил его больше от родины. Нашего героя отправляют на работы в Германию. Где только не пришлось ему побывать. И не представлял себе Соколов, что только сила духа помогла ему избежать смерти.
На волоске от смерти.

Один из самых впечатляющих эпизодов - пребывание у лагерфюррера Мюллера, показывает нам мужество русского солдата. Находясь в плену, каждый выживал, как мог. Среди наших воинов было много предателей. Неосторожно сказанная фраза про Германию, приблизили Андрея к гибели. Перед самой смертью, немцы предложили выпить. И Соколов, показывая русское достоинство и отвагу, употребляет 3 стакана шнапса, не закусывая. Такой поступок вызывает почтение у фашистского изувера. И он, не только дарует ему жизнь, но и дает ему в барак булку хлеба и маленький кусочек сала.

Сцена допроса показала фашистам стойкость, самоуважение советского человека. Для германских войск это был неплохой урок.

Освобождение из плена

По истечении некоторого времени нашему герою стали доверять, и он начинает работать водителем у немцев. В удобный для него момент солдат бежит, захватив с собой майора и пакет важных документов. Этот побег помогает Соколову реабилитироваться перед Родиной. Подлечившись в лазарете, солдат стремится быстрее увидеть семью, но узнает, что во время бомбоударов погибли все его родные. Больше уже ничего не держало Андрея. Он уходит вновь на фронт, чтобы отомстить за гибель жены и детей.

Сын Анатолий

Счастье и горе перекликаются на протяжении всего рассказа. Радостная весть о своем старшем сыне побуждает Соколова на новые подвиги. Но эти моменты длились недолго. Анатолия убивают в День Победы над фашистскими захватчиками.

Послевоенное время

После похорон сына, оставшись совсем один, наш герой не хочет возвращаться на родину и едет к своему товарищу, который давно приглашал его к себе в Урюпинск. Приехав к нему, Андрей устраивается работать водителем вместе с другом. Однажды, чисто случайно, он встречает мальчика, сироту. Этот мальчуган так сильно тронул его сердце, что отдав всю теплоту и любовь, Соколов усыновляет его. Именно Ванюшка со своей детской чистотой и откровенностью помогает вернуться к жизни и становится путеводной звездой в горестной жизни героя. Не случайно, эта встреча происходит ранней весной.

Яркое солнце, бегущие звонкие ручьи говорит о том, что появление Вани растопило сердце героя. И жизнь продолжается. Возможно, он бы так и пребывал с приемышем в Урюпинске, если бы не сбил случайно корову с ног. Лишили Андрея книжки. И взяв за руку мальчика, с лучшей надеждой на будущее, он отправляется в дальнюю дорогу, Кашарский район. Читая последние строчки произведения отчетливо видно, как в соединении двух осиротевших судеб, автор показывает, что, несмотря на страдания и тяготы во время войны, русский человек не сломился и своим примером на образе Соколова помогает возродиться людям, которые также прошли через лишения и горе.

Но жизнь продолжается. И вновь возводят дома, школы, больницы, работают заводы. Люди влюбляются, женятся. И живут ради будущего поколения, в сердцах которых теплится искренняя теплота и любовь. Ведь именно в них наша сила и могущество.

Картинка или рисунок Судьба человека

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Янссон Последний в мире дракон

  Муми-тролль, играя в саду, случайно зацепил стеклянной банкой крошечного дракона. Это случилось среду ясным летним днем. Дракончик был очень маленький, с коробок для спичек, крылья были прозрачные и напоминали плавники золотой рыбки

• Краткое содержание Чуковский Серебряный герб

  Бедные, самые обычные люди всегда страдали из-за своего простого и бедного положения в обществе. Как ни странно, но именно бедность всегда наказуема. Все любят и уважают обеспеченных людей, редко кто обратит внимание на бедняка

• Краткое содержание Мериме Кармен

  Путешествуя по Испании, главный герой заводит опасное знакомство. Беседа за сигарой и совместной трапезой располагает к доверию, и незнакомец становится попутчиком. Антонио, проводник рассказчика, признаёт в случайном знакомом преступника

• Краткое содержание Сказка Летучий корабль

  У стариков было трое сыновей, двое считались умными, а третьего никто и за человека не считал, потому что он глупым был

• Краткое содержание Бианки Первая охота

  Надоело щенку гонять кур по двору, вот и пошел он охоту ловить диких птиц и зверей. Думает щенок, что сейчас поймает кого то и домой пойдет. По пути его увидели жуки, насекомые, кузнечики, удод, ящерица, вертишейка, выпь

(Литературное расследование)

В расследовании принимают участие:
Ведущий - библиотекарь
Независимый историк
Свидетели - литературные герои

Ведущий: 1956 год. 31декабря в «Правде» напечатан рассказ «Судьба человека» . С этого рассказа начался новый этап развития нашей военной литературы. И тут сыграли роль шолоховское бесстрашие и шолоховское умение через судьбу одного человека показать эпоху во всей сложности и во всем драматизме.

Основной сюжетный мотив рассказа - судьба простого русского солдата Андрея Соколова. Его жизнь ровесника века соотнесена с биографией страны, с важнейшими событиями истории. В мае 1942 года он попал в плен. За два года он объехал «половину Германии», бежал из плена. Во время войны потерял всю семью. После войны, встретив случайно мальчика-сироту, Андрей усыновил его.

После «Судьбы человека» стали невозможны недомолвки о трагических событиях войны, о горечи плена, пережитых многими советскими людьми. В плену оказывались и очень преданные Родине солдаты и офицеры, попадавшие на фронте в безвыходное положение, но к ним часто относились как к предателям. Рассказ Шолохова как бы сдёрнул вуаль со многого, что было скрыто боязнью оскорбить героический портрет Победы.

Давайте вернемся в годы Великой Отечественной войны, в самый трагический её период - 1942-1943 годы. Слово независимому историку.

Историк: 16 августа 1941 года Сталин подписал приказ № 270 , в котором говорилось:
«Командиров и политработников, во время боя сдающихся врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину»

Приказ требовал уничтожать пленных всеми «средствами как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»

Только в 1941 году по немецким данным, в плен попали 3 млн. 800 тыс. советских военнослужащих. К весне 1942 года в живых из них осталось 1 млн. 100 тыс. человек.

Всего в годы войны из примерно 6,3 млн. военнопленных погибло около 4-х млн.

Ведущий: Закончилась Великая Отечественная война, отгремели победные залпы, началась мирная жизнь советского народа. Как сложилась в дальнейшем судьба таких людей, как Андрей Соколов, прошедших плен или переживших оккупацию? Как наше общество относилось к таким людям?

Свидетельствует в своей книге «Моё взрослое детство» .

(Свидетельствует девушка от лица Л.М. Гурченко).

