Дата первой публикации:

«Казус Вагнер» (нем. Der Fall Wagner ) - произведение немецкого философа Фридриха Ницше . Рукопись произведения была закончена весной 1888 г. Книга была издана осенью того же года в лейпцигском издательстве К. Г. Наумана.

Фридрих Ницше о своей книге

Я делаю себе маленькое облегчение. Это не просто чистая злоба, если в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера. Под прикрытием многих шуток я говорю о деле, которым шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым; снова полюбить что-нибудь после этого - победой. Никто, быть может, не сросся в более опасной степени с вагнерианством, никто упорнее не защищался от него, никто не радовался больше, что освободился от него. Длинная история! - Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? - Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением. - Но философ не любит моралистов... Он не любит также красивых слов...

Произведение знаменует окончательный разрыв Ницще с Рихардом Вагнером . В сочинении говорится о бесполезности и вредности творчества немецкого композитора.

Напишите отзыв о статье "Казус Вагнер"

Примечания

Произведение на русском языке

• Сборник произведений - «По ту сторону добра и зла», «Казус Вагнер», «Антихрист», «Ессе Номо», «Человеческое, слишком человеческое», «Злая мудрость». Минск, 2005, издательство «Харвест». ISBN 985-13-0983-4

Отрывок, характеризующий Казус Вагнер

– В этом то и штука, – отвечал Билибин. – Слушайте. Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Всё очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tete de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
– Полноте шутить, – грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана.
– Полноте шутить, – сказал он.
– Не шучу, – продолжал Билибин, – ничего нет справедливее и печальнее. Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом. Дежурный офицер пускает их в tete de pont. [мостовое укрепление.] Они рассказывают ему тысячу гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и подходит к tete de pont. Наконец, является сам генерал лейтенант, наш милый князь Ауэрсперг фон Маутерн. «Милый неприятель! Цвет австрийского воинства, герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку… император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга». Одним словом, эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев Мюрата, qu"il n"y voit que du feu, et oubl celui qu"il devait faire faire sur l"ennemi. [Что он видит только их огонь и забывает о своем, о том, который он обязан был открыть против неприятеля.] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский баталион вбегает в tete de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но что лучше всего, – продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью собственного рассказа, – это то, что сержант, приставленный к той пушке, по сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот, увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит к Ауэрспергу и говорит: «Князь, вас обманывают, вот французы!» Мюрат видит, что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий гасконец) обращается к Ауэрспергу: «Я не узнаю столь хваленую в мире австрийскую дисциплину, – говорит он, – и вы позволяете так говорить с вами низшему чину!» C"est genial. Le prince d"Auersperg se pique d"honneur et fait mettre le sergent aux arrets. Non, mais avouez que c"est charmant toute cette histoire du pont de Thabor. Ce n"est ni betise, ni lachete… [Это гениально. Князь Ауэрсперг оскорбляется и приказывает арестовать сержанта. Нет, признайтесь, что это прелесть, вся эта история с мостом. Это не то что глупость, не то что подлость…]

Казус Вагнер

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://filosoff.org/ Приятного чтения! Фридрих Ницше Казус Вагнер Предисловие Я делаю себе маленькое облегчение. Это не просто чистая злоба, если в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера. Под прикрытием многих шуток я говорю о деле, которым шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым; снова полюбить что-нибудь после этого - победой. Никто, быть может, не сросся в более опасной степени с вагнерианством, никто упорнее не защищался от него, никто не радовался больше, что освободился от него. Длинная история! - Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? - Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением. - Но философ не любит моралистов… Он не любит также красивых слов… Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени. Ладно! Я так же, как и Вагнер, сын этого времени, хочу сказать decadent: только я понял это, только я защищался от этого. Философ во мне защищался от этого. Во что я глубже всего погрузился, так это действительно в проблему decadence, - у меня были основания для этого. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если присмотришься к признакам упадка, то поймёшь также и мораль - поймёшь, что скрывается за её священнейшими именами и оценками: оскудевшая жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает жизнь… Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение, охлаждение, отрезвление от всего временного, сообразного с духом времени: и, как высшее желание, око Заратустры, око, озирающее из страшной дали весь факт «человек» - видящее его под собою… Для такой цели - какая жертва была бы несоответственной? какое «самопреодоление»! какое «самоотречение»! Высшее, что я изведал в жизни, было выздоровление. Вагнер принадлежит лишь к числу моих болезней. Не то чтобы я хотел быть неблагодарным по отношению к этой болезни. Если этим сочинением я поддерживаю положение, что Вагнер вреден, то я хочу ничуть не менее поддержать и другое, - кому он, несмотря на это, необходим - философу. В других случаях, пожалуй, и можно обойтись без Вагнера: но философ не волен не нуждаться в нём. Он должен быть нечистой совестью своего времени, - для этого он должен наилучшим образом знать его. Но где же найдёт он для лабиринта современной души более посвящённого проводника, более красноречивого знатока душ, чем Вагнер? В лице Вагнера современность говорит своим интимнейшим языком: она не скрывает ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякий стыд перед собою. И обратно: мы почти подведём итог ценности современного, если ясно поймём добро и зло у Вагнера. - Я вполне понимаю, если нынче музыкант говорит: «я ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой музыки». Но я понял бы также и философа, который объявил бы: «Вагнер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, надо сначала быть вагнерианцем…» КАЗУС ВАГНЕР ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО В МАЕ 1888 Ridendo dicere severum… 1 Я слышал вчера - поверите ли - в двадцатый раз шедевр Бизе. Я снова вытерпел до конца с кротким благоговением, я снова не убежал. Эта победа над моим нетерпением поражает меня. Как совершенствует такое творение! Становишься сам при этом «шедевром». - И действительно, каждый раз, когда я слушал Кармен, я казался себе более философом, лучшим философом, чем кажусь себе в другое время: ставшим таким долготерпеливым, таким счастливым, таким индусом, таким оседлым… Пять часов сидения: первый этап к святости! - Смею ли я сказать, что оркестровка Бизе почти единственная, которую я ещё выношу? Та другая оркестровка, которая теперь в чести, вагнеровская, - зверская, искусственная и «невинная» в одно и то же время и говорящая этим сразу трём чувствам современной души, - как вредна для меня она! Я называю её сирокко. Неприятный пот прошибает меня. Моей хорошей погоде настаёт конец. Эта музыка кажется мне совершенной. Она приближается легко, гибко, с учтивостью. Она любезна, она не вгоняет в пот. «Хорошее легко, всё божественное ходит нежными стопами» - первое положение моей эстетики. Эта музыка зла, утончённа, фаталистична: она остаётся при этом популярной, - она обладает утончённостью расы, а не отдельной личности. Она богата. Она точна. Она строит, организует, заканчивает: этим она представляет собою контраст полипу в музыке, «бесконечной мелодии». Слышали ли когда-нибудь более скорбный трагический тон на сцене? А как он достигается! Без гримас! Без фабрикации фальшивых монет! Без лжи высокого стиля! - Наконец: эта музыка считает слушателя интеллигентным, даже музыкантом, - она и в этом является контрастом Вагнеру, который, как бы то ни было, во всяком случае был невежливейшим гением в мире (Вагнер относится к нам как если бы, он говорит нам одно и то же до тех пор, пока не придёшь в отчаяние, - пока не поверишь этому). Повторяю: я становлюсь лучшим человеком, когда со мной говорит этот Бизе. Также и лучшим музыкантом, лучшим слушателем. Можно ли вообще слушать ещё лучше? - Я зарываюсь моими ушами ещё и под эту музыку, я слышу её причину. Мне чудится, что я переживаю её возникновение - я дрожу от опасностей, сопровождающих какой-нибудь смелый шаг, я восхищаюсь счастливыми местами, в которых Бизе неповинен. - И странно! в сущности я не думаю об этом или не знаю, как усиленно думаю об этом. Ибо совсем иные мысли проносятся в это время в моей голове… Заметили ли, что музыка делает свободным ум? Даёт крылья мысли? Что становишься тем более философом, чем более становишься музыкантом? - Серое небо абстракции как бы бороздят молнии; свет достаточно силён для всего филигранного в вещах; великие проблемы близки к постижению; мир, озираемый как бы с горы. - Я определил только что философский пафос. - И неожиданно ко мне на колени падают ответы, маленький град из льда и мудрости, из решённых проблем… Где я? - Бизе делает меня плодовитым. Всё хорошее делает меня плодовитым. У меня нет другой благодарности, у меня нет также другого доказательства для того, что хороню. 2 Также и это творение спасает; не один Вагнер является «спасителем». Тут прощаешься с сырым Севером, со всеми испарениями вагнеровского идеала. Уже действие освобождает от этого. Оно получило от Мериме логику в страсти, кратчайшую линию, суровую необходимость; у него есть прежде всего то, что принадлежит к жаркому поясу, - сухость воздуха, limpidezza в воздухе. Тут во всех отношениях изменён климат. Тут говорит другая чувственность, другая чувствительность, другая весёлость. Эта музыка весела; но не французской или немецкой весёлостью. Её весёлость африканская; над нею тяготеет рок, её счастье коротко, внезапно, беспощадно. Я завидую Бизе в том, что у него было мужество на эту чувствительность, которая не нашла ещё до сих пор своего языка в культурной музыке Европы, - на эту более южную, более смуглую, более загорелую чувствительность… Как благодетельно действуют на нас жёлтые закаты её счастья! Мы выглядываем при этом наружу: видели ли мы гладь моря когда-либо более спокойной? - И как успокоительно действует на нас мавританский танец! Как насыщается наконец в его сладострастной меланхолии даже наша ненасытность! - Наконец любовь, переведённая обратно на язык природы любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая - и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! - Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса: Да! я убил её, я - мою обожаемую Кармен! - Такое понимание любви (единственное достойное философа) редко: оно выдвигает художественное произведение из тысячи других. Ибо в среднем художники поступают как все, даже хуже - они превратно понимают любовь. Не понял её также и Вагнер. Они считают себя бескорыстными в любви, потому что хотят выгод для другого существа, часто наперекор собственным выгодам. Но взамен они хотят владеть этим другим существом… Даже Бог не является тут исключением. Он далёк от того, чтобы думать: «что тебе до того, что я люблю тебя?» - он становится ужасен, если ему не платят взаимностью. L"amour - это изречение справедливо и для богов, и для людей - est de tous les sentiments le plus egoiste, et par consequent, lorsqu"il est blesse, le moins genereux (Б. Констан). 3 Вы видите уже, как значительно исправляет меня эта музыка? Il faut mediterraniser la musique - я имею основания для этой формулы (По ту сторону добра и зла). Возвращение к природе, здоровье, весёлость, юность, добродетель! - И всё же я был одним из испорченнейших вагнерианцев… Я был в состоянии относиться к Вагнеру серьёзно… Ах, этот старый чародей! чего только он не проделывал перед нами! Первое, что предлагает нам его искусство, - это увеличительное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим - всё становится большим, даже Вагнер становится большим… Что за умная гремучая змея! Всю жизнь она трещала нам о «покорности», о «верности», о «чистоте»; восхваляя целомудрие, удалилась она из испорченного мира! - И мы поверили ей… - Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете проблему Вагнера проблеме Бизе? Да и я не умаляю её ценности, она имеет своё обаяние. Проблема спасения - даже достопочтенная проблема. Вагнер ни над чем так глубоко не задумывался, как над спасением: его опера есть опера спасения. У него всегда кто-нибудь хочет быть спасённым: то юнец, то девица - это его проблема. - И как богато варьирует он свой лейтмотив! Какие удивительные, какие глубокомысленные отклонения! Кто, если не Вагнер, учил нас, что невинность спасает с особенной любовью интересных грешников? (случай в Тангейзере). Или что даже вечный жид спасётся, станет оседлым, если женится? (случай в Летучем голландце). Или что старые падшие женщины предпочитают быть спасаемыми целомудренными юношами? (случай Кундри). Или что молодые истерички больше всего любят, чтобы их спасал их врач? (случай в Лоэнгрине). Или что красивые девушки больше всего любят, чтобы их спасал рыцарь-вагнерианец? (случай в Мейстерзингерах). Или что также и замужние женщины охотно приемлют спасение от рыцаря? (случай Изольды). Или что «старого Бога», скомпрометировавшего себя морально во всех отношениях, спасает вольнодумец и имморалист? (случай в «Кольце»). Подивитесь особенно этому последнему глубокомыслию! Понимаете вы его?