Свидетель: В Харьков стали возвращаться из эвакуации и не только харьковчане, но и жители других городов. Всех надо было обеспечивать жилплощадью. На оставшихся в оккупации смотрели косо. Их в первую очередь переселяли из квартир и комнат на этажах в подвалы. Мы ждали своей очереди.

В классе вновь прибывшие объявляли бойкот оставшимся при немцах. Я ничего не понимала: если я столько пережила, столько видела страшного, меня наоборот, должны понять, пожалеть… Я стала бояться людей, которые смотрели на меня с презрением и пускали в след: «овчарочка». Ах, если бы они знали, что такое настоящая немецкая овчарка. Если бы они видели, как овчарка ведет людей прямо в душегубку… эти люди так бы не сказали… Когда на экране пошли фильмы и хроника, в которых были показаны ужасы казни и расправы немцев на оккупированных территориях, постепенно эта «болезнь» стала уходить в прошлое.

Ведущий: … 10 лет минуло после победного 45-го года, Шолохова война не отпускала. Он работал над романом «Они сражались за Родину» и рассказом «Судьба человека».

По мнению литературоведа В. Осипова, этот рассказ не мог бы быть создан в любое другое время. Он стал писаться тогда, когда его автор окончательно прозрел и понял: Сталин не икона для народа, сталинизм - это сталинщина. Едва вышел рассказ - так похвалы чуть не от каждой газеты или журнала. Ремарк и Хемингуэй откликнулись - прислали телеграммы. И поныне ни одна антология советской новеллистики без него не обходится.

Ведущий: Вы прочитали этот рассказ. Пожалуйста, поделитесь своими впечатлениями, что вас тронуло в нем, что оставило равнодушным?

(Ответы ребят)

Ведущий: Существует два полярных мнения о рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека»: Александра Солженицына и писателя из Алма-Аты Вениамина Ларина. Давайте их послушаем.

(Свидетельствует юноша от лица А.И.Солженицынa)

Солженицын А. И.: «Судьба человека» - очень слабый рассказ, где бледны и неубедительны военные страницы.

Во-первых: избран самый не криминальный случай плена - без памяти, чтобы сделать это бесспорным, обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с большинством - что и как тогда?)

Во-вторых: главная проблема представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась, прокляла (об этом у Шолохова ни слова), а именно это создает безвыходность, а в том, что там среди нас объявлялись предатели…

В-третьих: сочинен фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек чтобы не возникла обязательная, неуклонная процедура пришедшего из плена: «СМЕРШ-проверочно-фильтрационный лагерь».

Ведущий: СМЕРШ - что это за организация? Слово независимому историку.

Историк: Из энциклопедии «Великая Отечественная война»:
«Постановлением Госкомобороны от 14 апреля 1943 года образовано Главное управление контрразведки «СМЕРШ» - «Смерть шпионам». Разведслужбы фашисткой Германии пытались развернуть против СССР широкую подрывную деятельность. Они создали на советско-германском фронте свыше 130 разведывательно-диверсионных органов и около 60 спецразведывательно-диверсионных школ. В действующую Советскую Армию забрасывались диверсионные отряды и террористы. Органы «СМЕРШ» вели активный розыск вражеских агентов в районах боевых действий, в местах нахождения военных объектов, обеспечивали своевременно получение данных о засылке вражеских шпионов и диверсантов. После войны, в мае 1946 года органы «СМЕРШ» преобразованы в особые отделы и подчинены МГБ СССР».

Ведущий: А теперь мнение Вениамина Ларина.

(Юноша от лица В. Ларина)

Ларин В .: Рассказ Шолохова возносят только за одну тему солдатского подвига. Но литературные критики такой трактовкой убивают - безопасно для себя - истинный смысл рассказа. Правда Шолохова шире и не заканчивается победой в схватке с фашисткой машиной плена. Делают вид, что у большого рассказа нет продолжения: как большое государство, большая власть относится к маленькому человеку, пускай и великому духом. Шолохов выдирает из сердца откровение: смотрите, читатели, как власть относится к человеку - лозунги, лозунги, а какая, к чёрту, забота о человеке! Плен искромсал человека. Но он там, в плену, даже искромсанный, остался верен своей стране, а вернулся? Никому не нужен! Сирота! А с мальцом две сироты…Песчинки… И ведь не только под военным ураганом. Но Шолохов велик - не соблазнился дешевым поворотом темы: не стал вкладывать своему герою ни жалостливых мольб о сочувствии, ни проклятий в адрес Сталина. Разглядел в своем Соколове извечную суть русского человека - терпеливость и стойкость.

Ведущий: Давайте обратимся к творчеству писателей, которые пишут о плене, и с их помощью воссоздадим обстановку тяжелых военных лет.

(Свидетельствует герой рассказа «Дорога в отчий дом» Константина Воробьева)

Рассказ партизана: В плен я попал под Волоколамском в сорок первом, и хотя прошло с тех пор шестнадцать лет, и остался я жив, и семью развел, и все такое прочее, но рассказать о том, как я прозимовал в плену - не умею: нету у меня русских слов для этого. Нету!

Бежали мы из лагеря вдвоем, а со временем собрался из нас, бывших пленных целый отряд. Климов… восстановил нам же всем воинские звания. Понимаете, был ты, скажем до плена сержантом, - им и остался. Был солдатом - будь им и до конца!

Бывало …уничтожишь вражеский грузовик с бомбами, сразу вроде бы и выпрямится душа в тебе, и возликует там что-то - воюю же теперь не за одного себя, как в лагере! Победим же его сволоча, обязательно докончим, и вот так дойдешь до этого места до победы то есть, так и стоп!

И то, после войны сразу же потребуется анкета. А там будет один маленький вопрос - находился ли в плену? По месту этот вопрос всего лишь для ответа одним словом «да» или «нет».

И тому, кто вручит тебе эту анкету совсем не важно, что ты делал в войну, а важно, где ты был! Ах, в плену? Значит… Ну, что это значит - вы сами знаете. По жизни и по правде такое положение должно было быть совсем наоборот, а вот поди ж ты!...

Скажу коротко: ровно через три месяца мы присоединились к большому партизанскому отряду.

О том, как мы действовали до самого прихода своей армии, я расскажу другой раз. Да это, думаю, и не важно. Важно то, что мы не только живыми оказались, но и в человеческий строй вступили, что мы опять превратились в бойцов, а русскими людьми мы остались и в лагерях.

Ведущий: Давайте вслушаемся в исповеди партизана и Андрея Соколова.

Партизан: Был ты, скажем, до плена сержантом - им и оставайся. Был солдатом - будь им до конца.

Андрей Соколов : На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы все вытерпеть, все снести, если к этому нужда позвала.

И для одного, и для другого война - тяжелая работа, которую нужно сделать добросовестно, отдать всего себя.