казус вагнер ази, казус вагнер слушать
Фридрих Ницше Язык оригинала:

немецкий

Дата первой публикации: Предыдущее:

К генеалогии морали. Полемическое сочинение

Следующее:

Сумерки идолов

«Казус Вагнер» (нем. Der Fall Wagner) - произведение немецкого философа Фридриха Ницше. Рукопись произведения была закончена весной 1888 г. Книга была издана осенью того же года в лейпцигском издательстве К. Г. Наумана.

• 1 Фридрих Ницше о своей книге
• 2 Содержание
• 3 Примечания
• 4 Произведение на русском языке

Фридрих Ницше о своей книге

Я делаю себе маленькое облегчение. Это не просто чистая злоба, если в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера. Под прикрытием многих шуток я говорю о деле, которым шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым; снова полюбить что-нибудь после этого - победой. Никто, быть может, не сросся в более опасной степени с вагнерианством, никто упорнее не защищался от него, никто не радовался больше, что освободился от него. Длинная история! - Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? - Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением. - Но философ не любит моралистов... Он не любит также красивых слов...

Произведение знаменует окончательный разрыв Ницще с Рихардом Вагнером. сочинении говорится о бесполезности и вредности творчества немецкого композитора.

Примечания

1. переводе Н. Полилова: «Вагнер как явление». Также встречается ошибочный перевод «Казус Вагнера»

Произведение на русском языке

• Сборник произведений - «По ту сторону добра и зла», «Казус Вагнер», «Антихрист», «Ессе Номо», «Человеческое, слишком человеческое», «Злая мудрость». Минск, 2005, издательство «Харвест». ISBN 985-13-0983-4

Произведения Фридриха Ницше Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм | Несвоевременные размышления | Человеческое, слишком человеческое | Смешанные мнения и изречения | Странник и его тень | Утренняя заря | Весёлая наука | Так говорил Заратустра | По ту сторону добра и зла | К генеалогии морали | Казус Вагнер | Сумерки идолов | Антихрист | Ecce Homo | Воля к власти

"Казус Вагнера"

Фридрих Ницше -- уникальная фигура в области философии. Его труды получили всемирное признание и до сих пор являются предметом горячих споров. Позиции Ницше применимы ко многим областям жизни, но вопрос об их правильности и универсальности решается каждым для себя.

Переосмыслив традиционное положение субъекта в философии, Ницше стал первооткрывателем, пионером оппозиционной философии, противопоставляющей себя остальным изысканиям.

Труды Фридриха Ницше охватывают различные области наук и не объединены в систему, что позволяет осмыслить позицию философа с нескольких сторон.

Ценности сострадания, милосердия были для Ницше признаком упадка и слабости. Лишь бесконечно рвущаяся вперед воля к жизни и к валсти способна стать той здоровой моралью, которая приведет к триумфу.

Ницше снискал себе славу превосходного стилиста, что помогает облечь его мысли в правильную форму. Восхваление "свободных умов", желание освободиться от всех принятых условностей в вопросах культуры, религии и многого другого, сформировал взгляды Фридриха Ницше. Его прагматический подход к жизни и морали выражал предельную ясность понятий и четкость определений.

Воля к власти, рассматриваемая как основной двигатель развития человека, является для Ницше той высшей ценностью, на которую должен опираться прогресс.

Прочитанный мной труд "О пользе и вреде истории для жизни" оставил у меня глубокое впечатление. Взгляды, выраженные в этом сочинении, способны заставить переосмыслить взгляды на роль истории в нашей жизни и задуматься о строении времени, о том, что есть прошлое и что есть будущее. Время -- одна из самых загадочных материй, а история, которая изучает время и развитие мира с течением времени -- одна из самых интересных и неисчерпаемых наук.

Я согласен с тем, что человек или целый народ не могут быть судьями прошлому, но могут лишь предать его забвению, чтобы с чистого листа строить будущее.

Как и Ницше, я считаю, что историк должен обладать одновременно точностью и глубиной мысли и простотой ее выражения.

Несмотря на некоторую сложность языка произведения, основные идеи сформулированы четко и изящно, что позволяет максимально осознанно вникнуть в их суть.

Мои мысли после прочтения данного труда приняли то же направление, что и у автора, я проникся идеями и позициями, выраженными в произведении. Вопросы и ответы, которые мы находим в "О пользе и вреде истории для жизни" достойны стать частью жизненной философии каждого человека.

Эссе Фридриха Ницше "Казус Вагнера" отражает трудный период в жизни философа. Недолгие, но проникнутые взаимопониманием дружеские отношения с Рихардом Вагнером чрезвычайно сильно повлияли на Ницше. Два друга сблизились благодаря одинаковым идеалам, стремлению к чистой истине и общим интересам, например, любви к творчеству Артура Шопенгауэра. Ницше стал для Вагнера практически членом семьи. Тем болезненнее был разрыв, произошедший между двумя выдающимися людьми уже через три года после знакомства. Ницше обвинял Вагнера в измене собственным принципам и ценностям, в потакании интересам широкой публики, в отречении от идеалов. Принятие Вагнером христианства также возмутило Фридриха Ницше и поспособствовало уничтожению дружбы. Резкая критика в адрес друг друга стала частым проявлением взаимного разочарования Ницше и Вагнера. Началом такой стадии вражды было высказывание композитора о том, что книга Ницше "Человеческое, слишком человеческое" является не чем иным, как печальным свидетельством болезни автора. Эссе Фридриха Ницше "Казус Вагнера" не является прямым ответом на такую критику. Ни Вагнер, ни Ницше не опустились бы до взаимных уничижительных высказываний в адрес друг друга, вызванных лишь желанием побольнее уколоть бывшего друга. Такое поведение недостойно великих умов, поэтому эссе "Казус Вагнера" - пример выдающегося самопожертвования и самоотречения автора. Нелегко признать, что человек, с которым ты недавно разделял общие идеалы, предал их. Нелегко принять собственное одиночество, когда еще недавно рядом с тобой был тот, кого ты считал своим союзником.

Ницше определяет музыку не просто как искусство, призванное услаждать слух и душу. Нет, автор приравнивает музыку к философии! "Заметили ли, что музыка делает свободным ум? Дает крылья мысли? Что становишься тем более философом, чем более становишься музыкантом?" Способность найти в музыке ответы на вопросы, сделать ее своим лекарством или, наоборот, ядом присуща немногим. Только выдающийся разум откликается на зов музыки, понимает все скрытые мотивы, читает между нотных строк.

"Не один Вагнер является спасителем". Из этого высказывания можно сделать вывод, что музыка Вагнера когда-то восхищала и спасала и самого Ницше, но от этого уже не осталось и следа. Автор возвышает храброго и гениального Бизе с его новой чувственностью и веселостью, пришедшего на смену рафинированной сентиментальности.

Важным моментом в эссе являются рассуждения автора о любви. Как же Ницше понимает любовь, что вкладывает в это понятие, о котором уже столько было сказано? Нас ждет потрясающее открытие, одно из тех откровений, которые даются при прочтении выдающихся трудов. Итак, любовь -- это ненависть! Этот оксюморон находит выражение и в опере "Кармен", где безумную страсть и убийство отделяет лишь тонкая грань. Любовь -- это не псевдожертвенность, под маской которой скрывается эгоизм и желание безраздельно владеть объектом своей страсти. Так понимают любовь многие художники, в том числе и Вагнер. Но Ницше отвергает эту идею как в корне неверную, утверждая девиз, что любовь -- это война. Она рождена самой природой и не подвластна корыстным и эгоистичным стремлениям. Она цинична, порой жестока, но никак не искусственна. Лишь такое понимание любви достойно философа.

Очередным обвинением, брошенным Ницше Вагнеру, является упрек в том, что Вагнер уводит слушателя из реального мира, затуманивает наш разум наивными иллюзиями. Ницше остерегается идей и проблем произведений Вагнера, считает их недопустимо стереотипными и сентиментальными. Ницше констатирует, что Вагнер защищает христианское понятие "ты должен и обязан верить". Фридрих Ницше был далек от религиозных догм и понятий, и в данном случае такая позиция Вагнера может вызвать у него лишь непонимание и негодование. Ясность и истина, обоснованность поступков -- те ценности, которым следовал Ницше, и отречение от знания является для него высшим преступлением. Философ задается вопросами, ответы на которые едва ли можно найти в произведениях Вагнера. Ницше уличает композитора в нелогичности, наивности, уходе от действительности в мир фантазий.

Интересно отношение Ницше к женщине, выраженное в эссе "Казус Вагнера". Приводя примеры из произведений Рихарда Вагнера, Ницше категорически отвергает возвеличивание образа Дамы в них. Философу глубоко претит слепое преклонение сильного мужского начала перед расплывчатым образом Вечно-Женственного.

Фридрих Ницше с иронией отзывается о возрождении творчества Гёте Вагнером. "Нечистый дух", которым считали Гёте, спасен Вагнером! Но спасен как? Не самотверженно поднят с глубин общественного презрения, а лишь освежен, ведь Вагнер все же принимает сторону "высшей девы"...

Что для Ницше "святость"? Это ориентир, который признает толпа, но не признает он сам. Идеал для близоруких -- вот что такое святость! Бесконечно далекий от философии.

Другим обвинением, брошенным Вагнеру, является вера того в спасительную революцию. Уничтожим старые порядки -- и бедствия исчезнут! Данная идея развивается в произведении Вагнера "Кольцо". Эмансипация женщины, объявление войны старым договорам, стремление ко всему нетрадиционному -- цели героя Зигфрида. Но здесь имеет место оптимизм, "нечестивый оптимизм", как называет его Шопенгауэр. Ницше с облегчением констатирует, что "Кольцо" Вагнера было спасено Шопенгауэром.

Фридрих Ницше задается вопросом: "Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее?". Ведь "он сделал больною музыку". Он склонил на свою сторону отнюдь не нищих духом! Он склонил многих к собственным идеалам, снискал огромную славу, обрел невиданную мощь, окутывая людей иллюзиями!

Ницше недоумевает, почему люди не видят сути творчества Вагнера. Он видит в этом признак упадка и разложения общества, всеобщий европейский decadence! И это звучит, как обвинение. Обвинение в непомерном эгоизме, когда те, кто чтут Вагнера, удовлетворяют тем самым собственное тщеславие. Вагнер привлекает истощенных, потому что сам усиливает истощение. Выносит на сцену проблемы истеричных героев, воспевает непостоянство и гипертрофированные эффекты, выражает сверхчувствительность, несвойственную реальному миру с его несовершенствами. Вагнер -- главный протагонист декадентства, герой того времени, воспетый такими же больными и истощенными людьми, как он сам. "Вагнер -- великая порча для музыки", - утверждает Ницше. Критикуя само время, породившее такого героя, он критикует все: общество, искусство, нравы.

Красота по Ницше не найдет места в таком времени. Что делать ей в мире, где только возвышенное, возвеличенное и торжественное находит отклик в душах? В мире, в котором все нуждаются в чем-то глубоком и побуждающем и, получив это, не требуют ничего другого. В мире, в котором не нужна сама мысль, а нужно только ощущение, что она вот-вот родится. Так давайте будем торжественны! Величественны! Давайте возведем страсть в абсолют, заставим окружающих трепетать! Отвергнем то, что тяжело дается! казус вагнер ницше произведение

Ницше с иронией относится к идеализму. Он не понимает его, не видит в этом истины. Но время, воспевшее Вагнера, нуждается в идеализме. Нуждается, чтобы скрыть собственные пороки за высокими материями, за возвышенными чувствами и благородными мотивами.

"Не будем никогда допускать, чтобы музыка служила для отдохновения; чтобы она увеселяла; чтобы она доставляла удовольствие! - мы пропали, если об искусстве начнут думать гедонистически..." Эти слова в полной мере отражают отношение Ницше к музыке. Никакого отдыха, никакого расслабления! Философ ненавидит гедонизм. Тому есть веские причины, ведь идея о сверхчеловеке, выраженная Ницше, не предполагает получение удовольствий как смысл существования. Главная цель -- воля, стремление к истине.

Общий упадок искусства волнует Ницше. Превращение музыканта, который, по утверждению Ницше, должен быть философом, в актера, лицедея, примеряющего маски, - вот еще одна проблема общества, продукт новоприобретенной философии удовольствий. Развивается не само искусство, а умение лгать, возведенное в ранг искусства. В этом выражается увечность и неполноценность общества.

Даже в литературе настают тяжелые времена. Целое перестает быть целым. Ницше не был сторонником системы, считал, что великий ум способен ей не подчиниться, но в данном случае речь не идет не о системе, а о единстве и целостности. Именно цельность ведет к истине, если ее не будет, а будут только туманные рассуждение, затемняющие наше сознание и погружающие нас в бездну анархии, то что будет с литературой? Что произойдет с этим видом искусства, когда слово выпрыгнет из стройного ряда и станет независимым?

Бедность искусства Вагнера выражается в том, что он способен лишь на детали, но не на общую картину и смысл. Но, какими бы точными не были мелочи, главной должна быть Идея, которая определит сам смысл создания произведения. Вагнер не способен на органическое творчество, не способен на стиль. Ницше упрекает Вагнера в применении принципов там, где нет способностей, но здесь я позволю себе с ним не согласиться. Как бы не воспевалось стремление к идеалу, оно бесконечно и недостижимо, так как идеала не существует. Не существует идеального гения. Так стоит ли обвинять кого-либо в замене способностей принципами, если сама идея о том, что есть некий всесторонне одаренный человек, способный на все, противоречит самой природе и самому пониманию человека?