Ведущий: Свидетельствует майор Пугачёв из рассказа В. Шаламова «Последний бой майора Пугачёва»

Чтец: Майор Пугачев вспомнил немецкий лагерь, откуда он бежал в 1944 году. Фронт приближался к городу. Он работал шофером на грузовике внутри огромного лагеря на уборке. Он вспомнил, как разогнал грузовик и повалил колючую, однорядную проволоку, вырывая наспех поставленные столбы. Выстрелы часовых, крики, бешеная езда по городу в разных направлениях, брошенная машина, дорога ночами к линии фронта и встреча - допрос в особом отделе. Обвинение в шпионаже, приговор - двадцать пять лет тюрьмы. Приезжали власовские эмиссары, но он не верил им до тех пор, пока сам не добрался до красноармейских частей. Все, что власовцы говорили, было правдой. Он был не нужен. Власть его боялась.

Ведущий: Выслушав свидетельство майора Пугачева, невольно отмечаешь: его рассказ прямое - подтверждение правоты Ларина:
«Он там, в плену, даже искромсанный, остался верен своей стране, а вернулся?.. Никому не нужен! Сирота!»

Свидетельствует сержант Алексей Романов, в прошлом школьный учитель истории из Сталинграда, реальный герой рассказа Сергея Смирнова «Путь на Родину» из книги «Герои великой войны» .

(Свидетельствует читатель от лица А. Романова)

Алексей Романов: Весной 42-го я попал в интернациональный лагерь Феддель, на окраине Гамбурга. Там, в Гамбургском порту, мы пленные, работали на разгрузке кораблей. Мысль о побеге меня не оставляла ни на минуту. С моим другом Мельниковым решили бежать, продумали план побега, прямо скажем, план фантастический. Бежать из лагеря, проникнуть в порт, спрятаться на шведском пароходе и доплыть с ним в один из портов Швеции. Оттуда можно с британским судном добраться до Англии, а потом с каким-нибудь караваном союзных судов прийти в Мурманск или Архангельск. А затем опять взять в руки автомат или пулемет и уже на фронте расплатиться с гитлеровцами за все, что пришлось пережить в плену за эти годы.

25 декабря 1943 года мы совершили побег. Нам просто сопутствовала удача. Чудом удалось перебраться на другую сторону Эльбы, в порт, где стояло шведское судно. Забрались в трюм с коксом, и вот в этом железном гробу без воды, без пищи мы плыли на Родину, а ради этого мы были готовы на все даже на смерть. Очнулся через несколько дней в шведской тюремной больнице: оказалось, что нас обнаружили рабочие, разгружающие кокс. Вызвали врача. Мельников был уже мертв, а я выжил. Я стал добиваться отправки на Родину, попал к Александре Михайловне Коллонтай. Она и помогла в 1944 г. вернуться домой.

Ведущий: Прежде чем мы продолжим наш разговор, слово историку. Что говорят нам цифры о дальнейшей судьбе бывших военнопленных

Историк: Из книги «Великая Отечественная война. Цифры и факты» . Вернувшиеся из плена после войны (1 млн. 836 тыс. человек) были направлены: более 1 млн. человек - для дальнейшего прохождения службы в частях Красной Армии, 600 тыс. - для работы в промышленности в составе рабочих батальонов, и 339 тыс. (в том числе некоторая часть гражданских лиц), как скомпрометировавшие себя в плену - в лагеря НКВД.

Ведущий: Война - это материк жестокости. Оградить сердца от сумасшествия ненависти, ожесточения, страха в плену, в блокаде порой не возможно. Человек буквально подводится к вратам страшного суда. Порой вынести, прожить жизнь на войне, в окружении труднее, чем вынести смерть.

Что же общего в судьбах наших свидетелей, что роднит их души? Справедливы ли упреки адрес Шолохова?

(Выслушиваем ответы ребят)

Стойкость, цепкость в борьбе за жизнь, дух отваги, товарищества - эти качества идут по традиции еще от суворовского солдата, их воспел Лермонтов в «Бородине», Гоголь в повести «Тарас Бульба», ими восхищался Лев Толстой. Все это есть Андрея Соколова, у партизана из рассказа Воробьева, у майора Пугачева, у Алексея Романова.

Остаться на войне человеком - это не просто выжить и «убить его» (т. е. врага). Это - сохранить свое сердце для добра. Соколов ушел на фронт человеком, им же остался и после войны.

Чтец: Рассказ на тему трагических судеб пленных - первый в советской литературе. Писался в 1955-м! Так почему Шолохов лишен литературного и нравственного права начинать тему так, а не иначе?

Солженицын попрекает Шолохова, что писал не о тех, кто «сдался» в плен, а о тех, что «попали» или «взяты». Но не учел, что Шолохов иначе не мог:

Воспитан на казачьих традициях. Не случайно отстаивал перед Сталиным честь Корнилова примером бегства из плена. И в самом деле, человек с давних батальных времен прежде всего сочувствие отдает не тем, кто «сдался», а тем, кто «попадал-брался» в плен по неодолимой безысходности: ранение, окружение, безоружие, по измене командира или предательства правителей;

Взял на себя политическую смелость отдать свой авторитет, чтобы защитить от политической заклейменности тех, кто был честен в исполнении воинского долга и мужской чести.

Может, приукрашена советская действительность? Последние строки о горемыках Соколове и Ванюшке начинались у Шолохова так: «С тяжелой грустью смотрел я им вслед…».

Может, приукрашено поведение Соколова в плену? Нет таких упреков.

Ведущий: Сейчас легко анализировать слова и поступки автора. А может стоит задуматься: легко ли было ему прожить его собственную жизнь? Легко ли было художнику, который не смог, не успел сказать все, что хотел, и, конечно, мог сказать. Субъективно мог (хватало и таланта, и мужества, и материала!), но объективно не мог (время, эпоха, были таковы, что не печаталось, а потому и не писалось…) Как часто, как много во все времена теряла наша Россия: не созданные скульптуры, не написанные картины и книги, как знать, может быть, самые талантливые…Большие русские художники рождались не вовремя - то ли рано, то ли поздно - неугодными правителям.

В «Разговоре с отцом» М.М. Шолохов передает слова Михаила Александровича в ответ на критику читателя, бывшего военнопленного, пережившего сталинские лагеря:
«Ты что же полагаешь, я не знаю, что бывало в плену или после него? Что мне, неизвестны крайние степени человеческой низости, жестокости, подлости? Или считаешь, что, зная это, я сам подличаю?… Сколько умения надо на то, чтобы говорить людям правду…»

Мог Михаил Александрович в своем рассказе о многом умолчать? - Мог! Время научило его молчать и недоговаривать: умный читатель все поймет, обо всем догадается.

Немало лет прошло с тех пор, как по воле писателя все новые и новые читатели встречаются с героями этого рассказа. Думают. Тоскуют. Плачут. И удивляются - тому, как щедро человеческое сердце, как неиссякаема в нем доброта, неистребима потребность уберечь и защитить, даже тогда, когда, казалось бы, о том и думать нечего.