Внезапно Ницше, после всей высказанной в адрес Вагнера критики, признает и другую грань композитора. Не того Вагнера, который создал нарочито и фальшиво торжественное искусство, а того, который стал ювелиром, создавшим шедевр для музыки. Впервые за все эссе Фридрих Ницше открыто признает добродетель Вагнера, его талант, его сильные стороны в творчестве. Именно актерскую натуру Вагнера Ницше признает главенствущей, и этот вывод, увы, не в пользу композитора. Ницше не принимает актеров, не принимает их искусства лгать, их стремление насильно вложить в голву нам несуществующие фантазии.

Но есть и Вагнер-актер, которого Ницше осуждает. За пафос, за тиранию, за тяжелый занавес своих произведений, за которым ничего нет.

Определение, играющее большую роль в эссе "Казус Вагнера" - вагнерианцы. Кто они? Ответ дает нам сам автор: это оцепенелые, бледные, бездыханные юноши! Романтики, не признающие свой романтизм, упивающиеся ядом собственноручно созданных иллюзий и возвеличивающие того, кто делает их лучше. Именно эти юноши и есть декаденты. Так что же такое декадентство?

Многие ученые определяют декадентство как обобщение кризисных явлений европейской культуры второй половины XIX века.

Декаденству были присущи такие явления как: уныние, пессимизм, безнадежность. Это сложное творческое явление проявилось практически во всех областях культуры и творчества. Именно из-за декадентства творчество во второй половине XIX века было наполнено субъективизмом и штампами, а именно эти штампы в оценке не только творчества Вагнера, но и в оценке творчества и культуры вообще и осуждает Фридрих Ницше.

Искусство отказалось в тот период от политической и гражданских тем. Художники-декаденты считали непременным условием свободы творчества свободу выбора темы для своих произведений. Постоянными темами являются мотивы небытия и смерти, отрицание исторически сложившихся духовных идеалов и ценностей.

Именно против декадентства и направлена критика Ницше. Он считает, что Вагнер принадлежит к декадентам и поэтому осуждает его, осуждает его творчество и его последователей.

Фридрих Ницше не признает природную способность Вагнера к музыке. Он считает, что композитор преодолел природу, отбросил законы. Стал новатором первого ранга, ввел столько нового в музыку, сколько не вводил никто. Но он превратил музыку в язык, сделал ее актерской и драматической. И Ницше осуждает этот драматизм. Осуждает элементарность музыки, стремление к непременному действию.

Он сравнивает Вагнера с Шиллером, осуждая присущую и Шиллеру, и Вагнеру бесцеремонность и презрение к миру, который они оба, как считал Ницше, повергают к своим ногам. Ницше считает, что музыка Вагнера не является истинной, но ее считают таковой его поклонники. Причем Вагнер по мнению Ницше не слишком утруждает себя детальным продумыванием и прорабатыванием сцен своих произведений. Как говорит Ницше "Ему приходит в голову какая-то сильная сцена, из нее он уже извлекает характеры...

Вагнер, вероятно, судил о "едином на потребу" приблизительно так же, как судит нынче всякий другой актер: ряд сильных сцен, одна другой сильнее, - и вперемежку много умной глупости"

Ницше обвиняет Вагнера именно в желании только произвести впечатление на публику, шокировать ее и прославить таким образом себя.

Но Фридрих Ницше осуждает не только Вагнера как автора, но и ту публику, которая готова его боготворить, прослушав его произведения. Ницше считает, что творчество Вагнера еще и слишком мифологично и героично, не имеет особенной связи с реальностью. В качестве доказательства этого тезиса Ницше приводит Парсифаля из одноименной оперы Вагнера. Ницше считает этот сюжет слишком оторванным от реальности и осуждает это. Ведь такая оторванность сюжетов произведений Вагнера является типичным проявлением декадентства. Вагнер настолько отрывает своих героев и героинь от реальности, что не позволяет героиням рожать детей! Это не вписывается в концепцию героического эпоса по Вагнеру. Ницше осуждает именно такие детали, отдаляющие произведения Вагнера от жизни. Но было бы ошибочным считать, что Ницше осуждает только Вагнера за уход от реальности. Он осуждает через Вагнера всех декадентов, которые, по мнению Ницше слишком оторваны от реальности и абсолютно не способны вести нормальную жизнь. В этом я полностью согласен с Фридрихом Ницше, ведь и сейчас, в 21 веке существуют целые субкультуры, которые пропагандируют уход от реальности и замыкание в себе или в определенной субкультуре.

Ницше критикует и Шопенгауэра, которого прежде называл спасителем Вагнера. С иронией пишет об обвинениях Шопенгауэра, брошенных миру. Пессимизм Шопенгауэра, который когда-то был так близок Ницше, теперь видится философу несправедливой фальшью, лицемерием. А Гегель? Гегель -- это вкус! Неправильно понятый Вагнером, осмелившимся представить себя наследником Гегеля.

Для Вагнера музыка -- средство, а не философия. И покорил он людей идеей, а не музыкой. Увлек за собой умы, дав им призрачную надежду на понимание. Но этой музыке не хватает легкости, грации. Нет места в истории такой музыке. Это не прошлое и не будущее -- это испорченное настоящее, символ века декадентов, торжество актерства над мелодией. Лишь став актером, обретешь успех у толпы. И подлинность не нужна, было бы притворство - признак упадочности и испорченности времени. Пусть искусство развлекает нас, спасает от скуки, дает иллюзию самосовершенствования! Не нужен вкус, забыты дарования -- дайте нам сложность, драматизм, идеал!

Ницше обвиняет Вагнера, обвиняет время, воспитавшее такого героя. Но не обвиняет его почитателей. Признает право Вагнера на благородное воздействие на умы.

Вагнер -- командир. Он командует, диктует, воздействует. Он тиран и учитель. Он превзошел всех! Он заставил всех поверить в то, чего нет.

"Приверженность к Вагнеру обходится дорого". Эту мысль Ницше развивает уже в дополнении к эссе, как бы подводя итоги своих рассуждений. В воздухе витает туман смутного понимания, он не рассеивается, но люди просто научились его не замечать. Вагнер обходится дорого, но он победил! Вагнер ослабил инстинкты! Он заставил нас забыть о препонах! Сопротивления больше нет. Так почему немцы сдались? Уж не очередной ли это признак decadence?

Отдельного рассмотрения заслуживают рассуждения Ницше о Германии и о немцах. Философ наделяет немцев особенными качествами, разделяет их с французами, наивными последователями революции. Был ли Вагнер немцем, задается вопросом Ницше. Неужели он сын этого народа? Но справедливо ли утверждение Ницше о том, что немцы - "самый отсталый культурный народ Европы"? Можно ли осмелиться так говорить, когда Германия подарил миру Шопенгауэра, Гете, Гегель, Гейне, Шиллера и многих других?

В дополнении к своему эссе Фридрих Ницше использует анафору, или единоначалие, начиная каждый абзац словами "Приверженность к Вагнеру обходится дорого". Ницше обвиняет Вагнера в том, что он стал причиной заблуждения немцев такое серьезное обвинение, несомненно, требует доказательств, и Ницше предоставляет их нам в полной мере. Разве не Вагнер отодвинул на второй план служение искусству, возведя в культ веру в недостижимый идеал? Вагнер испортил культуру, сделал музыку больной. Когда композитора не стало, на его могилу положили венок со словами "Спасение для спасителя", и кто-то сразу же добавил поправку: "Спасение от спасителя". Это звучит цинично, но разве не такой должна быть настоящая философия? Как иначе увидеть суть вещей, когда взор затуманивает мораль и этика?

Спаситель ушел. Что осталось после него?

Главный вопрос, который рождает эссе: что же такое казус Вагнера? Ницше дает ответ на этот вопрос только в самом конце. Казус Вагнера состоит в том, что Вагнер испортил искусство! Испортил вкус, покорил толпу, проник в сознание людей. И люди спокойно это приняли, покорились актеру, добровольно испортились. А все благодаря лести и иллюзиям. Человеческая природа состоит в том, что мы считает хорошим то, что дает нам иллюзию лучшей жизни. В этом и заключается казус Вагнера, оставшийся тайной для времени декадентства и обличенный Ницше. Фридрих Ницше не призывает людей одуматься. Он лишь констатирует, что время, породившее подобного протагониста, не спасти и не переубедить. Люди сами сделали свой выбор в пользу торжественного и величественного, пошли по легкому пути. Такое поведение достойно не только критики, ведь оно естественно. Но как же трудно Ницше осознавать, что люди оказались слепы к последствиям! Позволили Вагнеру, чародею и старому разбойнику, околдовать и обокрасть себя! Провозгласили его высоким стилем и предали само понятие "высокий стиль"!

Все эссе наполнено болью и переживаниями философа. Он словно больной, находящийся в бреду и пытающийся выхватить ускользающие мысли из бездны предающего сознания. Такой стиль характерен для сочинений Фридриха Ницше, но здесь мы наблюдаем не только воинственное воззвание и обличение, но личную трагедию, самоотречение. Настоящий философ не страшится одиночества, но это всегда трудно и страшно, остаться один на один со своими идеалами в условиях жестокой эпохи упадка. Тем не менее такая выдающаяся личность, как Ницше, находит в себе силы двигаться дальше, гнаться за истиной, стремиться к недостижимому совершенству.

Прочитанное эссе оставило у меня глубокое впечатление, заставило задуматься и не только проанализировать описанные философов явления, но и по-новому взглянуть на современный мир, попытаться понять логику Ницше и применить ее в собственной жизни.

КАЗУС ВАГНЕР

Фридрих Ницше

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я делаю себе маленькое облегчение. Это не просто чистая злоба, если в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера. Под прикрытием многих шуток я говорю о деле, которым шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым; снова полюбить что-нибудь после этого - победой. Никто, быть может, не сросся в более опасной степени с вагнерианством, никто упорнее не защищался от него, никто не радовался больше, что освободился от него. Длинная история! - Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? - Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением . - Но философ не любит моралистов... Он не любит также красивых слов...

Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени. Ладно! Я так же, как и Вагнер, сын этого времени, хочу сказать decadent: только я понял это, только я защищался от этого. Философ во мне защищался от этого.

Во что я глубже всего погрузился, так это действительно в проблему decadence, - у меня были основания для этого. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если присмотришься к признакам упадка, то поймёшь также и мораль - поймёшь, что скрывается за её священнейшими именами и оценками: оскудевшая жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает жизнь... Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение, охлаждение, отрезвление от всего временного, сообразного с духом времени: и, как высшее желание, око Заратустры , око, озирающее из страшной дали весь факт «человек» - видящее его под собою... Для такой цели - какая жертва была бы несоответственной? какое «самопреодоление»! какое «самоотречение»!

Высшее, что я изведал в жизни, было выздоровление . Вагнер принадлежит лишь к числу моих болезней.

Не то чтобы я хотел быть неблагодарным по отношению к этой болезни. Если этим сочинением я поддерживаю положение, что Вагнер вреден , то я хочу ничуть не менее поддержать и другое, - кому он, несмотря на это, необходим - философу. В других случаях, пожалуй, и можно обойтись без Вагнера: но философ не волен не нуждаться в нём. Он должен быть нечистой совестью своего времени, - для этого он должен наилучшим образом знать его. Но где же найдёт он для лабиринта современной души более посвящённого проводника, более красноречивого знатока душ, чем Вагнер? В лице Вагнера современность говорит своим интимнейшим языком: она не скрывает ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякий стыд перед собою. И обратно: мы почти подведём итог ценности современного, если ясно поймём добро и зло у Вагнера. - Я вполне понимаю, если нынче музыкант говорит: «я ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой музыки». Но я понял бы также и философа, который объявил бы: «Вагнер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, надо сначала быть вагнерианцем...»

КАЗУС ВАГНЕР
ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО В МАЕ 1888

Ridendo dicere severum...

1

Я слышал вчера - поверите ли - в двадцатый раз шедевр Бизе . Я снова вытерпел до конца с кротким благоговением, я снова не убежал. Эта победа над моим нетерпением поражает меня. Как совершенствует такое творение! Становишься сам при этом «шедевром». - И действительно, каждый раз, когда я слушал Кармен , я казался себе более философом, лучшим философом, чем кажусь себе в другое время: ставшим таким долготерпеливым, таким счастливым, таким индусом, таким оседлым ... Пять часов сидения: первый этап к святости! - Смею ли я сказать, что оркестровка Бизе почти единственная, которую я ещё выношу? Та другая оркестровка, которая теперь в чести, вагнеровская, - зверская, искусственная и «невинная» в одно и то же время и говорящая этим сразу трём чувствам современной души, - как вредна для меня она! Я называю её сирокко. Неприятный пот прошибает меня. Моей хорошей погоде настаёт конец.

Эта музыка кажется мне совершенной. Она приближается легко, гибко, с учтивостью. Она любезна, она не вгоняет в пот . «Хорошее легко, всё божественное ходит нежными стопами» - первое положение моей эстетики. Эта музыка зла, утончённа, фаталистична: она остаётся при этом популярной, - она обладает утончённостью расы, а не отдельной личности. Она богата. Она точна. Она строит, организует, заканчивает: этим она представляет собою контраст полипу в музыке, «бесконечной мелодии». Слышали ли когда-нибудь более скорбный трагический тон на сцене? А как он достигается! Без гримас! Без фабрикации фальшивых монет! Без лжи высокого стиля! - Наконец: эта музыка считает слушателя интеллигентным, даже музыкантом, - она и в этом является контрастом Вагнеру, который, как бы то ни было, во всяком случае был невежливейшим гением в мире (Вагнер относится к нам как если бы, он говорит нам одно и то же до тех пор, пока не придёшь в отчаяние, - пока не поверишь этому).

Повторяю: я становлюсь лучшим человеком, когда со мной говорит этот Бизе. Также и лучшим музыкантом, лучшим слушателем . Можно ли вообще слушать ещё лучше? - Я зарываюсь моими ушами ещё и под эту музыку, я слышу её причину. Мне чудится, что я переживаю её возникновение - я дрожу от опасностей, сопровождающих какой-нибудь смелый шаг, я восхищаюсь счастливыми местами, в которых Бизе неповинен. - И странно! в сущности я не думаю об этом или не знаю , как усиленно думаю об этом. Ибо совсем иные мысли проносятся в это время в моей голове... Заметили ли, что музыка делает свободным ум? Даёт крылья мысли? Что становишься тем более философом, чем более становишься музыкантом? - Серое небо абстракции как бы бороздят молнии; свет достаточно силён для всего филигранного в вещах; великие проблемы близки к постижению; мир, озираемый как бы с горы. - Я определил только что философский пафос. - И неожиданно ко мне на колени падают ответы , маленький град из льда и мудрости, из решённых проблем... Где я? - Бизе делает меня плодовитым. Всё хорошее делает меня плодовитым. У меня нет другой благодарности, у меня нет также другого доказательства для того, что хороню.

2

Также и это творение спасает; не один Вагнер является «спасителем». Тут прощаешься с сырым Севером, со всеми испарениями вагнеровского идеала. Уже действие освобождает от этого. Оно получило от Мериме логику в страсти, кратчайшую линию, суровую необходимость; у него есть прежде всего то, что принадлежит к жаркому поясу, - сухость воздуха, limpidezza в воздухе. Тут во всех отношениях изменён климат. Тут говорит другая чувственность, другая чувствительность, другая весёлость. Эта музыка весела; но не французской или немецкой весёлостью. Её весёлость африканская; над нею тяготеет рок, её счастье коротко, внезапно, беспощадно. Я завидую Бизе в том, что у него было мужество на эту чувствительность, которая не нашла ещё до сих пор своего языка в культурной музыке Европы, - на эту более южную, более смуглую, более загорелую чувствительность... Как благодетельно действуют на нас жёлтые закаты её счастья! Мы выглядываем при этом наружу: видели ли мы гладь моря когда-либо более спокойной ? - И как успокоительно действует на нас мавританский танец! Как насыщается наконец в его сладострастной меланхолии даже наша ненасытность! - Наконец любовь, переведённая обратно на язык природы любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность , циничная, невинная, жестокая - и именно в этом природа ! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! - Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:

Да! я убил её,
я - мою обожаемую Кармен!

Такое понимание любви (единственное достойное философа) редко: оно выдвигает художественное произведение из тысячи других. Ибо в среднем художники поступают как все, даже хуже - они превратно понимают любовь. Не понял её также и Вагнер. Они считают себя бескорыстными в любви, потому что хотят выгод для другого существа, часто наперекор собственным выгодам. Но взамен они хотят владеть этим другим существом... Даже Бог не является тут исключением. Он далёк от того, чтобы думать: «что тебе до того, что я люблю тебя?» - он становится ужасен, если ему не платят взаимностью. L"amour - это изречение справедливо и для богов, и для людей - est de tous les sentiments le plus egoiste, et par consequent, lorsqu"il est blesse, le moins genereux (Б. Констан).