Литература:

1. Бирюков Ф. Г. Шолохов: в помощь преподавателям, старшеклассникам. и абитуриентам / Ф. Г. Бирюков. - 2-е изд. - М. : Изд-во Московского ун-та, 2000. - 111 с. - (Перечитывая классику).

2. Жуков, Иван Иванович. Рука судьбы: Правда и ложь о М. Шолохове и А. Фадееве. - М. : Газ.-журн. об-ние "Воскресенье", 1994. - 254, с., л. ил. : ил.

3. Осипов, Валентин Осипович. Тайная жизнь Михаила Шолохова... : документальная хроника без легенд / В.О. Осипов. - М. : ЛИБЕРЕЯ, 1995. - 415 с., л. порт p.

4. Петелин, Виктор Васильевич. Жизнь Шолохова: Трагедия рус. гения / Виктор Петелин. - М. : Центрполиграф, 2002. - 893, с., л. ил. : портр. ; 21 см. - (Бессмертные имена).

5. Русская литература XX века: пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов / Л. А. Иезуитова, С. А. Иезуитов [и др. ] ; ред. Т. Н. Нагайцева. - СПб. : Нева, 1998. - 416 с.

6. Чалмаев В. А. На войне остаться человеком: Фронтовые страницы русской прозы 60-90-х годов: в помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам / В. А. Чалмаев. - 2-е изд. - М. : Изд-во Московского ун-та, 2000. - 123 с. - (Перечитывая классику).

7. Шолохова С. М. Казненный замысел: К истории ненаписанного рассказа /С. М. Шолоховва // Крестьянин.- 1995. - № 8.- февр.

"Судьба человека": как это было

Шолохов Михаил
Судьба человека
Михаил Шолохов
Судьба человека
Рассказ
Евгении Григорьевне Левицкой,
члену КПСС с 1903 года
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.
В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И расстояние небольшое - всего лишь около шестидесяти километров, - но одолеть их оказалось не так-то просто. Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.
Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.
Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды "виллис", оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Через час мы были на той стороне Еланки. Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло:
- Если это проклятое корыто не развалится на воде, - часа через два приедем, раньше не ждите.
Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.
Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел закурить, но сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению, обнаружил, что пачка "Беломора" совершенно размокла. Во время переправы волна хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже пожалел о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту - лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
- Здорово, браток!
- Здравствуй. - Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
- Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.
Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс ее, спросил:
- Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь?
С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивленно приподнял белесые бровки.
- Какой же я старик, дядя? Я вовсе мальчик, и я вовсе не замерзаю, а руки холодные - снежки катал потому что.
Сняв со спины тощий вещевой мешок, устало присаживаясь рядом со мною, отец сказал:
- Беда мне с этим пассажиром. Через него и я подбился. Широко шагнешь он уже на рысь переходит, вот и изволь к такому пехотинцу приноравливаться. Там, где мне надо раз шагнуть, - я три раза шагаю, так и идем с ним враздробь, как конь с черепахой. А тут ведь за ним глаз да глаз нужен. Чуть отвернешься, а он уже по лужине бредет или леденику отломит и сосет вместо конфеты. Нет, не мужчинское это дело с такими пассажирами путешествовать, да еще походным порядком. - Он помолчал немного, потом спросил: - А ты что же, браток, свое начальство ждешь?
Мне было неудобно разуверять его в том, что я не шофер, и я ответил:
- Приходится ждать.
- С той стороны подъедут?
- Да.
- Не знаешь, скоро ли подойдет лодка?
- Часа через два.
- Порядком. Ну что ж, пока отдохнем, спешить мне некуда. А я иду мимо, гляжу: свой брат-шофер загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить, и помирать тошно. А ты богато живешь, папироски куришь. Подмочил их, стало быть? Ну, брат, табак моченый, что конь леченый, никуда не годится. Давай-ка лучше моего крепачка закурим.
Он достал из кармана защитных летних штанов свернутый в трубку малиновый шелковый потертый кисет, развернул его, и я успел прочитать вышитую на уголке надпись: "Дорогому бойцу от ученицы 6-го класса Лебедянской средней школы".
Мы закурили крепчайшего самосада и долго молчали. Я хотел было спросить, куда он идет с ребенком, какая нужда его гонит в такую распутицу, но он опередил меня вопросом:
- Ты что же, всю войну за баранкой?
- Почти всю.
- На фронте?
- Да.
- Ну, и мне там пришлось, браток, хлебнуть горюшка по ноздри и выше.
Он положил на колени большие темные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника.
Выломав из плетня сухую искривленную хворостинку, он с минуту молча водил ею по песку, вычерчивая какие-то замысловатые фигуры, а потом заговорил:
- Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: "За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?" Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь! - И вдруг спохватился: ласково подталкивая сынишку, сказал: - Пойди, милок, поиграйся возле воды, у большой воды для ребятишек всегда какая-нибудь добыча найдется. Только, гляди, ноги не промочи!
Еще когда мы в молчании курили, я, украдкой рассматривая отца и сынишку, с удивлением отметил про себя одно, странное на мой взгляд, обстоятельство Мальчик был одет просто, но добротно: и в том, как сидела на нем подбитая легкой, поношенной цигейкой длиннополая курточка, и в том, что крохотные сапожки были сшиты с расчетом надевать их на шерстяной носок, и очень искусный шов на разорванном когда-то рукаве курточки - все выдавало женскую заботу, умелые материнские руки. А отец выглядел иначе: прожженный в нескольких местах ватник был небрежно и грубо заштопан, латка на выношенных защитных штанах не пришита как следует, а скорее наживлена широкими, мужскими стежками; на нем были почти новые солдатские ботинки, но плотные шерстяные носки изъедены молью, их не коснулась женская рука... Еще тогда я подумал: "Или вдовец, или живет не в ладах с женой".
Но вот он, проводив глазами сынишку, глухо покашлял, снова заговорил, и я весь превратился в слух.
- Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сак я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестренкой дома померли от голода. Остался один. Родни - хоть шаром покати, - нигде, никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатенку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошел на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная веселая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почем фунт лиха стоит, может, это и сказалось на ее характере. Со стороны глядеть - не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на нее глядел, а в упор. И не было для меня красивее и желанней ее, не было на свете и не будет!
Придешь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьется, чтобы и при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на нее и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь ее, скажешь: "Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось". И опять у нас мир, и у меня покой на душе. А ты знаешь, браток, что это означает для работы? Утром я встаю как встрепанный, иду на завод, и любая работа у меня в руках кипит и спорится! Вот что это означает - иметь умную жену-подругу.
Приходилось кое-когда после получки и выпивать с товарищами. Кое-когда бывало и так, что идешь домой и такие кренделя ногами выписываешь, что со стороны, небось, глядеть страшно. Тесна тебе улица, да и шабаш, не говоря уже про переулки. Парень я был тогда здоровый и сильный, как дьявол, выпить мог много, а до дому всегда добирался на своих ногах. Но случалось иной раз и так, что последний перегон шел на первой скорости, то есть на четвереньках, однако же добирался. И опять же ни тебе упрека, ни крика, ни скандала. Только посмеивается моя Иринка, да и то осторожно, чтобы я спьяну не обиделся. Разует меня и шепчет: "Ложись к стенке, Андрюша, а то сонный упадешь с кровати". Ну, я, как куль с овсом, упаду, и все поплывет перед глазами. Только слышу сквозь сон, что она по голове меня тихонько гладит рукою и шепчет что-то ласковое, жалеет, значит...
Утром она меня часа за два до работы на ноги подымет, чтобы я размялся. Знает, что на похмелье я ничего есть не буду, ну, достанет огурец соленый или еще что-нибудь по легости, нальет граненый стаканчик водки. "Похмелись, Андрюша, только больше не надо, мой милый". Да разве же можно не оправдать такого доверия? Выпью, поблагодарю ее без слов, одними глазами, поцелую и пошел на работу, как миленький. А скажи она мне, хмельному, слово поперек, крикни или обругайся, и я бы, как бог свят, и на второй день напился. Так бывает в иных семьях, где жена дура; насмотрелся я на таких шалав, знаю.
Вскорости дети у нас пошли. Сначала сынишка родился, через год еще две девочки... Тут я от товарищей откололся. Всю получку домой несу, семья стала числом порядочная, не до выпивки. В выходной кружку пива выпью и на этом ставлю точку.
В двадцать девятом году завлекли меня машины. Изучил автодело, сел за баранку на грузовой. Потом втянулся и уже не захотел возвращаться на завод. За рулем показалось мне веселее. Так и прожил десять лет и не заметил, как они прошли. Прошли как будто во сне. Да что десять лет! Спроси у любого пожилого человека - приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил! Прошлое - вот как та дальняя степь в дымке. Утром я шел по ней, все было ясно кругом, а отшагал двадцать километров, и вот уже затянула степь дымка, и отсюда уже не отличишь лес от бурьяна, пашню от травокоса...