3

Вы видите уже, как значительно исправляет меня эта музыка? Il faut mediterraniser la musique - я имею основания для этой формулы (По ту сторону добра и зла). Возвращение к природе, здоровье, весёлость, юность, добродетель ! - И всё же я был одним из испорченнейших вагнерианцев... Я был в состоянии относиться к Вагнеру серьёзно... Ах, этот старый чародей! чего только он не проделывал перед нами! Первое, что предлагает нам его искусство, - это увеличительное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим - всё становится большим, даже Вагнер становится большим ... Что за умная гремучая змея! Всю жизнь она трещала нам о «покорности», о «верности», о «чистоте»; восхваляя целомудрие, удалилась она из испорченного мира! - И мы поверили ей...

Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете проблему Вагнера проблеме Бизе? Да и я не умаляю её ценности, она имеет своё обаяние. Проблема спасения - даже достопочтенная проблема. Вагнер ни над чем так глубоко не задумывался, как над спасением: его опера есть опера спасения. У него всегда кто-нибудь хочет быть спасённым: то юнец, то девица - это его проблема. - И как богато варьирует он свой лейтмотив! Какие удивительные, какие глубокомысленные отклонения! Кто, если не Вагнер, учил нас, что невинность спасает с особенной любовью интересных грешников? (случай в Тангейзере). Или что даже вечный жид спасётся, станет оседлым , если женится? (случай в Летучем голландце). Или что старые падшие женщины предпочитают быть спасаемыми целомудренными юношами? (случай Кундри). Или что молодые истерички больше всего любят, чтобы их спасал их врач? (случай в Лоэнгрине). Или что красивые девушки больше всего любят, чтобы их спасал рыцарь-вагнерианец? (случай в Мейстерзингерах). Или что также и замужние женщины охотно приемлют спасение от рыцаря? (случай Изольды). Или что «старого Бога», скомпрометировавшего себя морально во всех отношениях, спасает вольнодумец и имморалист? (случай в «Кольце»). Подивитесь особенно этому последнему глубокомыслию! Понимаете вы его? Я - остерегаюсь понять его... Что из названных произведений можно извлечь ещё и другие учения, это я охотнее стал бы доказывать, чем оспаривать. Что вагнеровский балет может довести до отчаяния, - а также до добродетели! (ещё раз Тангейзер). Что может иметь очень дурные последствия, если не ляжешь вовремя спать (ещё раз Лоэнгрин). Что никогда не следует слишком точно знать, с кем, собственно, вступил в брак (в третий раз Лоэнгрин). - Тристан и Изольда прославляют совершенного супруга, у которого в известном случае есть только один вопрос: «но почему вы не сказали мне этого раньше? Ничего нет проще этого!». Ответ:

Этого я не могу тебе сказать;
и о чём ты спрашиваешь,
этого ты никогда не можешь узнать.

Известна судьба Гёте в моралино-кислой стародевичьей Германии. Он всегда казался немцам неприличным, он имел искренних поклонниц только среди евреек. Шиллер, «благородный» Шиллер, прожужжавший им уши высокими словами, - этот был им по сердцу. Что они ставили в упрёк Гёте? «Гору Венеры»; и то, что он написал венецианские эпиграммы. Уже Клопшток читал ему нравоучение; было время, когда Гердер, говоря о Гёте, очень любил употреблять слово «Приап». Даже «Вильгельм Мейстер» считался лишь симптомом упадка, моральным «обнищанием». «Зверинец домашнего скота», «ничтожество» героя в нём раздражало, например, Нибура: он разражается в конце концов жалобой, которую мог бы пропеть Битерольф : «Ничто не производит более тягостного впечатления, чем если великий дух лишает себя крыльев и ищет своей виртуозности в чём-нибудь гораздо более низменном, отрекаясь от высшего »... Прежде же всего была возмущена высшая дева: все маленькие дворы, всякого рода «Вартбурги» в Германии открещивались от Гёте, от «нечистого духа» в Гёте. - Эту историю Вагнер положил на музыку. Он спасает Гёте, это понятно само собой; но так, что он вместе с тем благоразумно принимает сторону высшей девы. Гёте спасается: молитва спасает его, высшая дева влечёт его ввысь ...

Что подумал бы Гёте о Вагнере? - Гёте раз задал себе вопрос, какова опасность, висящая над всеми романтиками: какова злополучная участь романтиков? Его ответ: «подавиться от отрыгания жвачки нравственных и религиозных абсурдов». Короче: Парсифаль - - Философ прибавляет к этому ещё эпилог. Святость - быть может, последнее из высших ценностей, что ещё видит толпа и женщина, горизонт идеала для всего, что от природы близоруко . Среди же философов, как и всякий горизонт, простое непонимание, как бы запирание ворот перед тем, где только начинается их мир, - их опасность, их идеал, их желательность... Выражаясь учтивее: la philosophie ne suffit pas au grand nombre. Il lui faut la saintete.

4

Я расскажу ещё историю «Кольца». От относится сюда. Это тоже история спасения: только на этот раз обретает спасение сам Вагнер. - Вагнер половину своей жизни верил в революцию , как верил в неё только какой-нибудь француз. Он искал её в рунических мифах, он полагал, что нашёл в лице Зигфрида типичного революционера. - «Откуда происходят все бедствия в мире?» - спросил себя Вагнер. От «старых договоров» - ответил он, подобно всем идеологам революции. По-немецки: от обычаев, законов, моралей, учреждений, от всего того, на чём зиждется старый мир, старое общество. «Как устранить бедствия из мира? Как упразднить старое общество?» Лишь объявлением войны «договорам» (обычаю, морали). Это делает Зигфрид . Он начинает это делать рано, очень рано: уже его возникновение есть объявление войны морали - он рождается от прелюбодеяния, от кровосмешения… Не сага, а Вагнер является изобретателем этой радикальной черты: в этом пункте он поправил сагу... Зигфрид продолжает, как начал: он следует лишь первому импульсу, он переворачивает вверх дном всё традиционное, всякое уважение, всякий страх . Что не нравится ему, то он повергает в прах. Он непочтительно ополчается на старых богов. Но главное предприятие его сводится к тому, чтобы эмансипировать женщину , - «освободить Брунгильду»... Зигфрид и Брунгильда; таинство свободной любви; начало золотого века; сумерки богов старой морали - зло уничтожено ... Корабль Вагнера долго бежал весело по этому пути. Нет сомнения, что Вагнер искал на нём свою высшую цель. - Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочил на риф; Вагнер застрял. Рифом была шопенгауэровская философия; Вагнер застрял на противоположном мировоззрении. Что положил он на музыку? Оптимизм. Вагнер устыдился. К тому же ещё оптимизм, которому Шопенгауэр придал злостный эпитет, - нечестивый оптимизм. Он устыдился ещё раз. Он долго раздумывал, его положение казалось отчаянным... Наконец ему забрезжил выход: риф, на котором он потерпел крушение, как? а если он объяснит его как цель , как тайное намерение, как подлинный смысл своего путешествия? Тут потерпеть крушение - это тоже была цель. Вепе navigavi, cum naufragium feci... И он перевёл «Кольцо» на язык Шопенгауэра. Всё покосилось, всё рушится, новый мир так же скверен, как старый: Ничто , индийская Цирцея, манит... Брунгильде, которая по прежнему замыслу должна была закончить песнею в честь свободной любви, утешая мир социалистической утопией, с которой «всё станет хорошим», приходится теперь делать нечто другое. Она должна сначала изучить Шопенгауэра; она должна переложить в стихи четвёртую книгу «Мира как воли и представления». Вагнер был спасён... Серьёзно, это было спасение. Благодеяние, которым Вагнер обязан Шопенгауэру, неизмеримо. Только философ decadence дал художнику decadence самого себя

5

Художнику decadence - слово сказано. И с этого момента я становлюсь серьёзным. Я далёк от того, чтобы безмятежно созерцать, как этот decadent портит нам здоровье - и к тому же музыку! Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным всё, к чему прикасается, он сделал больною музыку

Типичный decadent, который чувствует необходимость своего испорченного вкуса, который заявляет в нём притязание на высший вкус, который умеет заставить смотреть на свою испорченность как на закон, как на прогресс, как на завершение.

И от этого не защищаются. Его сила обольщения достигает чудовищной величины, вокруг него курится фимиам, ложное понимание его называет себя «евангелием», - он склонил на свою сторону отнюдь не только нищих духом !

Мне хочется открыть немного окна. Воздуха! Больше воздуха!

Что в Германии обманываются насчёт Вагнера, это меня не удивляет. Меня удивило бы противное. Немцы состряпали себе Вагнера, которому они могут поклоняться: они ещё никогда не были психологами, их благодарность выражается в том, что они ложно понимают. Но что обманываются относительно Вагнера в Париже! где уже почти не представляют собою ничего иного как психологов. И в Санкт-Петербурге! где ещё отгадывают такие вещи, каких не отгадывают даже в Париже. Как родствен должен быть Вагнер общему европейскому decadence, если последний не чувствует в нём decadent! Он принадлежит к нему: он его протагонист, его величайшее имя... Чтут себя, когда превозносят до небес его . - Ибо уже то, что не защищаются от него, есть признак decadence. Инстинкт ослаблен. Чего следовало бы бояться, то привлекает. Подносят к устам то, что ещё скорее низвергает в бездну. - Угодно пример? Но стоит только понаблюдать за regime, который самолично предписывают себе анемичные, или подагрики, или диабетики. Определение вегетарианца: существо, нуждающееся в укрепляющей диете. Ощущать вредное как вредное, мочь запрещать себе нечто вредное - это ещё признак молодости, жизненной силы. Истощённого привлекает вредное: вегетарианца - овощи. Сама болезнь может быть возбудителем к жизни: только надо быть достаточно здоровым для этого возбудителя! - Вагнер усиливает истощение: в силу этого привлекает он слабых и истощённых. О, это счастье гремучей змеи старого маэстро, который всегда видел, что к нему идут именно «деточки»!

Я устанавливаю прежде всего такую точку зрения: искусство Вагнера больное. Проблемы, выносимые им на сцену, - сплошь проблемы истеричных, - конвульсивное в его аффектах, его чрезмерно раздражённая чувствительность, его вкус, требующий всё более острых приправ, его непостоянство, переряжаемое им в принципы, не в малой степени выбор его героев и героинь, если посмотреть на них как на физиологические типы (- галерея больных! -): всё это вместе представляет картину болезни, не оставляющую никакого сомнения. Wagner est une nevrose. Ничто, быть может, не известно нынче так хорошо, ничто, во всяком случае, не изучено так хорошо, как протеевский характер вырождения, переряжающийся здесь в искусство и в художника. Наши врачи и физиологи имеют в Вагнере интереснейший казус, по крайней мере очень полный. Именно потому, что ничто не является более современным, чем это общее недомогание, эта поздность и чрезмерная раздражимость нервной машины, Вагнер - современный художник par excellence, Калиостро современности. К его искусству самым соблазнительным образом примешано то, что теперь всем нужнее всего, - три великих возбудителя истощённых, зверское , искусственное и невинное (идиотское).

Вагнер - великая порча для музыки. Он угадал в ней средство возбуждать больные нервы, - для этого он сделал больною музыку. Он обладает немалым даром изобретательности в искусстве подстрекать самых истощённых, возвращать к жизни полумёртвых. Он мастер в гипнотических приёмах, он валит даже самых сильных, как быков. Успех Вагнера - его успех у нервов и, следовательно, у женщин - сделал всех честолюбивых музыкантов учениками его тайного искусства. И не только честолюбивых, также и умных ... Нынче наживают деньги только больной музыкой, наши большие театры живут Вагнером.

6

Я опять позволю себе развлечение. Я предполагаю, что успех Вагнера воплотился, принял образ, что он, вырядившись человеколюбивым учёным музыкантом, втёрся в среду молодых художников. Как вы полагаете, что стал бы он там говорить?

Друзья мои, сказал бы он, объяснимся в пяти словах. Легче создавать плохую музыку, чем хорошую. Как? а если это, кроме того, и выгоднее? действительнее, убедительнее, упоительнее, надёжнее? более по-вагнеровски ?.. Pulchrum est paucorum hominum. Довольно скверно! Мы понимаем латынь, мы понимаем, быть может, и нашу выгоду. Прекрасное имеет свою пяту; мы знаем это. Для чего же тогда красота? Почему не выбрать лучше великое, возвышенное, гигантское, то, что возбуждает массы ? - И ещё раз: легче быть гигантским, чем прекрасным; мы знаем это...

Мы знаем массы, мы знаем театр. Лучшие из сидящих там, немецкие юноши, рогатые Зигфриды и другие вагнерианцы, нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждающем. Всё это мы ещё можем. И другие, также сидящие там, образованные кретины, маленькие чванливцы, Вечно-Женственные, счастливо-переваривающие, словом, народ , - также нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждающем. У них у всех одна логика: «Кто сшибает нас с ног, тот силён; кто возвышает нас, тот божествен, кто заставляет нас что-то чуять, тот глубок». Решимтесь же, господа музыканты: будем сшибать их с ног, будем возвышать их, будем заставлять их что-то чуять. Всё это мы ещё можем.

Что касается последнего, то здесь исходная точка нашего понятия «стиль». Прежде всего никакой мысли! Ничто не компрометирует более, чем мысль! А состояние перед мыслью, напор ещё не рождённых мыслей, обещание будущих мыслей, мир, каков он был до сотворения его Богом, - recrudescence хаоса... Хаос заставляет чуять что-то...

Говоря языком маэстро: бесконечность, но без мелодии.

Что касается, во-вторых, сшибания с ног, то это уже относится частью к области физиологии. Прежде всего изучим инструменты. Некоторые из них действуют убедительно даже на внутренности (- они открывают проход в печень, как говорит Гендель), другие завораживают спинной мозг. Окраска звука является здесь решающим; что звучит, это почти безразлично. Рафинируем в этом пункте! Для чего расточать себя на что-нибудь другое? Будем характеристичны в звуке до глупости! Это припишут нашему гению, если мы будем давать звуками много отгадывать! Будем раздражать нервы, убьём их, будем метать громы и молнии - это сшибает с ног...

Прежде же всего сшибает с ног страсть . - Сговоримся относительно страсти. Нет ничего дешевле страсти! Можно обходиться без всех добродетелей контрапункта, не нужно ничему учиться, - на страсть нас всегда хватит! Красота даётся тяжело - будем остерегаться красоты!.. И даже мелодия ! Будем поносить, друзья мои, будем поносить, если только мы серьёзно относимся к идеальному, будем поносить мелодию. Нет ничего опаснее прекрасной мелодии! Ничто не портит вернее вкус! Мы пропали, друзья мои, если опять полюбят прекрасные мелодии!..

Принцип : мелодия безнравственна. Доказательство : Палестрина. Применение : Парсифаль. Недостаток мелодии даже освящает...

А вот определение страсти. Страсть - или гимнастика безобразного на канате энгармоники. - Отважимся, друзья мои, быть безобразными! Вагнер отважился на это! Будем смело месить грязь отвратительнейших гармоний! Не будем щадить наших рук! Только это сделает нас естественными ...

Последний совет! Быть может, он резюмирует всё. - Будем идеалистами ! - Это если не самое умное, то всё же самое мудрое, что мы можем сделать. Чтобы возвышать людей, надо быть самому возвышенным. Будем парить над облаками, будем взывать к бесконечному, обставим себя великими символами! Sursum! Bumbum! - нет лучшего совета. «Приподнятая грудь» пусть будет нашим аргументом, «прекрасное чувство» - нашим защитником. Добродетель остаётся правой даже в споре с контрапунктом. «Кто делает нас лучшими, как может тот сам не быть хорошим?» - так рассуждало всегда человечество. Так будем же исправлять человечество! - это делает хорошим (это делает даже «классиком». - Шиллер стал «классиком»). Погоня за низменным возбуждением чувств, за так называемой красотой энервировала итальянца - останемся немцами! Даже отношение Моцарта к музыке - Вагнер сказал это в утешение нам ! - было в сущности фривольным... Не будем никогда допускать, чтобы музыка «служила для отдохновения»; чтобы она «увеселяла»; чтобы она «доставляла удовольствие». Не будем никогда доставлять удовольствие! - мы пропали, если об искусстве начнут опять думать гедонистически... Это скверный восемнадцатый век... Говоря в сторону, ничто не может быть полезнее против этого, чем некоторая доза - ханжества , sit venia verbo. Это придаёт достоинство. - И выберем час, когда окажется подходящим смотреть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христиански, выставлять напоказ великое христианское сострадание. «Человек испорчен: кто спасёт его? что спасёт его? » - Не будем отвечать. Будем осторожны. Поборем наше честолюбие, которому хотелось бы создавать религии. Но никто не должен сомневаться, что мы его спасаем, что только наша музыка спасает... (трактат Вагнера «Религия и искусство»).

7

Довольно! Довольно! Боюсь, что под моими весёлыми штрихами слишком ясно опознали ужасную действительность - картину гибели искусства, гибели также и художников. Последняя, гибель характера, быть может, получит предварительное выражение в следующей формуле: музыкант становится теперь актёром, его искусство всё более развивается как талант лгать . Я буду иметь случай (в одной из глав моего главного произведения, носящей заглавие «К физиологии искусства») показать ближе, что это общее превращение искусства в нечто актёрское так же определённо выражает физиологическое вырождение (точнее, известную форму истерии), как и всякая отдельная испорченность и увечность провозглашённого Вагнером искусства: например, беспокойность его оптики, вынуждающая каждое мгновение менять место по отношению к нему. Ничего не понимают в Вагнере, если видят в нём лишь игру природы, произвол и причуды, случайность. Он не был «неполным», «погибшим», «контрадикторным» гением, как говорили. Вагнер представлял собою нечто совершенное , типичного decadent, у которого отсутствует всякая «свободная воля», является необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно в Вагнере, так это логика, с которой физиологический недостаток, как практика и процедура, как новаторство в принципах, как кризис вкуса, делает заключение за заключением, шаг за шагом.

Я остановлюсь на этот раз лишь на вопросе стиля. - Чем характеризуется всякий литературный decadence? Тем, что целое уже не проникнуто более жизнью. Слово становится суверенным и выпрыгивает из предложения, предложение выдаётся вперёд и затемняет смысл страницы, страница получает жизнь за счёт целого - целое уже не является больше целым. Но вот что является образом и подобием для всякого стиля decadence: всякий раз анархия атомов, дисгрегация воли, «свобода индивидума», выражаясь языком морали, а если развить это в политическую теорию - «равные права для всех». Жизнь, равная жизненность, вибрация и избыток жизни втиснуты в самые маленькие явления; остальное бедно жизнью. Всюду паралич, тягость, оцепенение или вражда и хаос: и то и другое всё более бросается в глаза, по мере того как восходишь к высшим формам организации. Целое вообще уже не живёт более: оно является составным, рассчитанным, искусственным, неким артефактом.

У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков, а жестов. К ним-то и подыскивает он звуко-семиотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите, как он работает тут: как он тут расчленяет, как он добывает маленькие частности, как он их оживляет, выращивает, делает видимыми. Но на этом исчерпывается его сила; остальное не стоит ничего. Как беден, как робок, какой профанацией отдаёт его способ «развивать», его попытка по крайней мере хоть воткнуть одно в другое то, что не выросло одно из другого! Его манеры напоминают при этом привлекательных и в ином для вагнеровского стиля freres de Goncourt: такая бедность возбуждает нечто вроде жалости. Что Вагнер переряжает в принцип свою неспособность к органическому творчеству, что он устанавливает «драматический стиль» там, где мы устанавливаем лишь его неспособность к стилю вообще, это соответствует смелой привычке, сопровождавшей Вагнера всю жизнь: он пристёгивает принцип там, где у него не хватает способности (- очень отличаясь этим, кстати сказать, от старого Канта, любившего другую смелость: именно, всюду, где у него не хватало принципа, замещать его «способностью» в человеке...). Повторяю: достоин удивления и симпатии Вагнер лишь в изобретении мелочей, в измышлении деталей, - мы будем вполне правы, провозгласив его мастером первого ранга в этом, нашим величайшим миниатюристом музыки, втискивающим в самое маленькое пространство бесконечный смысл и сладость. Его богатство красок, полутеней, таинственностей угасающего света избаловывает до такой степени, что почти все музыканты кажутся после этого слишком грубыми. - Если мне поверят, то высшее понятие о Вагнере извлекается не из того, что нынче в нём нравится. Это изобретено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, наш брат отскакивает от этого, как от слишком наглой фресковой живописи. Что такое для нас раздражающая суровость увертюры к Тангейзеру? Или цирк Валькирии? Всё, что из вагнеровской музыки стало популярным также и вне театра, обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Марш Тангейзера, по-моему, возбуждает подозрение в мещанстве; увертюра к Летучему голландцу - это шум из ничего; пролог к Лоэнгрину дал первый, лишь слишком рискованный, слишком удавшийся пример того, как гипнотизируют также и музыкой (- я не терплю никакой музыки, честолюбие которой не простирается далее действия на нервы). Но - если отвлечься от магнетизера и фрескового живописца Вагнера, есть ещё другой Вагнер, откладывающий маленькие драгоценности: наш величайший меланхолик музыки, полный взоров, нежностей и утешительных слов, которых у него никто не предвосхитил, мастер в тонах грустного и сонливого счастья... Лексикон интимнейших слов Вагнера, все короткие вещицы от пяти до пятнадцати тактов, вся музыка, которой никто не знает ... Вагнер обладает добродетелью decadents, - состраданием.

8

- «Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус от этого decadent, если случайно сам не музыкант, если случайно сам не decadent?» - Наоборот. Как может это не случиться ! Попробуйте-ка! - Вы не знаете, кто такой Вагнер: это очень большой актёр! Есть ли вообще более глубокое, более тяжёлое действие в театре? Посмотрите-ка на этих юношей - оцепенелых, бледных, бездыханных! Это вагнерианцы: они ничего не понимают в музыке, - и, несмотря на это, Вагнер покоряет их... Искусство Вагнера давит ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе нельзя... Актёр Вагнер является тираном, его пафос ниспровергает всякий вкус, всякое сопротивление. - Кто обладает этой удивительной силой жеста, кто видит до такой степени определённо, до такой степени прежде всего жест! Это затаивание дыхания вагнеровского пафоса, это нежелание крайнего чувства выпустить из своих рук, эта ужасающая длительность таких состояний, где уже мгновение готово задушить!

Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был больше кое-чем другим: именно несравненным histrio, величайшим мимом, изумительнейшим гением театра, какой только был у немцев, нашим инсценировщиком par excellence. Его место в какой-то другой области, а не в истории музыки: с её великими истыми представителями его не следует смешивать. Вагнер и Бетховен - это богохульство - и в конце концов даже несправедливость по отношению к Вагнеру... Также и как музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сделался музыкантом, он сделался поэтом, потому что скрытый в нём тиран, его актёрский гений, принуждал его к этому. Мы не угадаем ничего в Вагнере, пока не угадаем его доминирующего инстинкта.

Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал это тем, что отбросил все законы, говоря точнее, всякий стиль в музыке, чтобы сделать из неё то, что ему было нужно, - театральную риторику, средство выражения, усиления жестов, внушения, психологически-картинного. Тут мы можем считать Вагнера изобретателем и новатором первого ранга - он неизмеримо увеличил словесные средства музыки - это Виктор Гюго музыки как языка. Конечно, предполагая, что прежде всего допускается, что музыка может , смотря по обстоятельствам, быть не музыкой, а языком, орудием, ancilla dramaturgica. Музыка Вагнера, не защищаемая театральным вкусом, вкусом очень толерантным, просто плохая музыка, быть может, вообще худшая из всех. Если музыкант уже не может сосчитать до трёх, то он становится «драматическим», становится «a la Вагнер»...

Вагнер почти открыл, сколько магического можно совершить даже разложенной и как бы сделанной элементарною музыкой. Его сознание этого доходит до чего-то жуткого, как и его инстинкт полной ненужности высших законов, ненужности стиля . Довольно элементарного - звука, движения, окраски, словом, чувственности музыки. Вагнер никогда не рассчитывает, как музыкант, исходя из какой-либо совести музыканта: он хочет действия, он не хочет ничего, кроме действия. И он знает то, на что ему приходится воздействовать! - В этом он обладает бесцеремонностью, какою обладал Шиллер, какою обладает каждый театрал, он обладает также и его презрением к тому миру, который он повергает к своим ногам!.. Являешься актёром, если обладаешь в качестве преимущества перед остальными людьми одним прозрением: что должно действовать как истинное, то не должно быть истинным. Это положение сформулировал Тальма: оно заключает в себе всю психологию актёра, оно заключает в себе - не будем сомневаться в этом! - также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является истинной.

Но её считают таковою - и это в порядке вещей.

Пока человек ещё ребёнок и вагнерианец в придачу, он считает Вагнера даже богачом, даже крайним расточителем, даже владельцем обширных поместий в царстве звука. В нём удивляются тому, чему молодые французы удивляются в Викторе Гюго, - «царственной щедрости». Позже и тому и другому удивляются по обратным причинам: как мастеру и образцу экономии, как умному хозяину. Никто не может сравниться с ними в искусстве сервировать княжеский стол на скромные средства. - Вагнерианец с его верующим желудком даже насыщается той пищей, которую выколдовывает ему его маэстро. Нам же, иным людям, требующим в книгах, как и в музыке, прежде всего субстанции и едва удовлетворяющимся только «сервированными» столами, приходится гораздо хуже. По-немецки: Вагнер даёт нам недостаточно кусать. Его recitativo - мало мяса, уже больше костей и очень много подливки - окрещено мною «alla genovese»: чем я отнюдь не хотел польстить генуэзцам, но, конечно, хотел польстить более древнему recitativo, recitativo secco. Что же касается вагнеровского «лейтмотива», то он выходит за пределы моего кулинарного понимания. Если бы меня вынудили к этому, я, быть может, определил бы его как идеальную зубочистку, как случай освободиться от остатков кушаний. Остаются «арии» Вагнера. - Но я не скажу больше ни слова.