Работал я эти десять лет и день и ночь. Зарабатывал хорошо, и жили мы не хуже людей. И дети радовали: все трое учились на "отлично", а старшенький, Анатолий, оказался таким способным к математике, что про него даже в центральной газете писали. Откуда у него проявился такой огромадный талант к этой науке, я и сам, браток, не знаю. Только очень мне это было лестно, и гордился я им, страсть как гордился!
За десять лет скопили мы немного деньжонок и перед войной поставили тебе домишко об двух комнатах, с кладовкой и коридорчиком. Ирина купила двух коз. Чего еще больше надо? Дети кашу едят с молоком, крыша над головою есть, одеты, обуты, стало быть, все в порядке. Только построился я неловко. Отвели мне участок в шесть соток неподалеку от авиазавода. Будь моя хибарка в другом месте, может, и жизнь сложилась бы иначе...
А тут вот она, война. На второй день повестка из военкомата, а на третий - пожалуйте в эшелон. Провожали меня все четверо моих: Ирина, Анатолий и дочери - Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у дочерей - не без того, посверкивали слезинки. Анатолий только плечами передергивал, как от холода, ему к тому времени уже семнадцатый, год шел, а Ирина моя... Такой я ее за все семнадцать лет нашей совместной жизни ни разу не видал. Ночью у меня на плече и на груди рубаха от ее слез не просыхала, и утром такая же история... Пришли на вокзал, а я на нее от жалости глядеть не могу: губы от слез распухли, волосы из-под платка выбились, и глаза мутные, несмысленные, как у тронутого умом человека. Командиры объявляют посадку, а она упала мне на грудь, руки на моей шее сцепила и вся дрожит, будто подрубленное дерево... И детишки ее уговаривают, и я, - ничего не помогает! Другие женщины с мужьями, с сыновьями разговаривают, а моя прижалась ко мне, как лист к ветке, и только вся дрожит, а слова вымолвить не может. Я и говорю ей: "Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на прощанье". Она и говорит, и за каждым словом всхлипывает: "Родненький мой... Андрюша... не увидимся мы с тобой... больше... на этом... свете"...
Тут у самого от жалости к ней сердце на части разрывается, а тут она с такими словами. Должна бы понимать, что мне тоже нелегко с ними расставаться, не к теще на блины собрался. Зло меня тут взяло! Силой я разнял ее руки и легонько толкнул в плечи. Толкнул вроде легонько, а сила-то у меня! была дурачья; она попятилась, шага три ступнула назад и опять ко мне идет мелкими шажками, руки протягивает, а я кричу ей: "Да разве же так прощаются? Что ты меня раньше времени заживо хоронишь?!" Ну, опять обнял ее, вижу, что она не в себе...
Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не увидел в его словно бы мертвых, потухших глазах. Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твердые губы...
- Не надо, друг, не вспоминай! - тихо проговорил я, но он, наверное, не слышал моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг сказал охрипшим, странно изменившимся голосом:
- До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул!..
Он снова и надолго замолчал. Пытался свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась, табак сыпался на колени. Наконец он все же кое-как сделал кручёнку, несколько раз жадно затянулся и, покашливая, продолжал:
- Оторвался я от Ирины, взял ее лицо в ладони, целую, а у нее губы как лед. С детишками попрощался, бегу к вагону, уже на ходу вскочил на подножку. Поезд взял с места тихо-тихо; проезжать мне - мимо своих. Гляжу, детишки мои осиротелые в кучку сбились, руками мне машут, хотят улыбаться, а оно не выходит. А Ирина прижала руки к груди; губы белые как мел, что-то она ими шепчет, смотрит на меня, не сморгнет, а сама вся вперед клонится, будто хочет шагнуть против сильного ветра... Такой она и в памяти мне на всю жизнь осталась: руки, прижатые к груди, белые губы и широко раскрытые глаза, полные слез... По большей части такой я ее и во сне всегда вижу... Зачем я ее тогда оттолкнул? Сердце до сих пор, как вспомню, будто тупым ножом режут...
Формировали нас под Белой Церковью, на Украине. Дали мне ЗИС-5. На нем и поехал на фронт. Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и знаешь, как оно было поначалу. От своих письма получал часто, а сам крылатки посылал редко. Бывало, напишешь, что, мол, все в порядке, помаленьку воюем, и хотя сейчас отступаем, но скоро соберемся с силами и тогда дадим фрицам прикурить. А что еще можно было писать? Тошное время было, не до писаний было. Да и признаться, и сам я не охотник был на жалобных струнах играть и терпеть не мог этаких слюнявых, какие каждый день, к делу и не к делу, женам и милахам писали, сопли по бумаге размазывали. Трудно, дескать, ему, тяжело, того и гляди убьют. И вот он, сука в штанах, жалуется, сочувствия ищет, слюнявится, а того не хочет понять, что этим разнесчастным бабенкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся держава на них оперлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли! А такой хлюст, мокрая душонка, напишет жалостное письмо - и трудящую женщину, как рюхой под ноги. Она после этого письма, горемыка, и руки опустит, и работа ей не в работу. Нет! На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы все вытерпеть, все снести, если к этому нужда позвала. А если в тебе бабьей закваски больше, чем мужской, то надевай юбку со сборками, чтобы свой тощий зад прикрыть попышнее, чтобы хоть сзади на бабу был похож, и ступай свеклу полоть или коров доить, а на фронте ты такой не нужен, там и без тебя вони много!
Только не пришлось мне и года повоевать... Два раза за это время был ранен, но оба раза по легости: один раз - в мякоть руки, другой - в ногу; первый раз - пулей с самолета, другой - осколком снаряда. Дырявил немец мою машину и сверху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до самой ручки... Попал я в плен под Лозовеньками в мае сорок второго года при таком неловком случае: немец тогда здорово наступал, и оказалась одна наша стодвадцатидвухмиллиметровая гаубичная батарея почти без снарядов; нагрузили мою машину снарядами по самую завязку, и сам я на погрузке работал так, что гимнастерка к лопаткам прикипала. Надо было сильно спешить потому, что бой приближался к нам: слева чьи-то танки гремят, справа стрельба идет, впереди стрельба, и уже начало попахивать жареным...
Командир нашей! автороты спрашивает: "Проскочишь, Соколов?" А тут и спрашивать нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чухаться буду? "Какой разговор! - отвечаю ему. - Я должен проскочить, и баста!" "Ну, - говорит, - дуй! Жми на всю железку!"
Я и подул. В жизни так не ездил, как на этот раз! Знал, что не картошку везу, что с этим грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнем простреливается. Пробежал километров шесть, скоро мне уже на проселок сворачивать, чтобы пробраться к балке, где батарея стояла, а тут гляжу - мать честная - пехотка наша и справа и слева от грейдера по чистому полю сыплет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что мне делать? Не поворачивать же назад? Давлю вовсю! И до батареи остался какой-нибудь километр, уже свернул я на проселок, а добраться до своих мне, браток, не пришлось... Видно, из дальнобойного тяжелый положил он мне возле машины. Не слыхал я ни разрыва, ничего, только в голове будто что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как остался я живой тогда - не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета - не соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дергается, всего трясет, будто в лихорадке, в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и похрустывает, и боль во всем теле такая, как, скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. Долго я по земле на животе елозил, но кое-как встал. Однако опять же ничего не пойму, где я и что со мной стряслось. Память-то мне начисто отшибло. А обратно лечь боюсь. Боюсь, что ляжу и больше не встану, помру. Стою и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в бурю.
Когда пришел в себя, опомнился и огляделся как следует, - сердце будто кто-то плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идет... Это как?
Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал как срезанный, потому что понял, что я - в плену у фашистов. Вот как оно на войне бывает...
Ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука.
Ну, вот, стало быть, лежу я и слышу: танки гремят. Четыре немецких средних танка на полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со снарядами выехал... Каково это было переживать? Потом тягачи с пушками потянулись, полевая кухня проехала, потом пехота пошла, не густо, так, не больше одной битой роты. Погляжу, погляжу на них краем глаза и опять прижмусь щекой к земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть, и на сердце тошно...
Думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков - вот они, шагают метрах в ста от меня. Гляжу, сворачивают с дороги и прямо ко мне. Идут молчаком. "Вот, - думаю, - и смерть моя на подходе". Я сел, неохота лежа помирать, потом встал. Один из них, не доходя шагов нескольких, плечом дернул, автомат снял. И вот как потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было. Только гляжу на него и думаю: "Сейчас даст он по мне короткую очередь, а куда будет бить? В голову или поперек груди?" Как будто мне это не один черт, какое место он в моем теле прострочит.
Молодой парень, собою ладный такой, чернявый, а губы тонкие, в нитку, и глаза с прищуром. "Этот убьет и не задумается", - соображаю про себя. Так оно и есть: вскинул автомат - я ему прямо в глаза гляжу, молчу, а другой, ефрейтор, что ли, постарше его возрастом, можно сказать пожилой, что-то крикнул, отодвинул его в сторону, подошел ко мне, лопочет по-своему и правую руку мою в локте сгибает, мускул, значит, щупает. Попробовал и говорит: "О-о-о!" - и показывает на дорогу, на заход солнца. Топай, мол, рабочая скотинка, трудиться на наш райх. Хозяином оказался, сукин сын!
Но чернявый присмотрелся на мои сапоги, а они у меня с виду были добрые, показывает рукой: "Сымай". Сел я на землю, снял сапоги, подаю ему. Он их из рук у меня прямо-таки выхватил. Размотал я портянки, протягиваю ему, а сам гляжу на него снизу вверх. Но он заорал, заругался по-своему и опять за автомат хватается. Остальные ржут. С тем по-мирному и отошли. Только этот чернявый, пока дошел до дороги, раза три оглянулся на меня, глазами сверкает, как волчонок, злится, а, чего? Будто я с него сапоги снял, а не он с меня.
Что ж, браток, деваться мне было некуда. Вышел я на дорогу, выругался страшным кучерявым, воронежским матом и зашагал на запад, в плен!.. А ходок тогда из меня был никудышный, в час по километру, не больше. Ты хочешь вперед шагнуть, а тебя из стороны в сторону качает, возит по дороге, как пьяного. Прошел немного, и догоняет меня колонна наших пленных, из той же дивизии, в какой я был. Гонят их человек десять немецких автоматчиков. Тот, какой впереди колонны шел, поравнялся со мною и, не говоря худого слова, наотмашь хлыстнул меня ручкой автомата по голове. Упади я, - и он пришил бы меня к земле очередью, но наши подхватили меня на лету, затолкали в средину и с полчаса вели под руки. А когда я очухался, один из них шепчет: "Боже тебя упаси падать! Иди из последних сил, а не то убьют". И я из последних сил, но пошел.
Как только солнце село, немцы усилили конвой, на грузовой подкинули еще человек двадцать автоматчиков, погнали нас ускоренным маршем. Сильно раненные наши не могли поспевать за остальными, и их пристреливали прямо на дороге. Двое попытались бежать, а того не учли, что в лунную ночь тебя в чистом поле черт-те насколько видно, ну, конечно, и этих постреляли. В полночь пришли мы в какое-то полусожженное село. Ночевать загнали нас в церковь с разбитым куполом. На каменном полу - ни клочка соломы, а все мы без шинелей, в одних гимнастерках и штанах, так что постелить и разу нечего. Кое на ком даже и гимнастерок не было, одни бязевые исподние рубашки. В большинстве это были младшие командиры. Гимнастерки они посымали, чтобы их от рядовых нельзя было отличить. И еще артиллерийская прислуга была без гимнастерок. Как работали возле орудий растелешенные, так и в плен попали.
Ночью полил такой сильный дождь, что все мы промокли насквозь. Тут купол снесло тяжелым снарядом или бомбой с самолета, а тут крыша вся начисто побитая осколками, сухого места даже в алтаре не найдешь. Так всю ночь и прослонялись мы в этой церкви, как овцы в темном котухе. Среди ночи слышу, кто-то трогает меня за руку, спрашивает: "Товарищ, ты не ранен?" Отвечаю ему: "А тебе что надо, браток?" Он и говорит: "Я - военврач, может быть, могу тебе чем-нибудь помочь?" Я пожаловался ему, что у меня левое плечо скрипит и пухнет и ужасно как болит. Он твердо так говорит: "Сымай гимнастерку и нижнюю рубашку". Я снял все это с себя, он и начал руку в плече прощупывать своими тонкими пальцами, да так, что я света не взвидел. Скриплю зубами и говорю ему: "Ты, видно, ветеринар, а не людской доктор. Что же ты по больному месту давишь так, бессердечный ты человек?" А он все щупает и злобно так отвечает: "Твое дело помалкивать! Тоже мне, разговорчики затеял. Держись, сейчас еще больнее будет". Да с тем как дернет мою руку, аж красные искры у меня из глаз посыпались.
Опомнился я и спрашиваю: "Ты что же делаешь, фашист несчастный? У меня рука вдребезги разбитая, а ты ее так рванул". Слышу, он засмеялся потихоньку и говорит: "Думал, что ты меня ударишь с правой, но ты, оказывается, смирный парень. А рука у тебя не разбита, а выбита была, вот я ее на место и поставил. Ну, как теперь, полегче тебе?" И в самом деле, чувствую по себе, что боль куда-то уходит. Поблагодарил я его душевно, и он дальше пошел в темноте, потихоньку спрашивает: "Раненые есть?" Вот что значит настоящий доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал.
Беспокойная это была ночь. До ветру не пускали, об этом старший конвоя предупредил, еще когда попарно загоняли нас в церковь. И, как на грех, приспичило одному богомольному из наших выйти по нужде. Крепился-крепился он, а потом заплакал. "Не могу, - говорит, - осквернять святой храм! Я же верующий, я христианин! Что мне делать, братцы?" А наши, знаешь, какой народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи всякие шуточные советы ему дают. Развеселил он всех нас, а кончилась эта канитель очень даже плохо: начал он стучать в дверь и просить, чтобы его выпустили. Ну, и допросился: дал фашист через дверь, во всю ее ширину, длинную очередь, и богомольца этого убил, и еще трех человек, а одного тяжело ранил, к утру он скончался.
Убитых! сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались: начало-то не очень веселое... А немного погодя заговорили вполголоса, зашептались: кто откуда, какой области, как в плен попал; в темноте товарищи из одного взвода или знакомцы из одной роты порастерялись, начали один одного потихоньку окликать. И слышу я рядом с собой такой тихий разговор. Один говорит: "Если завтра, перед тем как гнать нас дальше, нас выстроят и будут выкликать комиссаров, коммунистов и евреев, то ты, взводный, не прячься! Из этого дела у тебя ничего не выйдет. Ты думаешь, если гимнастерку снял, так за рядового сойдешь? Не выйдет! Я за тебя отвечать не намерен. Я первый укажу на тебя! Я же знаю, что ты коммунист и меня агитировал вступать в партию, вот и отвечай за свои дела". Это говорит ближний ко мне, какой рядом со мной сидит, слева, а с другой стороны от него чей-то молодой голос отвечает: "Я всегда подозревал, что ты, Крыжнев, нехороший человек. Особенно, когда ты отказался вступать в партию, ссылаясь на свою неграмотность. Но никогда я не думал, что ты сможешь стать предателем. Ведь ты же окончил семилетку?" Тот лениво так отвечает своему взводному: "Ну, окончил, и что из этого?" Долго они молчали, потом, по голосу, взводный тихо так говорит: "Не выдавай меня, товарищ Крыжнев". А тот засмеялся тихонько. "Товарищи, - говорит, - остались за линией фронта, а я тебе не товарищ, и ты меня не проси, все равно укажу на тебя. Своя рубашка к телу ближе".
Замолчали они, а меня озноб колотит от такой подлючности. "Нет, думаю, - не дам я тебе, сучьему сыну, выдать своего командира! Ты у меня из этой церкви не выйдешь, а вытянут тебя, как падлу, за ноги!" Чуть-чуть рассвело - вижу: рядом со мной лежит на спине мордатый парень, руки за голову закинул, а около него сидит в одной исподней рубашке, колени обнял, худенький такой, курносенький парнишка, и очень собою бледный. "Ну, - думаю, - не справится этот парнишка с таким толстым мерином. Придется мне его кончать".
Тронул я его рукою, спрашиваю шепотом: "Ты - взводный?" Он ничего не ответил, только головою кивнул. "Этот хочет тебя выдать?" - показываю я на лежачего парня. Он обратно головою кивнул. "Ну, - говорю, - держи ему ноги, чтобы не брыкался! Да поживей!" - а сам упал на этого парня, и замерли мои пальцы у него на глотке. Он и крикнуть не успел. Подержал его под собой минут несколько, приподнялся. Готов предатель, и язык набоку!
До того мне стало нехорошо после этого, и страшно захотелось руки помыть, будто я не человека, а какого-то гада ползучего душил... Первый раз в жизни убил, и то своего... Да какой же он свой? Он же худее чужого, предатель. Встал и говорю взводному: "Пойдем отсюда, товарищ, церковь велика".
Как и говорил этот Крыжнев, утром всех нас выстроили возле церкви, оцепили автоматчиками, и трое эсэсовских офицеров начали отбирать вредных им людей. Спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось. Не оказалось и сволочи, какая могла бы выдать, потому что и коммунистов среди нас было чуть не половина, и командиры были, и, само собою, и комиссары были. Только четырех и взяли из двухсот с лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду потому, что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах. Вот подходят к такому, спрашивают: "Юде?" Он говорит, что русский, но его и слушать не хотят. "Выходи" - и все.
Расстреляли этих бедолаг, а нас погнали дальше. Взводный, с каким мы предателя придушили, до самой Познани возле меня держался и в первый день нет-нет да и пожмет мне руку. В Познани нас разлучили по одной такой причине.
Видишь, какое дело, браток, еще с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить хотел наверняка. До самой Познани, где разместили нас в настоящем лагере, ни разу не предоставился мне подходящий случай. А в Познанском лагере вроде такой случай нашелся: в конце мая послали нас в лесок возле лагеря рыть могилы для наших же умерших военнопленных, много тогда нашего брата мерло от дизентерии; рою я познанскую глину, а сам посматриваю кругом и вот приметил, что двое наших охранников сели закусывать, а третий придремал на солнышке. Бросил я! лопату и тихо пошел за куст... А потом - бегом, держу прямо на восход солнца...
Видать, не скоро они спохватились, мои охранники. А вот откуда у меня, у такого тощалого, силы взялись, чтобы пройти за сутки почти сорок километров, - сам не знаю. Только ничего у меня не вышло из моего мечтания: на четвертые сутки, когда я был уже далеко от проклятого лагеря, поймали меня. Собаки сыскные шли по моему следу, они меня и нашли в некошеном овсе. На заре побоялся я идти чистым полем, а до леса было не меньше трех километров, я залег в овсе на дневку. Намял в ладонях зерен, пожевал немного и в карманы насыпал про запас и вот слышу собачий брех, и мотоцикл трещит... Оборвалось у меня сердце, потому что собаки все ближе голоса подают. Лег я плашмя и закрылся руками, чтобы они мне хоть лицо не обгрызли. Ну, добежали и в одну минуту спустили с меня все мое рванье. Остался в чем мать родила. Катали они меня по овсу, как хотели, и под конец один кобель стал мне на грудь передними лапами и целится в глотку, но пока еще не трогает.
На двух мотоциклах подъехали немцы. Сначала сами били в полную волю, а потом натравили на меня собак, и с меня только кожа с мясом полетели клочьями. Голого, всего в крови и привезли в лагерь. Месяц отсидел в карцере за побег, но все-таки живой... живой я остался!..
Тяжело мне, браток, вспоминать, а еще тяжелее рассказывать о том, что довелось пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибли, замученные там, в лагерях, - сердце уже не в груди, а в глотке бьется, и трудно становится дышать...
Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время: и в Саксонии был, на силикатном заводе работал, и в Рурской области на шахте уголек откатывал, и в Баварии на земляных работах горб наживал, и в Тюрингии побыл, и черт-те где только не пришлось по немецкой земле походить. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют. И кулаками били, и ногами топтали, и резиновыми палками били, и всяческим железом, какое под руку попадется, не говоря уже про винтовочные приклады и прочее дерево.
Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнешь, не так повернешься. Били запросто, для того чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверное, на всех нас не хватало в Германии.
И кормили везде, как есть, одинаково: полтораста грамм эрзац-хлеба пополам с опилками и жидкая баланда из брюквы. Кипяток - где давали, а где нет. Да что там говорить, суди сам: до войны весил я восемьдесят шесть килограмм, а к осени тянул уже не больше пятидесяти. Одна кожа осталась на костях, да и кости-то свои носить было не под силу. А работу давай, и слова не скажи, да такую работу, что ломовой лошади и то не в пору.
В начале сентября из лагеря под городом Кюстрином перебросили нас, сто сорок два человека советских военнопленных, в лагерь Б-14, неподалеку от Дрездена. К тому времени в этом лагере было около двух тысяч наших. Все работали на каменном карьере, вручную долбили, резали, крошили немецкий камень. Норма - четыре кубометра в день на душу, заметь, на такую душу, какая и без этого чуть-чуть, на одной ниточке в теле держалась. Тут и началось: через два месяца от ста сорока двух человек нашего эшелона осталось нас пятьдесят семь. Это как, браток? Лихо? Тут своих не успеваешь хоронить, а тут слух по лагерю идет, будто немцы уже Сталинград взяли и прут дальше, на Сибирь. Одно горе к другому, да так гнут, что глаз от земли не подымаешь, вроде и ты туда, в чужую, немецкую землю, просишься. А лагерная охрана каждый день пьет, песни горланят, радуются, ликуют.
И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день дождь шел, лохмотья на нас хоть выжми; все мы на холодном ветру продрогли как собаки, зуб на зуб не попадает. А обсушиться негде, согреться - то же самое, и к тому же голодные не то что до смерти, а даже еще хуже. Но вечером нам еды не полагалось.
Снял я с себя мокрое рванье, кинул на нары и говорю: "Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит". Только и сказал, но ведь нашелся же из своих какой-то подлец, донес коменданту лагеря про эти мои горькие слова.
Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагерфюрером, был у нас немец Мюллер. Невысокого роста, плотный, белобрысый и сам весь какой-то белый: и волосы на голове белые, и брови, и ресницы, даже глаза у него были белесые, навыкате. По-русски говорил, как мы с тобой, да еще на "о" налегал, будто коренной волжанин. А матершинничать был мастер ужасный. И где он, проклятый, только и учился этому ремеслу? Бывало, выстроит нас перед блоком - барак они так называли, - идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. Это он называл "профилактикой от гриппа". И так каждый день. Всего четыре блока в лагере было, и вот он нынче первому блоку "профилактику" устраивает, завтра второму и так далее. Аккуратный был гад, без выходных работал. Только одного он, дурак, не мог сообразить: перед тем как идти ему руки прикладывать, он, чтобы распалить себя, минут десять перед строем ругается. Он матершинничает почем зря, а нам от этого легче становится: вроде слова-то наши, природные, вроде ветерком с родной стороны подувает... Знал бы он, что его ругань нам одно удовольствие доставляет, уж он по-русски не ругался бы, а только на своем языке. Лишь один мой приятель-москвич злился на него страшно. "Когда он ругается, - говорит, - я глаза закрою и вроде в Москве, на Зацепе, в пивной сижу, и до того мне пива захочется, что даже голова закружится".
Так вот этот самый комендант на другой день после того, как я про кубометры сказал, вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним два охранника. "Кто Соколов Андрей?" Я отозвался. "Марш за нами, тебя сам герр лагерфюрер требует". Понятно, зачем требует. На распыл. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошел. Иду по лагерному двору, на звезды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: "Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному - номер триста тридцать первый". Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться все-таки трудно...
В комендантской - цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом - все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс глушат и салом закусывают. На столе у них початая здоровенная бутыль со шнапсом, хлеб, сало, моченые яблоки, открытые банки с разными консервами. Мигом оглядел я всю эту жратву, и - не поверишь - так меня замутило, что за малым не вырвало. Я же голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою... Кое-как задавил тошноту, но глаза оторвал от стола через великую силу.
Прямо передо мною сидит полупьяный Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. Ну, я руки по швам, стоптанными каблуками щелкнул, громко так докладываю: "Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился". Он и спрашивает меня: "Так что же, русс Иван, четыре кубометра выработки - это много?" - "Так точно, - говорю, - герр комендант, много". - "А одного тебе на могилу хватит?" - "Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется".
Он встал и говорит: "Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься". - "Воля ваша", - говорю ему. Он постоял, подумал, а потом кинул пистолет на стол и наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: "Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия".